РУССКОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ЭХО
Литературные проекты
Т.О. «LYRA» (ШТУТГАРТ)
Проза
Поэзия
Публицистика
Дар с Земли Обетованной
Драматургия
Спасибо Вам, тренер
Литературоведение
КИММЕРИЯ Максимилиана ВОЛОШИНА
Литературная критика
Новости литературы
Конкурсы, творческие вечера, встречи
100-летие со дня рождения Григория Окуня

Литературные анонсы

Опросы

Работает ли система вопросов?
0% нет не работает
100% работает, но плохо
0% хорошо работает
0% затрудняюсь ответит, не голосовал

ТЕОДОЗИЯ ЗАРИВНА

Проза Марк Каганцов

 

В 2015г. во Львове вышла в свет книга «ЧТОБ ЛУЧ СВОБОДЫ НЕ ПОГАС. Стихотворения украинских поэтов в переводе на русский язык Марка Каганцова». Этот фундаментальный труд содержит большое количество стихов более сотни украинских авторов. Все материалы представлены в виде параллельных текстов на украинском и русском языках. Романа Кюнцли, составитель книги, организовала её презентации во Львове, мне удалось привлечь посольство Украины в Израиле и организовать презентации в городах Израиля: Реховоте, Бат Яме и Иерусалиме (см. http://rehes.org/rus_iud/s_seminar81.html).

Книга была хорошо встречена. Марк Каганцов заслуженно получил Благодарственное письмо Посла Украины в Израиле. Было много положительных отзывов в СМИ Украины, Израиля и в интернете. Известный литературовед–украинист, доктор филологических наук, профессор Галина Корбич, живущая в Польше, написала большую интересную статью на украинском языке «Строгий документ эпохи», которая напечатана в литературном журнале «Киев». М.Каганцов получил по почте этот журнал и поблагодарил за это его главного редактора Теодозию Заривну. Она ответила, что Галина Корбич посоветовала ей послать и свой последний роман «Молчание цезия» (2016), который вскоре прислала М. Каганцову.

Завязалась переписка. Марк Яковлевич послал Теодозии Петровне свой перевод одного из её стихотворений, которое нашёл в интернете. Перевод ей очень понравился. Она сообщила, что получила от Романы Кюнцли нашу книгу и ежедневно понемногу её читает, открывая для себя новые имена, считает её памятником украинским поэтам. Переводы Марка Каганцова в этой книге ей также очень понравились. Вскоре он получил по почте сборник её стихов «Из пепла и металла» (2011) с дарственной надписью: "Уважаемому Марку Каганцову, замечательному переводчику с врожденным чувством поэзии, с пожеланием здоровья и вдохновения ", и перевёл несколько стихов из этого сборника. Она прислала в ответ прекрасный отзыв о переводах и предложила их опубликовать.


«Уважаемый Марк Яковлевич,- написала она - я очень поражена, ибо совершенно искренне думала, что мои стихи непереводимы – они очень плотные и достаточно нафаршированы метафорами, Вы же почти все сохраняете, а главное есть в переводах какая-то легкость, как будто они были только что написаны. Большое спасибо. Мне их приятно читать. Они как мои. То есть такое впечатление, будто я стала писать на русском. Это впервые с моей рифмованной поэзии. Верлибры выходили на разных языках, но это проза, ее переводить просто. А здесь - очень сложный рифмованный случай. Но Вы - просто мастер…».
Мне эти переводы тоже понравились, я предложила опубликовать их на сайте журнала «Русское литературное эхо». Так родилась эта публикация, состоящая из двух частей: переводы прозы и стихотворений.

Теодозия Петровна Заривна - украинская писательница, театровед, журналист.
Родилась в селе Рыдодубы Чертковского района Тернопольской области.
Окончила филологический факультет Львовского национального университета им. И.Франко и театроведческий факультет Киевского театрального института им. Карпенко-Карого. Работала в Киевском академическом театре им. Ивана Франко, известном далеко за пределами Украины, и в Национальной телекомпании Украины. Автор и ведущая многих цикловых литературных и культурологических программ ( «Литературная студия», «Основа», «В начале было слово», «Не хлебом единым ...» и т.п.). Сейчас Теодозия Заривна - главный редактор литературного журнала «Киев».


Автор поэтических книжек: «Действо на круге», «Сторож заброшенного рая», «С отчизной в гербе», «Провинциальные размышления», «Из пепла и металла»; романов: «Камни, что растут сквозь нас», «Теплые края, которых нет», «Вербовая дощечка», «Охота на птиц небесных», «Молчание цезия»; повестей и рассказов, пьес, сценариев документальных фильмов. Участник международных литературных фестивалей: Бишкек (2008), София (2013), Кишинев (2014), Кременец (2014), Прага, Оломоуц и Брно (2016), Фестиваля Поэтов в Познани (2016). Произведения переводились на английский, немецкий, португальский, македонский, польский, чешский, русский и румынский языки.
Лауреат многих литературных премий.


Её новый роман «Молчание цезия» (2016) - это трогательный рассказ о трудной жизни старой женщины Хариты, последней и единственной жительницы одного из сёл зоны Чернобыля.
В этом романе мы встречаем и еврейские мотивы.
Теодозия Петровна мне написала: «Марк Яковлевич - от природы наделен даром переводчика, и мне очень приятно, что они у него так хорошо получаются.
Я буду очень рада увидеть их на сайте и очень рада, что у меня будут новые читатели». Я полностью разделяю её точку зрения.
Юлия Систер

ТЕОДОЗИЯ ЗАРИВНА
Главы из романа «МОЛЧАНИЕ ЦЕЗИЯ».


ПАЛОМНИК, а может, священник, двигался между деревьями и кустами, обступившими дорогу, устало и монотонно, будто заученно переставляя ноги, временами пошатываясь, почти машинально обходя обломанную ветром ветку или дерево, временами останавливаясь на минутку, чтобы определить точный и целесообразный маршрут, и во всем видна была его большая усталость. Когда он немного приблизился, оказался человеком в черном длинном плаще и плоской шляпе, которую уже можно было разглядеть на его голове. Смотрела не мигая, сначала подумав, что это ей мерещится. Воздух стоял предвечерний, он как бы стлался вязкими слоями и плыл в безветренном пространстве, неся на своих параллельных потоках странного человека (что это человек, уже не сомневалась) с черным саквояжем, и ей показалось, что время повернуло вспять - и это идет их молодой ребе, а за ним стайка детей, шумных, вьющихся, запачканных свежей грязью, что облепили пастыря, как воробьи. А она, маленькая, стоит и смотрит им вслед. Вот они исчезнут в пасти сельских ворот, а с ними и какая-то кутерьма, и веселье, и на некоторое время на улице уляжется тишина. Но как только за теми воротами что-то произойдет, а скорее всего, там пообедают, через некоторое время стайка детей, как воробьев, снова выпорхнет на знакомые просторы, но будет уже медленнее, спокойнее и не такой крикливой. Будто какой-то ангел пролетит над ними и немного пристыдит, создавая тишину.


Мужчина был совсем молодым и в дополнение к плоской шляпе имел еще длинные пряди волос, какие носили здесь когда-то ее шумные соседи.
- Добрый день, - сказал он, ничуть не удивляясь, что увидел человека среди сплошных зарослей.
- Добрый день, сынок, - ответила ему Харита, и что-то сдавило её горло. То ли само появление, то ли слово "сынок", что вырвалось у нее невольно, то ли человеческий голос точно не вора и убийцы. - Как ты тут оказался? Ведь здесь край света.
- Да нет, середина. Край далеко. Я заблудился. Меня потерял автобус ... я его потерял ... какое это было село?
- Оно еще есть, ведь я еще здесь.


И вдруг почувствовала не только внезапный наплыв обиды за эту землю, и так несчастную, потому что наказанную, а теперь уже и преждевременно списанную, но и то, что действительно держит при жизни не только себя, а и весь этот суходол, эти слепые пустоты хат, эти мелкие, больше похожие на сорняки, чем на цветы, желтые георгины, которые выжили без человеческого глаза, и эти одичавшие сады с белками на кривых, покрытых зеленым мхом стволах, и ту облезлую от дождей и снегов таблицу на краю горизонта, на которой все так же написано давнее знакомое и почти забытое название, которое имеет значение теперь только вместе с ней. Пока Харита дышит, до той поры это слово - правда. Как только ее не станет, не станет и этого мира, и этого села, и этой таблицы, и этого содержания.


Он вытащил карту из своего большого скрипящего портфеля и крутил её на солнце.
- Зачем тебе эта карта? Я без неё и так все скажу.
- Как село зовут? - спросил он, и Харита почувствовала на мгновение пустоту в голове и пот на теле - неужели забыла даже это, Господи. Но за, как ей показалось, бесконечно длинный миг название всплыло само собой:
- Лучки.
- Где они?
- Где река поворачивает. - И хотя не помнила, когда в последний раз смотрела на какую-нибудь карту, почти безошибочно указала на излучину скрюченным и негибким пальцем.
- О, сколько я прошел зря. - Тонкий перст с чернотой под слегка отросшими ногтем держался на зеленом пятне, среди которого её Лучки были только малой точкой, скрытой под его рукой.
- Заходи в хату, переночуешь, а завтра пойдешь, чего идти на ночь, здесь зверей не счесть.
- Хорошо, что вы есть... Я до Канторовичей так дойду?
- Да, наверное, дойдешь, хоть теперь так быстро все меняется, что там за дорога - не знаю. Раньше была исправна. Может, какая машина и будет ехать. Кто знает, может, и нет.
- Я хотеть на кладбище. Там мои прадеды.


Он говорил на немного ломаном языке, будто бы ей понятном, будто бы и не очень. Харита должна была хорошо прислушиваться, порой догадываясь, а порой слова проскакивали в ее сознании, как черные черточки, ничего не означая. Но так радовалась, что кого-то ей Бог послал. И что такого хорошего могла сделать здесь для спасения собственной души, чтобы получать подарки от самого Господа, ведь не засчитывалась ей, право же, вырубка ветвей или остаток супа для волка. А может, именно эта жизнь ей и засчитывается, как жизнь великомученицы, хотя и положила сама на себя эту тяжелую (даже не догадываясь, насколько) ношу. А может, и Бог положил, а ей только кажется, что сама. Что-то же ведет этого Мойшу или Оврама, как любил называть соседа Абрама ее отец:
- Овраме, забери своих детей в воскресенье после обеда, у меня от них очень голова болит...


- То вы с непривычки, сосед, так как имеете только одну. А я себе позволил. Но я уважаю ваше воскресенье, как вы мою субботу ... - Кыш звидсиля, - гонял их чисто по-украински, как кур, и стайка с большим шумом и гамом двигалась над самым берегом, открывая не только освобожденную от саранчи вишню, но и горизонт и даже уже затуманенный кутерьмой ум.
- Пошли, о великий Боже, Овраму тихую жизнь - почти под нос бормотал отец фантастическое, но искреннее пожелание, сразу же засыпая...
- Чего же ты такой ободранный?
- А разве лесом и лесом не дерет?
- Лесом у нас ходить нельзя: от него некоторые тяжело болеют.
- Но я был вынужден ... это я не так сказал - я сам от них ушёл, там экскурсия, я с ними не увижу моего. А мне надо моё ...
Харита вытащила старые спортивные штаны и байковую рубашку.
- На тебе другую одежду, а я постираю твою.
- Пусть будет, которая есть.
- Нет, нельзя нашу пыль на себе носить, она убивает. Снимай, на солнце высохнет.


Одежда висела на веревке. Гость наелся супа и заедал его золотым ранетом, его голова мелко качалась, а губы шевелились, Харита терпеливо ждала, когда он наговориться с Богом и тогда начнет беседу с ней. Ой, скиталец, скиталец, - жалостливо думала она о чьём-то ребенке, которого занесло в такую глушь странное хотение, и никто не стал ему поперёк дороги, чтобы не делал этого: паломничество в Лавру может дать только жизнь и жизнь, а паломничество в ее мир может дать беду, и знает ли об этом великий его Бог, ибо он в этом краю давно не бывал, здесь нет его мирян, здесь давно нет его храмов, здесь даже нет большинства его кладбищ, их давно зачистили под какие-то стадионы молодые комсомольцы, и это было так давно, что даже она помнит обрывками, а ходить по этой пустыне кругами - разве это занятие даже для таких верных и ревностных, как этот малый. Разговор набирал силу, и уже Харита привыкала к его странной ломаной речи, даже понимала, несуразные слова просеивались сквозь воздух, а оставались только знакомые и уместные, они выстраивались в цепочку и текли в сознании, как вода в пустыне, возвращая ей какое-то странное ощущение прошлого, детства или юности, не понимала сама, но было оно теплым и бархатным, как ветвь цветущей яблони в мае, если к ней прикоснуться щекой.


- И давно ты так ходишь?
- Два дня ...
- И где же ночевал?
- В пустых домах ...
- И не боялся?
- Кого?
- Здесь порою есть кого. Ворьё шныряет, беглецы всякие ...
- Я беглец тоже ...
- Но ты без ножа и без злого умысла ...
- А вы разве не одна есть?
- Кому я нужна старая. Живу, как зверь в чаще ...
- Чего же так? Все убежали. Зачем пустота вам?
- Долго говорить - мало слушать. Двор не пустил. С ним как бы пустота, а без него - ещё большая.
- Государство дать новый дом вам. В нём разве не лучше, чем здесь?


- Я в том лучшем чуть не умерла. Люди злые попались - заразы, говорили, навезли. Всё после тебя десять раз моют: ложку, миску, табуретку, стол. Но разве это мыслимо пережить? Сидим ночами и плачем. А еще когда моя временная хозяйка пожалела мне кастрюли с кипятком, где варила свои вареники. Я ее прошу: "Дайте, я и свои закину", -она вылила эту воду в ведро, яростно и быстро, хоть и толстая, вылетела из кухни. Наши люди добрые лишь тогда, когда их никто не трогает. А может, такое мое счастье на людей и на новый дом: кому-то из кирпича строили, а меня к племяннице двоюродной приписали, на одну дома не хватило, а коробка та - яма из бетона, кости выкручивает, задыхаться стала. Трещина через всю стену, фуфайка к ней примерзала. А вокруг ни деревца, ни ручейка: пыль и ветрищи воют. А зять шипит в глаза - не буду с ней жить. Перестали со мной говорить, ложки супа жалели. Есть люди, все выдержали - и постой, и дома получили неплохие, некоторые даже не страдают. Есть и такие. Ко всему надо иметь счастье.
- А для чего вам хозяйка?
- Но прежде мы по квартирам жили, пока дома строились. Дожидались своей очереди. А ты откуда прибыл, что так говоришь вроде и по-нашему, вроде и нет?
- Из большого города ... далеко, Америка ... а говорить - бабушка учила. Она здесь жила, хотела вернуться. Эта беда атомная взорвалась. Уже не было места возвращаться.
- Когда же она уехала?
- Когда станцию строить. Им кто-то сказал, что очень вредно.
- Ты так далеко ехал на могилы предков?
- И праведников. Я должен. Мой родственник - большой начальник при Сталине. Через него умерли люди. Много-много, он здесь родиться.
- Вот ты чей. Так и ты хочешь из-за него пропасть? Возвращайся домой. Он не стоит, чтобы еще и ты за него страдал. Он здесь много настроил, все пошло прахом, Бог выкупа не принял. Да и не один он был: и свои неплохо помогали. И адская машина кровь пила и кровью умылась. Что ты сейчас этим поможешь? Давно это было, новое время - новые беды.
- Я уже здесь, мало дороги осталось. Так тепло, такие золотые дни, не могу, бабушке я когда-то обещал.
- А она чего не приехала?
- Нет уже ее. Снится и спрашивает: "Был в Канторовичи?». Они не имели времени ездить на гостей. Знаете, входят наши в богатые страны, например, Америку, и они - ничто. Бросают здоровье, всю страшную силу, чтобы быть не хуже, доказать - мы не последние. На воспоминания нет время - надо учить язык, надо найти работа, и делать лучше местных в десять раз, тогда ты немного человек, тогда станешь капелька американцем. Они не имеют права на душа. Им может сниться, но сны никто не говорит. Эмигранты - навоз для жизни своих детей, они стирают себя, своё самолюбие, свои таланты, свои голоса, они драят полы, моют старых и выносят мусор, пока их дети растут в новом языке и говорят точно так же, как все лучшие американцы, без дефект. Тогда уничтоженное родительское достоинство бунтует в крови детей. Они должны отомстить весь мир за униженность. Это делает из них врачи и учителя или еще кто-то, чтобы иметь больше прав, чем им пишет злой закон толпы, чтобы быть мудрее, чем гордые местные, которые отныне уже зависят от них очень сильно. И лишь внуки имеют безопасность и комфорт уже своего государства. И, как хозяева, теряют понемногу высоты, которые готовили им деды своим уничтожением в пространстве, сделав невероятное - вписали их в чужой мир и не оставили при этом никаких компрометирующих следов, никаких атрибутов прежней жизни, ее дорогих древних привычек. А сейчас я должен эти следы искать. Должен возвращаться в начало, точно знать, кто я и откуда я. Моя бабушка и дед не знали идти вперед, даже так далеко - это идти по кругу, даже по такому большому. Они тогда имели тяжелую работу. Но и у меня сейчас не легче.


- Как же тебя зовут?
- Марк.
- Значит, Марко.
Когда стемнело, Харита лежала и удивлялась, как такой молодой парень так сложно и так неожиданно может думать, все они сейчас такие умные, или только этот, потому что из Америки, или откуда он там есть. Чувствовала себя с ними в разговоре, как в неизвестной темной комнате, по которой должна была передвигаться вслепую, не имея уверенности в правильности направления. Сон понемногу начал ее побеждать, растревоженную и взволнованную, и одолевал он ее не с первого наскока, а медленно и упорно, она на миг просыпалась, сердце трепетало, казалось, что кто-то стоит за темным и завешенным грубым платком окном – то ли медведь, то ли тот с топориком, то ли девушка в полотняном платьице.


ХЛОЯ снова подошла к окну и посмотрела в стекло. Харита сразу проснулась. Марко спал, легко посвистывая, она уже не могла заснуть. Вспоминала и вспоминала неистовый лай собак. В тех мотоциклах, которые грохотали, как стая металлических зверей, в черных колясках рядом с солдатами сидели не автоматчики, а большие собаки. Зачем было тогда свозить собак в их село, сначала не могла разобрать. А потом как какая-то волна шума и криков, заправленная бешеным лаем, катилась селом, как будто разлилась река, и волна приближалась и приближалась, вот она наконец захватила Абрамов дом, угрожая смести следующим их двор, но, мгновение поколебавшись, помчалась дальше, и в щель между снопами на чердаке Харита на секунду увидела Риву, облепленную детьми, малыми и большими, потом ее перекрыло дуло автомата, как будто перечеркнуло навеки, пес рычал около её босых ног, и она словно не слышала его горячего мокрого дыхания, держа на руках двух самых младших. В щёлке мелькали знакомые с детства лица, перекошенные страхом и догадками, дети плакали, раздавались короткие, как хлопанье металла, немецкие слова, какие-то одиночные выстрелы, но всё заливал собачий лай, волна звуков катилась, как вихрь, исчезала в долине, затихая между деревьями, таяли голоса и команды, растворялись брань и угрозы, крики и молитвы - и только отчаянный лай не исчезал в воздухе, как будто не принимал он такого надругательства, отталкивал от себя, оставлял на поверхности мира звуковой знак насилия над безоружным человечком, которым каждый желающий может насладиться, может напиться его крови, может пытать его нежную плоть, разрывая и уродуя, а затем прийти к собственному жилью, съесть хлеба с молоком или кусок мяса (и его при этом не вырвет), и лежать долго без движения, так и не приходя в собственный ум узкими и раскаленными тропами.


Харита застыла, как деревянная статуя, в глубине трухлявого чердака, наполненного старым инвентарем, ситами, вальками, мешками и сумками с фасолью, пшеницей, сушкой, и все время вспоминала малого Шлему, который лип к ее ногам, держась за подол, и говорил: "Мама". "Да у тебя мама Рива", - брала его на руки Харита, стыдясь такого обращения, потому что еще была не замужем, но Шлема обнимал её теплыми руками и прятал мягкую кудрявую головку куда-то под ее руку.
Конечно, волна шума, лая, плача и громкой молитвы не повернула назад к тому месту, откуда началась, а где-то там угасла в прибрежных песках и будто бесследно исчезла.


Еще на чердаке Харите казалось, что где-то плачет ребенок. Тонкий хриплый писк доносился с перерывами, пропадал в предвечернем воздухе, потом снова появлялся, пока она поняла: это плачет Ривина маленькая дочь, которой было где-то месяца три. Харита боялась сойти на землю, лестница тряслась, словно кто-то её тормошил, казалось, из-за каждого куста кто-то следил, чтобы не приблизилась к чужому добру, спасало только то, что в Абрамовой хате нечего было брать никогда, не было и сейчас. Как раз вылезли из погреба родители и тоже будто прислушивались. В конце мать осмелилась и высунулась на соседскую территорию. Через мгновение она вернулась с берестяной корзиной, в которой шевелилось дитя. Мать снова спустилась с ним в погреб, хорошо, что выкопан он был под сараем, поэтому никакие звуки из него не вырывались, как из закупоренной бутылки, отец подоил козу и дал матери горшочек с молоком, а сам пошел к Абрамовой сестре, которая вышла замуж за поляка Шимона Красицкого, ходила в костел, справляла польские праздники и жила у леса, километрах в пяти от села.


После бессонной ночи перед самым рассветом спасатели, наконец, вошли в дом, уставшие, но счастливые, смертельная опасность расстрела семьи за укрывательство еврейского ребенка была устранена, совесть тоже была спокойна, хоть одна душа осталась жить после Абрама. Мать шептала отцу:
- Она, видно, на нас оставила, думала, что мы или услышим, или так зайдем ...
- А может, забыла?
- Разве мать может забыть своего ребенка? Малыши бы летели за ней, никто бы не остался, а такое - недвижимое - никуда не денется. Хорошо, что спало, так что немец не увидел под тряпками ...
- Счастье, что хату не сожгли, на Кривой улице две сгорело ...
- Ой, хорошо - хоть один спасся. Такой страх ...


А утром прибежала Хлоя. Она была, как русалка, зеленая, вся в водорослях, косы расплетены, босые ноги оббиты и исцарапаны. Неистовый взгляд летал, как птица по двору, деревьям, тропе, окнам, она влетела в дом, дверь скрипнула, и все стихло. Харита, которая не спала всю ночь, и именно сейчас её мелко трясло и сильно тошнило, бессильно опустилась на завалинку и ждала. Хлоя выскочила из сеней почти сразу и снова куда-то рвалась.
-Хлоя, - произнесла Харита, но та не слышала. - Хлоя! - уже крикнула, Хлоя оглянулась и невидящими глазами скользнула по соседскому подворью и дальше, подбегая куда-то вперед и вперед по пустынной улице. Потом совсем исчезла.
- Овраме, - говорил когда-то отец соседу, - что это за такое имя, которого мы никогда не слышали - ни ваше, ни наше?
- О, сосед ... Это имя красавиц. Ты видишь мою Риву, разве у неё может родиться дочь менее красивая, чем она? Но кто был у Ривы отец? Торговал всяким хламом, разве он знал такие имена? Если бы она называлась Хлоя, разве у нее был бы муж такой, как я? А у моей Хлои будет другая судьба ...


Правда, надолго Абрамовой фантазии не хватило. Детей Бог посылал и посылал, дальше уже пошли имена привычные и для села, и для счастливого отца: Лёва, Шлёма, Моня, Хана, Руфка. Но Хлоя была как солнце. Здесь Абрам не ошибся. Она не шла, а плыла, и не одно мальчишеское сердце обрывалось и летело в пустоту, порождая дрожь в коленях и закипание молодой крови. И хотя по старинке в их многолюдном округе, бушующем, как базарная площадь в праздничный день, звучали различные языки, которые переплетались, пересыпались, переплавлялись, и часто получалось нечто среднее и на первый взгляд никому не понятное, однако это был такой край полиглотов, некий Вавилон, журчащий и звенящий, где из пласта звуков, как осколки, выскакивали слова и фразы, сверкали в воздухе, словно иней на солнце, и узнавались мозгом; и хоть подумать жить в другом месте никому и в голову не пришло бы, так все срослись вместе за многие десятилетия и даже столетия, однако женились на своих: поляки - на полячках, украинцы -на украинках, чехи - на чешках, а евреи - на еврейках. Старики при этом очень мудро говорили: "Жизнь и так очень тяжела, а если к ней добавить еще и соревнование двух религий или двух различных обычаев жениха и невесты - то можно из неё сделать ад. Лучше не рисковать ". И молодые слушали. Однако порой происходил какой-то глюк в отлаженной системе, любовь очень часто путала карты и старые потребности, приводя ко всякому: не раз женщина принимала требования мужа, и все потихоньку двигалось в нужном направлении, и переход из лагеря в лагерь постепенно нивелировался, если не считать постоянных насмешек оскорбленных соотечественников, а порой и откровенного пренебрежения, которое медленно затихало, как круги на воде, и следующее поколение уже ничего не помнило. Иногда такого согласия не было, и жизнь трещала, перекосившись, как надломленный воз, и ковыляла медленно, обреченная на затаенную злобу, в которую превратилась бывшая любовь, а порой и на большую ненависть.


Хлоя нравилась многим, но только Василько по прозвищу Грек, такой красивый, что самые лучшие слова блекли перед его лицом, не обратил внимания на все крики матери (такой красавец, а идет на беспросветную бедность и нищету) и далее гулял с Хлоей безлюдными местами над рекой, а оттуда провожал её до перекошенного старого дома.


Когда немцы вели всех к реке и когда ясно было, что ничем хорошим это всё не кончится, потому что слухи о расстрелах доходили с частотой восхода и захода солнца, Василь вошел в собачий круг, в котором чернела головка его Хлои, и взял ее крепко за руку. И хотя многие кричали, что он не еврей, а также кто-то из охраны попытался его оттуда выпихнуть, однако Василь не поддался, идя дальше, а когда дошли до реки, наклонился к самому её уху, что-то сказал, а потом вдруг вырвался из толпы вместе с Хлоей, как выстреленный из катапульты, и прыгнул в воду. В него попали сразу в прыжке, хотя тот длился один лишь миг, недалеко от берега вода окрасилась в красный цвет, и пурпурное облако качалось из стороны в сторону, всё не решаясь двинуться дальше по течению, а Хлоя проплыла несколько метров под водой и исчезла в камышах – то ли затаилась со стеблем в зубах, нашла мель, то ли поймала тоже свою пулю, но камыши даже не вздрогнули, и процессия пошла, не оборачиваясь, дальше и дальше.


Парни потом украдкой вытянули Василька из воды, но он уже не жил. Хлоя же бесследно исчезла.
Когда же внезапно появилась, стало ясно, что её уже тоже нет. Никого не слышала и ничего не видела, что-то шептала себе бескровными губами и вырывалась изо всех рук, которые пытались её удержать, пригреть, отговорить и даже привязать. Слонялась полями и лесами, и кто-то же сказал ту фразу, которая появлялась, как обычно, от случая к случаю, когда речь шла о всяком живом существе, которое пропадало или отбивалось от рук на здешних просторах:
- Сколько осталось её жизни - до первых волков.


Однако смерть для Хлои выпала мягкая и человечная, если можно так сказать о смерти - девушка бросилась на какого офицера, когда тот шел себе по улице и грыз плитку шоколада, мурлыча какую-то маршевую мелодию. Она выскочила на него из-за зарослей сирени совершенно неожиданно, будто играла в детскую игру и хотела напугать, ей это удалось, немец побледнел, остановился: качалась перед ним в своем ободранном платье с засохшей ряской и репейниками, грубо и широко намалёванным куском свеклы ртом, как кто-то из персонажей на праздник Маланки , и хотела что-то сказать, но никак не могла начать.
Немец отбросил в сторону остатки пищи, спокойно открыл кобуру, вынул пистолет и выстрелил. Хлоя медленно падала на убийцу, он отклонился, и девушка рухнула лицом в землю, широко раскинув руки и не дрогнув.


Харита знала этого немца. Он жил у Гаврилы Гамана, который имел каменный дом и трех дочерей. Когда самая маленькая заболела тифом, то все наплакались и смирились с еще одним ударом военной судьбы, но предусмотрительно переселили ребенка в летнюю кухню, состоявшую из комнатки, кухоньки и сарая через сени. Бабушка спала с больной внучкой, так как считала, что уже нажилась на свете и может умереть от тифа легче, чем от очередной казни заложников за повешенного полицейского или за уничтожение моста неизвестными ей партизанами, а может, только воинственными и лихорадочными мальчишками, которые, поджигая очередную взрывчатку, взрывали вместе и будущую жизнь целого села. Но девочка выжила. И выжила только потому, что тот квартирант каждый день бросал в окно к больной пару таблеток.


Приближался Новый год, и отчаяние от несправедливости сотворенной вдруг оккупационной жизни укрывалось тоненьким налетом слабой надежды, что немцы уйдут, все вернутся с фронта живыми, и прежнее прекрасное прошлое таки восстановит свои территории. В новогоднюю ночь немцы, а их было трое, пригласили девочек к себе на елку, накануне получив какие-то большие ящики. В тех ящиках были большие серебряные шарики и звери, много каких-то невиданных и прекрасных вещей, сквозь окно вечером их было хорошо видно, но девочки смотрели на это разве какое-то мгновение, мама, увидев их неподалеку окна, торопливо и испуганно схватила и закрыла в кухне, где пекла новогодние блины с повидлом. Но пришел тот немец, что бросал таблетки, и позвал всех вместе. Мама очень переживала, теперь уже сама подглядывая издалека через то же окно, но не было из-за чего: девочки ели, потом вели хороводы за руки с немцами, кто-то одел им на головы блестящие короны, потом каждая получила горсть конфет, золотистые и серебристые обертки от которых хранили аж до самого девичества, а о мясе и колбасе из немецкой посылки рассказывали долго-долго, такие они были вкусные – то ли от полуголодного военного времени, то ли от неожиданности человеческих метаморфоз, потому что шли с испугом, который превратился в неожиданный праздник, свидетельством которого стали обертки, которые сразу же были продемонстрированы своим приятельницам и вызывали зависть и удивление.
Почему тот немец спас одно дитя и убил другое, еще более несчастное, так Харита и не поняла. Но сама никогда не смогла забыть ни Хлои, которая ей изредка снилась, ни той девочки в берестяной коробке, если бы на свете были другие времена, имела бы собственного ребенка. А так - не вышло.

ПРЕДЛОЖЕНИЕ остаться еще на день (будто бы Марко был ее собственным желанным ребенком, который, наконец, приехал на выходные) могло осуществиться только благодаря степени влажности длинного плаща. Перед рассветом Харита подошла к верёвке, на которой он сушился и даже немножко примочила полы, с сожалением подумав: не наелся - не налижешься.
Воздух стоял чистый и влажный, чуть набравши того горьковатого привкуса, по которому определялось приближение осени: пряди тумана лежали в ложбинах, как смирные звери, тишина доходила до своей совершенной формы осенней кротости, которая затягивала в себя, даря какую-то эфемерную и непонятную надежду, смешанную с радостью и восторгом, самосевные астры разливались розово-фиолетовыми потоками, смешиваясь с желтым цветом чернобривцев, и Харита смотрела на мир теплым взглядом, словно всё это создала она, и результат её радовал. Выждала свой созерцательный утренний минимум и пошла тихонько, чтобы не хрустнула под ногами ветка и случайно не разбудила парня, на огород - выискивала последние помидоры среди буйно разросшейся травы, скрюченные отдельные огурчики, собирала яблоки.


Марко вышел, когда взошло солнце, попробовал на сухость полу плаща и пошел к колодцу. Он скрипел воротом, набирая воду. А потом перетаскивал со всех углов двора ведра и выварки, хозяйские и собранные в течение лет, было их немало, в основном дырявых, но немало и хороших, и установил их вряд вдоль стены. Особенно грязные отдраил песком. А потом носил и носил воду, наливая и заполняя выставленную посуду. Харита сначала противилась, а потом села и удивлялась - откуда у него такие мысли, такие привычки, такие движения. Впервые после Борисика кто-то захотел ей помочь.
Потом пошёл на соседние территории и собрал сухую древесину. Что-то там рубил, что-то ломал, что-то собирал, а потом стягивал и стягивал, складывая в кучу у груши.
-Откуда ты знаешь, как это делается, - удивлялась Харита, - ты же говорил, что живешь в городе?
- Я собираю советские фильмы. Там всё есть. Хотел знать, как жила моя бабушка и мой дед.
- Но ведь бабушка тут говорила по-вашему.
- Моя бабушка Циля, а дед Степа. Они говорили так же, как я, дома даже ссорились, я умею: "А хай тоби чёрт, сто колёк тоби в бик".
Он вытащил какую-то папочку, открыл ее и она засветилась, будто телевизор. На достаточно большом экране появилась пожелтевшая фотография молодой женщины. - Это бабушка, когда приехала в Америку, может, вы её знали?
- Да нет, вроде и не приходилось. Красивая была ...
- А это дед, он затем имел ферму, бабушкины родственники скинулись ... вот моя мама. Она играет на скрипке, выступала для президента на концерте, а это папа, теперь дантист.
- Как они тебя отпустили в такую даль?
- Они отпустили меня в Европу, не до Канторовичи, я сам сюда ... я давно хотел ...
- Ты плохо делаешь, здесь нельзя ни ходить, ни бывать, родители, если бы знали, то-то было бы им горя ...
- Кто им скажет ...
- Но главное, чтобы ты не заболел ...
- Вы здесь живете, вам здорово?
- Знов за рыбу гроши ...
- Какую рыбу?
- Это здесь так говорят, когда человек упорно что-то повторяет ... Разве это жизнь? Это наказание, только не знаю за что. Наказание, чтобы другие боялись, чтобы себя со мной сравнивали и им веселее становилось. Это такой, сынок, Божий эксперимент над человеком, сколько он может выдержать ... Что там еще в твоей коробочке?
- Это я, это мой университет ...
- А говорил - внуки глупее ...
- Я не могу, моя мама меня очень любит, может, много очень, я не могу разбивать ее надежда ... А это Канторовичи давно, узнаете?
- Конечно ...
Харита присела на стульчик, потому что ноги не хотели держать, и Марк с грохотом притащил за ножку второй стул, старый и скрипящий, прикрытый плетеной круглой накидкой из остатков цветных шерстяных нитей. Село на фото тешилось весной. Потому что деревья густо цвели. А какие-то парни и девушки смотрели с экрана, счастливо поблескивая ослепительными зубами. Не знала никого из них. Были из прежней жизни, и межа между ней и ими стояла твердая и жестокая - лучше и не смотреть.
- Не всё, сынок, можно выдержать ...
- Не понимаю.
- Я о том, чего не вернёшь, его порой нет сил нести.
- Такое не знаю ...
- Ты еще без тяжестей, лишь набираешь, все можешь исправить. А я уже ничего не могу ни изменить, ни даже сдвинуть. Все окаменело. Точка. Вот летит твоя жизнь по неправильному пути, как машина с холма, а тормоза не действуют. И ты всё понимаешь, даже кричишь: "Помогите!" Но ничего не меняется. Навстречу тебе летит тупик. Слушай, он уже даже не летит - он прилетел. Это такая каменная стена, в которую я уперлась, и может быть немного времени между тем, что есть и что будет.
- Хотите, я возьму вас в Америку? Вернусь с Канторовичей, заберу вас, там хоть есть люди ... Разве можно жить в пустыне?
Харита почувствовала странную слабость и даже подумала, что сглазила сама себя, вспомнив про миг между окончанием и концом. Она почувствовала, что заплачет. Её никто никуда не звал уже много лет, видимо потому, что тот, кто хотел спасти, не имел возможностей, а тот, кто мог, тот не хотел. Всю жизнь у неё не совпадали две половины этого уравнения. И вот, наконец, они совпали. И было уже слишком поздно. Могла бы рискнуть, есть же люди, которые живут и по сто лет. Могла бы наконец быть дальше, чем на киевской почте или в чернобыльской церкви. И не услышал ли её Господь и таким образом посылает ей спасение? И была не готова ответить ему что-нибудь, потому что слишком неожиданным стало для нее то, что прозвучало.
- А что бы сказали твои родители?
- Я взрослый. И они меня любят.
- Я тебе чужая и старая, - не очень уверенно возразила, чтобы понять, чего на самом деле хочет сама.
Харита будто испытывала на прочность его доброту, которую он проявил, но чем больше испытания, тем большая стойкость случается порой. Марко будто хотел доказать что-то себе, может, искупить страшные грехи своего родственника, который был по колено в крови, и по колено - не фраза, которую используют для украшения. Потому что рассказывали те, кто видел, а те – другим, а те - еще другим, что в тюрьмах, различных лабиринтах и подземельях перед самым приходом немцев зачищали камеры, поэтому все дни и ночи расстреливали заключенных. Крови на месте казни, если там не было желобка для стока, а во многих местах таки не было, стояло по колено, потому что с каждого стекало по два литра, а за час можно было ликвидировать человек двадцать, а то и больше. Ликвидационная же комиссия работала без перерыва. Если тщательно умножить на все недели работы - значит несколько тысяч литров, в них мог утонуть каждый палач. Но не утонул и даже не сошел с ума.


Может, Марко, как и каждый ещё очень молодой человек, имел незамутненное расчетами и грузами жизни сердце, может, вдруг оно, как та клетка в узоре, зашив которую последней ниткой, получаешь полную картину, совсем другую, чем прежде, - прояснила путнику что-то важное и в схеме жизни, и в истории вообще, не знала. Но с большой боязнью, как будто перед браком, после которого ждет очень долгая - предолгая и неизвестно - надежная ли жизнь, сказала:
- Будешь возвращаться - поговорим ...
- Я вам покажу наш город, покажу горы и пустыню.
- Мне и этой пустыни достаточно. Но я никогда не видела моря ...
- Не видели море? Не может быть.
- Да его же здесь нет. Где бы я могла его здесь найти?
- А вы не выезжали?
- Разве было когда? То прополка, то жатва, а потом как задует ... Дальше ворот не уедешь.
- А у нас никогда нет зимы.
- Имеют люди счастье ...
Он уходил по той же дороге, по которой пришёл, опираясь на её костыль, который силком ему втиснула (будешь иметь чем отбиваться от какого-нибудь кабана или лиса), и очень скоро скрылся за деревьями. Харита почувствовала боль в груди и быстро сорвала целый пучок мяты и бросила в рот. Тогда нашла таблетку валидола, которую подарила весной молоденькая медсестра, что измеряла всем давление, кружась с их милиционером по зоне и выискивая живых. Было бы очень обидно умереть именно сейчас, когда человек ещё здесь и уже его нет, и когда она имела такой замечательный шанс на уход, а его не использовала. Но также поняла, что ждать Марка напрасно, потому что кто знает, сможет ли уехать отсюда, и не потому, что не осилит: раз есть ещё сила рубить эти заросли или воевать с волками, то хватило бы силы сесть на самолет и куда-то податься по Божьей милости. Но хоть когда-то прочла, что безразлично где лежать похороненным – в этой ли в земле, или в другой, душа имеет своё постоянное пристанище, а тело уже не в счет, однако сердце вновь напомнило о себе и о своих сельских правах - на старое кладбище , где не могла оставить отца с матерью и Григория: на нём, как будто с Харитой согласованное, ждало место как раз на одного человека. Теперь уже его никто не займет, потому что все эти десятки лет некому было претендовать на него, кроме неё. Однако почему-то хотела дождаться Марка, будто убедиться, что выжил, ничего с ним не произошло в этих зарослях. А тогда уже могла бы и этот листок перевернуть без тревоги и разочарования, без зла на чужую счастливую жизнь, тем более, что её она не знала, не видела и не представляла.


В воздухе, в котором только что растворился Марко, летали тонкие паутинки бабьего лета, последние предвестники кратковременного тепла, которые стремились крепче привязать пожелтевшие листья кленов к веточкам, чтобы еще немного продержались в своем заключительном существовании, но слабой была их сила, и уже изредка раздавался едва слышный хруст - звук завершения, всегда немного неожиданный, хотя и постоянно ожидаемый, и была в нём большая драма, которую мог заметить только человек, который боялся смерти как днём, так и ночью, и всякий звук набирал у него неожиданных значений. И все они были окрашены трагической тональностью, вечной неготовностью к большим переменам и подсознательным страхом очередной разлуки с тем, чем по сей день обладал.

ПЕРЕВОД С УКРАИНСКОГО МАРКА КАГАНЦОВА ОДОБРЕН АВТОРОМ
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

ФИО*:
email*:
Отзыв*:
Код*

Связь с редакцией:
Мейл: acaneli@mail.ru
Тел: 054-4402571,
972-54-4402571

Литературные события

Литературная мозаика

Литературная жизнь

Литературные анонсы

  • Внимание! Прием заявок на Седьмой международный конкурс русской поэзии имени Владимира Добина с 1 февраля по 1 сентября 2012 года. 

  • Афиша Израиля. Продажа билетов на концерты и спектакли
    http://teatron.net/ 

  • Дорогие друзья! Приглашаем вас принять участие во Втором международном конкурсе малой прозы имени Авраама Файнберга. Подробности на сайте. 

Официальный сайт израильского литературного журнала "Русское литературное эхо"

При цитировании материалов ссылка на сайт обязательна.