Корабль эмигрантов

ГАВАНЬ НАДЕЖДЫ

Вы чувствуете аромат цветущих деревьев? Он плывет нам навстречу, как валкий вальс, обволакивая ноздри, побуждая к кроткому удивлению.
В Гавани надежды деревья всегда в цвету, словно всё в мире зависит от их цветения, обещающего прекрасные плоды. Видно, в одном из своих странствий по свету Учитель Мэн (372–289 гг. до н. э.) посадил-таки здесь вечноцветущие саженцы. А они возьми и приживись, наверное, от силы духа древнего философа, заложившего в этой гавани канон конфуцианства. Историки утверждают, что почти полстолетия Мэн Кэ (он же Мэн-Цзы) провел в странствиях и в переговорах с китайскими правителями, стремясь к созданию идеального утопического государства. Человеку это по силам, поскольку человек обладает врожденным добром и способностью творить его собственной волей. Воля к созиданию у каждого своя. Она движима чувством справедливости и потребностью в человеколюбии, стремлении к знанию и благонравию.
Зло и вытекающие из него болезни – результат ошибок и деятельности людей, не умеющих следовать своей природе и не способных огородить себя от вредного внешнего влияния. Познай себя! Твое бытие – в тебе! Только от тебя зависит, какие плоды принесет цветущее здесь дерево. А поскольку на Корабле Эмигрантов немало людей весьма образованных и ценящих вкус философии древних, особенно их рецепты самосохранения себя в этом мире, то на эту маленькую гавань всегда возлагают большие надежды.

ВЕТОЧКА МЭН КЭ

Должно надеяться на всё, ибо нет ничего безнадежного.
Линь, поэт, философ, 8 век до н. э.

Света угасала, стала хрупкой, как тростник, изображенный тонкой кисточкой на рисовой бумаге. Лекарства, которые она принимала, еще помогали, но окружающий мир уже приобрел болезненный отблеск китайского шелка, в льющихся складках которого реальность уплывала из-под ног. Возраст бальзаковской женщины не приносил уверенности в себе. Фатальная неопределенность и неустроенность в новой жизни пересекли рубеж хронической усталости, безжалостно расшатывая нервную систему, истончившуюся до стершихся волосков той самой кисточки, которой рисуют на рисовой бумаге. Хорошо, что хоть зацепилась посыльной в какой-то организации и разносила письма в иерусалимские общественные учреждения. Но затаившаяся неудовлетворенность этим своим тусклым, законопослушным бытием разъедала как ржа.
Однажды нехитрая столичная география вконец запутала Свету. Ну никак не находилась улица, названная в честь прекрасной принцессы Шлом Цион. Силы были уже на пределе, как вдруг Света почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Инстинктивно обернулась. И едва не столкнулась с каким-то мужчиной. Среднего роста, лет пятидесяти, седоволосый, с ясным лицом, он смотрел на нее глазами-черносливами.
– Вам нужна помощь? – обратился незнакомец к Свете на хорошем русском. – Я врач.
– Да-да, – радостно откликнулась Света. – Мне как раз нужна помощь, правда, немного другого рода. Понимаете, я никак не могу найти одну улицу. – Она неловко взяла конверт, чтобы в очередной раз прочитать адрес...
– Так это же рядом. И я как раз иду в том направлении, – любезно ответил незнакомец. – Пожалуйста, не волнуйтесь. Вот дойдем вон до той развилки, – он жестом указал на видневшуюся маленькую клумбу с мандариновым деревом в сердцевине, – там и есть Шлом Цион а-Малха. Так что не унывайте, не всё так безнадежно.
У Светы камень упал с сердца. Видно, и впрямь она чересчур переволновалась, хотя теперь даже как-то успокоилась. Между тем незнакомец был явно настроен продолжить начавшуюся беседу. С интонацией потомственного интеллигента он спросил:
– И откуда вы, стало быть, родом?
Ни разу за время репатриации Света не слышала, чтобы в Израиле кто-либо таким образом начинал разговор. Обучение ивриту брутально отучает русских мыслить по-русски, а потому, не сказав ни здравствуй, ни прощай, не поинтересовавшись даже твоим именем, первым делом все спешат разузнать: «Как твои дела?» А потом начинается ни к чему не обязывающая болтовня, в конце которой, как правило, заявляют, что, раз мы уже на «ты», то «ты» и обязан что-то купить, вступить в какую-нибудь организацию, ознакомиться с какими-нибудь флайерами у того, кто неожиданно вломился в твою жизнь с вопросом «как твои дела». А «женские дела» – расслабиться, и баста.
– Здесь не надо знать ни рода, ни племени, – философски ответила Света.
– И все-таки...
– С Амура, – машинально ответила Света из благодарности, что ей уже не нужно ничего искать и ее просто приведут к неизвестной ей улице по имени исторически известной принцессы.
– Неужели из Китая? – пошутил незнакомец, желая все-таки оживить вялотекущий разговор. Но Света, находившаяся не то что бы не в настроении, а в состоянии, когда шуток вообще не понимают, очень серьезно ответила:
– Нет. Не из Китая. Амур – это и Россия тоже. Амур разделяет две страны. По одну сторону – Россия, по другую – Китай. Мы друзья и враги одновременно. Мы всё знаем о них, а они – о нас. А река – у тех и у других одна. Переплыви – и ты в другом мире, где можешь погибнуть или выжить, но он совершенно другой. – Она почти взглянула на незнакомца и вновь столкнулась с глазами-черносливами.
– А здесь не другой мир? – улыбнулся мужчина и, участливо придержав Свету у светофора, добавил: – Ну разве что не за Амуром! Зато весна-то какая, вот-вот и всё зацветет. Ну и чем это дерево хуже китайского? Разве его ветки не те же иероглифы? Разве они не сокровища образцовой каллиграфии? Тушь, тушница и кисти – только самой природы.
Он остановился на развилке у мандаринового дерева, смутно напоминавшего китайскую миниатюру, и говорил, словно убаюкивая, – красиво, размеренно, успокаивающе. Было в его речи нечто от кошачьего мяуканья, китайской музыки и премудростей древней книги «Мэн-цзы». Света с трудом улавливала смысл того, о чем он говорил, но в гармоничном журчании его речи она ощущала почти забытый душевный покой. Когда же улица, названная в честь прекрасной принцессы Сиона была найдена, незнакомец сказал:
– В мире нет ничего безнадежного! Не унывать! Это – предписание доктора!
– Доктора? – Света как-то странно взглянула на него и, вновь столкнувшись с глазами-черносливами, вдруг вспомнила, что...

Когда она была еще девочкой, то там, на Амуре, в каждом новогоднем подарке всегда был «Чернослив в шоколаде» московской фабрики «Кремлина», как было написано на фантике. Громадный, по ее тогдашним понятиям, чернослив был покрыт шоколадной глазурью, а внутри помещался цельный миндаль, похожий на удлиненное сердечко с заостренным кончиком. Состав подарка ежегодно менялся, но «Чернослив в шоколаде» оставался и по-прежнему был самым лакомым, словно в этом черносливе была заключена повторяемость детского чуда, которое ожидаешь и которое непременно свершается, но при этом не перестает оставаться чудом. Так повторялось всегда из года в год, пока она не выросла из новогодних подарков...

Уловив ее замешательство, незнакомец добавил:
– Ну конечно же, доктора, а еще Мэн Кэ, коль мы оба с Амура.
– Мэн Кэ?! – засияла Света. – В институте я писала реферат о последователях Конфуция! Правда, здесь идея «человеколюбивого правления», по-моему, с треском провалилась и конфуцианство совсем не в почете.
– А мне кажется, у нас с вами, как представителей законопослушного народа, в отличие от благородных мужей-правителей с их «заботой» о всех и вся, есть шанс поменяться с ними местами, правда, в Поднебесной.
Света раскраснелась и даже улыбнулась:
– Надо же, Мэн Кэ? Узнаю свой реферат!
– Вот и хорошо. Значит, будем относиться к жизни как странствующие китайские философы. – И на прощанье повторил: – В мире нет ничего безнадежного. Не унывать! Предписание доктора.
Возвращаясь, Света взглянула на мандариновое дерево, но вздрогнула... Потому что несколько дней назад она была именно здесь. И искомый адрес был здесь, хотя она не могла отыскать снова это же самое место. Но тогда она была без Мэн Кэ и думала совсем о другом...

Один китайский художник по имени Вань Фу нарисовал портрет жены своего ученика Линь. Немыслимая красавица стояла у благоухающего цветущего дерева. И Линь так полюбил нарисованный его учителем идеальный портрет, что позабыл о своей прекрасной, но земной жене. И тогда жизнь для красавицы-китаянки утратила смысл. Однажды утром жену Линя нашли в петле на ветви того самого благоухающего цветущего дерева, ставшего фоном для злополучной картины. Концы шелкового шарфа, стянувшего нежную шею молодой женщины, слились с волосами, развевавшимися по ветру.

Совсем недавно Света вспоминала эту полуисторию-полулегенду из своего реферата, и ей хотелось быть на месте прекрасной китаянки, – только в петле на еще нерасцветшей ветви мандаринового дерева на развилке улиц Яффо и Шлом Цион а-Малха. После репатриации Света жила как за Амуром, где никогда не была. Но ей важно было быть там, где не жила. Она наловчилась есть палочками и обожала китайское искусство на шелковых свитках и рисовой бумаге. Запечатленный тонкой кисточкой акварельный мир был прозрачен, как крылья пучеглазой стрекозы, и призрачен – если речь шла о смерти...
Через пару дней Света опять встретила незнакомца на том же месте, на улице Яффо. И опять он помог ей найти нужный адрес. И опять как-то очень особенно призывал вырваться из тисков депрессии. А потом обратил ее внимание на мандариновое дерево, где уже начали распускаться первые цветы... И вдруг спросил:
– Неужели и на Амуре можно было увидеть такую красоту?
– На Амуре – не помню, а вот на китайских миниатюрах...
– Да нет уже того шелкового Китая. Хотите, зайдем в китайский магазин посмотреть на ширпотреб, который они нам теперь поставляют?
Не ожидая ответа, он подошел к мандариновому дереву:
– Если полиция сейчас меня оштрафует, вам придется подтвердить, что я защищал честь Израиля. Отстаивал его природную красоту, чтобы одна симпатичная женщина, которую Господь сподобил жить в Иерусалиме, не тосковала больше о китайском карточном домике! Чтобы на благодатной земле Израиля она чувствовала себя счастливой и здоровой.
– Вот уж воистину речь истинного Мэн Кэ! – рассмеялась Света. А «бродячий конфуцианец» сорвал маленькую веточку мандаринового дерева с первыми редкими цветами и протянул Свете. Она поднесла ее к носу. Вдохнула аромат. И улыбка проснувшейся принцессы осветила ее лицо.

Так они встречались еще несколько раз. Света явно нравилась незнакомцу, ставшему ближе многих знакомых. У него было одно невероятное достоинство, которое Света, нервная и не желавшая флиртовать, особенно ценила: он никогда не отягощал собственными проблемами, словно их вовсе не существовало, порождая в ней ощущение внутреннего равновесия. Так легко и спокойно ей было с этим ниоткуда взявшимся Мэн Кэ. Однажды Света даже подумала: «Есть же такие счастливые женщины, у которых мужья – врачи. Как легко, если рядом с тобою врач...» И вдруг словно почувствовала запах цветов мандариновой веточки...
Однако болезнь Светы не отступала. Ее обострение спровоцировала обстановка в семье, ссоры с мужем, который не понимал, что психика его жены надорвана. И тут наступил кризис: находясь в диком возбуждении, она обварила его кипятком. С криком он отшвырнул ее к стене, как взбесившуюся собаку, и стал срывать свитер с кусками прилипшей к нему кожи...
Она очнулась в психиатрическом стационаре, не помня о том, что совершила. Память вычеркнула целые куски из ее жизни. Веточка с цветами мандаринового дерева, стоявшая в стакане на прикроватной тумбочке, ни о чем не напоминала. Никто из родственников Свету не навещал. Обваренный муж лечился. Сын находился в Америке. О семейной драме ему не сообщили.

Но однажды она увидела, что кто-то положил на ее тумбочку китайские палочки для еды в изящном чехольчике из рисовой бумаги. В его левом верхнем углу на фоне цветущего дерева были выведены иероглифы, а ближе к центру – красавица китаянка в розовом кимоно.
Кто-то вновь поставил мандариновую веточку. Правда, веточка постояла-постояла в воде и завяла. И тогда несвежую веточку кто-то выбросил и поставил другую. Но эта другая тоже быстро завяла. И этот кто-то поставил новую веточку – с бутонами. Бутоны набухали и округлялись и уже совсем скоро распустились. Больничная палата наполнилась нежным, сладковатым ароматом цветов мандаринового дерева, который расползался повсюду и, проникая в открывшиеся этому аромату поры всего ее существа, становился ощущением себя. Света дышала ровно и свободно. Ее тело словно летело в невесомость, словно пучеглазая стрекоза «отлаживала» свои прозрачные крылышки, чтобы наконец отряхнуть мрак ночи.
А аромат всё разливался и разливался. И вдруг остановился на какой-то будоражащей обоняние приятной ноте – легкий, щекочущий, драгоценно невозмутимый. Он был подобен нектару «цветка цветов» из какого-то далекого ритуала, призванного пробудить ее воспоминания, заставить ее бороться за себя прежнюю – светлую и радостную, свежую и здоровую.
А потом, словно приподнявшись на цыпочках, этот аромат повысился еще на полутон. И к свежести цветка добавилась пряность уверенности. В ощущении робкой уверенности – удовлетворенность. В просыпающейся удовлетворенности – способность к противостоянию. В умении угловато противостоять – забытое ощущение себя женщиной. Потом – вообще неизвестно что. Но это неизвестное взбиралось по хроматизмам вверх, напомнив о чем-то совсем женском, тонком, беззащитном, нежном.
А потом аромат то ли завис, то ли провалился, как на промокашке, и уже не распространялся. Но через какое-то мгновение вновь возник – хрупкостью тростника, изображенного тонкой кисточкой на рисовой бумаге.
А потом опять странное ощущение, будто цветы на мандариновой ветви еще цветут, но кто-то уже чистит мандарин. И этот новый ворвавшийся аромат – как непостижимо постижимое совершенство. И она один на один с этим оглушительным совершенством, с которым ей не хочется расставаться...

И еще какой-то доктор всё время приходил. Света всегда знала это наверняка. Она чувствовала, что он здесь, даже если спала, – по звуку шагов и какому-то особому, выделявшему его из всех врачей шуршанию одежды. Другие врачи всё время о чем-то расспрашивали. А этот всегда был один и никогда ничего не записывал, но...

На ее тумбочке появилась новая веточка. И так повторялось снова и снова. Казалось, что мандариновое дерево не перестает в Израиле цвести. И вдруг Света вспомнила, кто он, этот не похожий на других доктор с глазами-черносливами. Это был Мэн Кэ, как она его про себя называла, – тот самый доктор, похожий на китайского философа из ее студенческого реферата. Он призывал ее не унывать и не сдаваться. Света была растрогана. Она не знала даже его настоящего имени, но всегда помнила о сорванной им в тот день веточке. Но дело даже не в этом. После Мэн Кэ она вспомнила всё и пришла в ужас, что всё случившееся было с ней.

Считалось, что состояние пациентки улучшилось. И оно действительно улучшилось, в том смысле, что теперь она всё вспомнила. Но теперь в ней поселился панический страх. Света, как женщина, тосковала по дому, даже скучала по мужу, но боялась встречи, осознавая безмерность своей вины перед ним. Она собралась посоветоваться с Мэн Кэ, но тот словно сквозь землю провалился.
Зато веточка цвела, не увядая.

Близился день выписки. Света взяла в руки китайские палочки. Потом села на кровать, свесив, как ребенок, не достающие до пола ноги, и, держа палочки в правой руке, начала что-то отстукивать по костяшкам левой, что сложилось в ритмические очертания мотива «Маленькой елочке холодно зимой». Свешенные ноги включились в этот ритм. Но голова не слушалась. На обед Света не пошла, сославшись на пропавший аппетит. Ей хотелось побыть в помещении одной.

И когда ее взор вернулся к веточке, та словно очнулась и вновь начала источать остатки последнего аромата, потому что ее цветы в этом немыслимом усилии почти скукожились и пожухли.

Света почувствовала, что успокаивается. Она подтянула ноги на кровать. А потом растянулась во весь рост. Прикрыла глаза и задремала.

Ей снилось, что она, как в детстве, разворачивает фантик «Чернослива в шоколаде», чтобы полакомиться конфетой. Но конфета упала на пол, и шоколадная глазурь раскололась. Света огляделась по сторонам, чтобы никто не видел, как она поднимает конфету с пола, как аккуратно собирает отколотые кусочки глазури в фольгу на еще не разглаженный фантик, настырно ожидающий потери. Потрескавшаяся глазурь легко очищалась. «Голый» чернослив без шоколадного мундира был по-прежнему большой, но сморщенный и грустный, хотя миндальное сердце так же стучало внутри.
А потом откуда ни возьмись вдруг появился китайский художник Вань Фу, тот самый, который нарисовал портрет жены своего ученика. Он подошел к мандариновому дереву и высвободил нежную шею красавицы-китаянки из петли шелкового шарфа. А еще осторожно начал выпутывать ее волосы, сросшиеся с ветвями нарисованного дерева. И китаянка ожила – ожила прямо в той маленькой клумбочке на развилке улиц Яффо и Шлом Цион а-Малха. И ее ожившие волосы стали развеваться с шелковым шарфом на ветру, словно в клипе с рекламой шампуня.
А потом появился Мэн Кэ, но не тот, что из времен Конфуция или ее реферата, а тот, о котором она думала с затухающим ароматом мандариновой веточки:
– В мире нет ничего безнадежного! Не унывать! Это – предписание доктора!

А потом она словно почувствовала шуршание его халата. Резко открыла глаза. Но рядом никого не было. Она взглянула на прикроватную тумбочку.

Веточка, выдыхаясь из последних сил, еще жила.

Вернулась соседка по палате с мандаринами в руках:
– Вот, взяла тебе мандаринов. А то что ж совсем без обеда-то.
– Спасибо. Положи, пожалуйста, на тумбочку, – вежливо, но без особого энтузиазма отозвалась Света.
Неуклюжая, расплывшаяся бухарка задела рукавом стоявший на тумбочке пластиковый стакан. Стакан дрогнул. Веточка упала. Вода растеклась по тумбочке.

Увядающие мандариновые цветы упали в образовавшуюся на столешнице лужу и теперь униженно мокли.

– Вай-вай! – всплеснула руками толстуха. – Не волнуйся, лежи, я всё уберу сама. – И закрыла Светину кровать выдвижной занавеской. Потом пошла за салфетками, чтобы вытереть воду. Еще с чем-то возилась и копошилась. Наконец вроде бы всё сделала, надела наушники и легла слушать какую-то бухарскую музыку в израильской обработке.
Когда Света встала, она увидела, что ее тумбочка идеально вытерта. В пластиковой тарелке красуются четыре крупных мандарина. По-видимому, добродушная бухарка добавила и два своих... Всё сияло, как в нетворческом натюрморте, когда всё, что может разлиться или уже не имеет товарного вида, исключено из композиции.
«Хорошо еще, что палочки у меня под подушкой», – подумала Света.
Утром следующего дня ей сообщили, что муж с выпиской уже ожидает в приемной, и новая волна смятения охватила ее.
Толстуха-соседка сидела на своей кровати напротив и, поджав под себя ноги, грызла миндаль. Трудно понять, как при ее весе она вообще устроилась в такой позе, но ей было комфортно.
Света поднялась. Медленно надела плащовку. Потом, словно спохватившись, что забыла что-то главное, сунула руку под подушку и, нащупав знакомый чехольчик, положила палочки в накладной карман куртки. Опять присела на кровать. Опустила голову. Сосредоточилась. Просунула руку в карман. Крепко сжала в кулаке китайские палочки и на какое-то время обрела внутреннюю опору. Но, когда вошла врач, Света неожиданно даже не заплакала, а заскулила, как щенок.
– Ну что вы, что вы, всё хорошо, успокойтесь, – сказала врач и, взяв ее за руку, добавила: – Я долго беседовала с вашим мужем, еще с ним говорил психолог. Ваш муж много пережил. Но главное, он понимает, что это был аффект, проявление запущенной болезни, о серьезности которой он просто не подозревал. Ваше лечение будет продолжаться в дневном стационаре, а потом в поликлинике. Здоровье к вам, безусловно, вернется, что поможет наладить взаимопонимание в семье. Успокойтесь и постарайтесь контролировать себя. Муж вас ждет.
Тем временем толстуха-соседка несуетливо спустила поджатые под себя ноги, которые словно сами собой пробрались в тапочки, и, выкатившись из кровати, подошла к Свете:
– Крепись, подруга, на вот тебе на дорожку, – и отсыпала ей в карман миндаля. Света вышла. Муж ожидал ее в вестибюле у лифта с букетом каких-то искусственно выращенных цветов, которыми был переполнен магазин-каньон перед стационаром. Он нелепо сунул их ей, как вязанку, чуть ли не под мышку. И всё равно...

Их встреча была такой, словно они шли навстречу друг другу с разных берегов Амура... Но они приближались...

– Готова? – сухо спросил муж. – Ну, поехали, с Богом.
– Прости меня, – виновато сказала Света.
– Закрыли тему. Все здоровы. Значит, всё в порядке. Значит – домой.
– Конечно, – тихо ответила Света, продолжая искать кого-то глазами, крепко сжав в кулаке лежавшие в кармане китайские палочки. Ей так хотелось поблагодарить одного доктора, который почему-то так и не появился в свите уважаемых врачей, несущих свои знания как знамя Спасения. Она не знала, где его найти. А объяснить кому-либо в психиатрическом стационаре, что она разыскивает Мэн Кэ, – всё равно что спросить о Юлии Цезаре. И вдруг у выхода из главного корпуса она неожиданно натолкнулась на человека, вытиравшего в коридоре полы. Тот поднял голову.
– Доктор?.. – словно пораженная молнией, недоуменно проговорила Света.
Мужчина взглянул на нее. И глаза-черносливы словно поблекли, как сморщенные сухофрукты, оставшиеся без шоколадно-глазурного мундира. Он молча повернулся и, почему-то ничего не ответив, быстро ушел.
– Сколько таких вот из нашей России-матушки драят здесь полы... – с грустью сказал муж Светы. – Пока ждал тебя, о жизни с ним говорили. Ты знаешь, он тоже с Амура. Психотерапевтом там был, а здесь медицинский экзамен никак не сдаст. Жаль, человек уже немолодой...

С тех пор Света почему-то никогда не встречала своего Мэн Кэ, хотя по-прежнему начинала день с улицы Яффо. По-прежнему разносила письма в различные учреждения. По-прежнему проходила мимо мандаринового дерева, плоды которого однажды заалели. Кажется, ни на одной из китайских миниатюр она не видела такого яркого цвета жизни: «Не унывать! В мире нет ничего безнадежного! Ничего-ничего! Ничего-ничего! И не унывать!» Она вспомнила своего удивительного, как странствующий Мэн Кэ, доктора с глазами-черносливами, опустила в карман руку, чтобы по выработавшейся привычке сжать в кулаке китайские палочки. Их не было, как исчезли. И вдруг она укололась обо что-то пальцем. Это было завалявшееся миндальное ядрышко, как удлиненное с острым кончиком сердце.

ГАВАНЬ БАСТ

Здесь правит всесильная властительница Баст, покровительница супружеского ложа и семейного очага. Израиль – крепкая семья – в бархатных лапках женщины-кошки.

НА ЖЕРТВЕННИКЕ

Не каждому дано уметь ценить то, что дает жизнь...
Неизведанный мир искушает, но и становится ловушкой.
Причины, заставляющие человека отречься от чего-либо, забываются быстро, отречение – остается.
Никакая государственная система не может гарантировать человеку счастья.
Поспешность ведет к неудачам.
Аксиомы

Жизнь плюс кошка

Они никогда не собирались покидать России, и вообще переезжать куда-либо. В той жизни они были по-человечески счастливы и по-советски обеспечены. Хорошая специальность, работа – в удовольствие, зарплата, квартира, машина.
Михаил заведовал нейрохирургическим отделением в областной больнице. Ирина преподавала историю в школе для одаренных детей. Дочь Леночка училась в престижном лицейском классе.
Всё произошло как-то сразу. Михаил попал в аварию, разбив вдребезги свой «Москвич» и новенькую машину одного из депутатов горсовета. Суд взыскал с Михаила по всем «накруткам», что равнялось как раз стоимости двухкомнатной кооперативной квартиры.
Авторская программа преподавания, практикуемая Ириной в школе для одаренных детей на протяжении трех лет, неожиданно была раскритикована сначала педсоветом, а потом Институтом усовершенствования учителей. В результате Ирина не получила причитающейся ей по праву категории.
Дочь Леночка вдруг съехала в учебе. Но дело было не в этом. Утраченное родителями влияние с неизбежностью вело к переводу девочки из лицейского класса в обыкновенный.
Беда не коснулась только кошки, которая всегда преданно ждала домочадцев у входной двери. Ласковым мурлыканьем, или просто тихим своим присутствием, она пыталась внести в дом утраченную гармонию. А тут как раз пробудилось сионистское самосознание у медперсонала больницы, где работал Михаил. Тяга к Сиону началась с очередей в синагоге за бесплатной мацой, шабатным вином и еврейскими календарями.
Очередей понадобилось немного. Исчез, как весенний снег, душевный трепет перед Россией. В один месяц уехали главврач, два его зама и несколько медсестер.
Навалившиеся на семью беды легко вписались в емкое понятие – галут. Вот и уехали, словно никого и никогда здесь не любили, словно и не были счастливы. Жалели лишь о том, что вырученные за квартиру деньги были отданы на новенькую «Волгу» народному избраннику.
И тем не менее Михаил обосновал их переезд как восхождение – более качественный уровень освоения пространства и высоты. Этот подъем он определил как прорыв к новым духовным ценностям и выразил желание поселиться только в воспетом мировым искусством Иерусалиме. Сама близость национальной святыни гарантировала обретение исторических корней, духовной цельности и способности к самовыражению. Свободный выезд за границу открывал новые пути к повышению профессиональной квалификации. Появлялась возможность дать своему ребенку европейское образование. Манила близость личного счастья и нехарактерная для зрелых людей убежденность в том, что государство, о котором тысячелетиями мечтал в изгнании еврейский народ, основано на принципах справедливости и гуманности. В таком государстве любой человек должен чувствовать себя личностью.

А еще... была обида, сделавшая глаза – слепыми, былой жизненный опыт – инфантильным, жалость к себе – неразумной. И еще было много всего... Главное, что ничего с этим всем нельзя было поделать. Впрочем, кое-что из жизненных ценностей уцелело... Помните, у Рильке: «Жизнь плюс кошка – удивительное сочетание...»? Это сочетание оставалось неизменным для всех членов семьи.

История и провидение

Ирину можно было отнести к тем учителям, которые жили своим предметом как параллельным бытием. Она собрала уникальный иллюстративный материал, библиотеку, фильмотеку с учебными фильмами, которые давала ученикам и преподавателям школы домой. Иногда она настолько погружалась в историю древнего мира, что суета настоящего и надежды на будущее словно и не интересовали ее вовсе. Древний мир с его неторопливой парадоксальностью был ее страстью.
Те, кто работают с детьми, знают, что темы, связанные с животными, особенно домашними, как правило, – наиболее благодатный материал для урока. Здесь учитель и ученик могут достичь особого взаимопонимания. Одной из таких тем для Ирины стала страничка из истории Древнего Египта, связанная с обожествлением кошки. Специально для жены Михаил скачал из Интернета учебный фильм о культе Баст. Ирина ставила на уроке диск с записью фильма на проигрыватель DVD, и археология открывала тайны, погребенные неумолимым временем:

Древний Египет.
Ко 2 тыс. до н .э. относятся первые изображения домашней кошки. Это связано с распространенным в устье Нила и его среднем течении культом женщины-кошки – богини радости и веселья, покровительницы супружеского союза и любви, именуемой Баст (Бастет).
Традиционно она представлялась в виде женщины с кошачьей головой и музыкальным инструментом систр. Даже случайное нанесение ущерба кошкам, посвященным Баст, каралось смертью.

Фильм был красивым, с факельной подсветкой сохранившихся археологических памятников, завораживающих настенных изображений и папирусов. Древность будила фантазию, но раздражал гнусавый голос именитого историка за кадром, наукообразность изложения, подходившая скорее для симпозиума по археологии, чем для урока в пятом классе.
– Неужели нельзя сказать о том же, но иначе, не скучно? – возмущалась про себя Ирина. И тогда – в дополнение к учебному фильму – она написала свой театрализованный сценарий, все роли которого исполняли ученики прямо на уроке...

Алтарь Баст в бухте Нила
Сценарий урока

Ведущий:
– Утлую лодку с чужестранцами прибило к одной из бухт Нила. Муж, жена и дочь вышли на благословенную землю, где выше прочих богов почиталась беспощадная, как война, и прекрасная, как солнце, Баст. Женщине-кошке поручали воспитание юных охотников и воинов.
Муж:
– Мы должны принести жертву к алтарю Баст, чтобы получить кров на ее землях.
Ведущий:
– Очень быстро он смастерил ловушки для полевых мышей и расставил их в угодьях богини. Уже через сутки в них попались несколько зверьков. Путники взяли полевок и отправились в Долину Кошек. Это был день празднества в честь Баст.
Во всем своем великолепии богиня взошла на колесницу, запряженную восьмеркой узких, как таксы, и длинномордых, как шакалы, египетских кошек. Движение повозки было бесшумно, как кошачья поступь.
Чужестранцы не могли отвести от Баст восхищенного взгляда. Встречный ветер развевал струящееся золото платья, лаская грудь и талию божественной женщины с царственно поднятой головой белой кошки. Кошачьи глаза излучали ослепляющий свет и были похожи на застывший пламень.
У бревенчатого строения, наполовину ушедшего в землю, Баст остановила кошачью упряжку и сошла на вымощенную камнем площадку рядом с жертвенником.
Грянули торжественные звуки систр, приветствовавшие богиню дома Гора и палящего Солнца.
Зачарованные происходящим, чужестранцы приблизились к Баст. Благовония, исходившие от Богини, мутили сознание. Трое коленопреклоненных путников просили о приюте.
Муж:
– О Божественная, мы просим тебя о милости...
Ведущий:
– И вдруг под гипнотизирующим взглядом женщины-кошки сердце мужа замерло, а руки охватила слабость в тот самый момент, когда он уже занес свой клинок, чтобы обагрить мышиной кровью жертвенный алтарь... У него закружилась голова, он выронил клинок, полевых мышей, и его руки словно прилипли к бедрам богини! Таково таинство исходивших от нее сжигающих чар. Облака закрыли луну. Долина Кошек погрузилась во мрак.
Одна из полевых мышей, упав на мягкую лапку вельможной кошки из свиты Баст, поняла, что спасенья ждать неоткуда. И в предсмертную минуту она укусила священную кошку за лапу. Та истошно замяукала, вскинув розовые лапки в молитвенном жесте, обращенном к своей покровительнице.
Вельможная кошка:
– Мяу!
Ведущий:
– И метнула Баст грозный взгляд на чужестранцев.
Баст:
– Да будет мертв тот, по чьей неловкости ты страдаешь.
Женщина:
– О Баст, могущественная богиня счастья, веселья и радости, покровительница супружеской жизни, не оставь нас без кормильца, пощади моего супруга!
Девочка:
– О великолепная, самая прекрасная из богинь, не погуби моего отца!
Ведущий:
– И взмолились мать с дочерью, облобызав край золотого платья ослепительной властительницы.
Баст:
– Сто плетей, а потом – он ваш.
Ведущий:
– Произнесла жестокосердная Баст, и ее кошачья голова словно стала головой львицы, а шерсть на узкой груди недовольно вздыбилась...
Не отвращая лица, жрица наблюдала за истязанием, определяя взмахами статуэтки силу ударов. Так в день празднества Баст ее алтарь был орошен человеческой кровью.

Так история культа Баст стала «театральной сценой». Но образ далекого феноменального мира по роковой иронии был устремлен в реальность будущего, которое предстояло пережить, а пережив, – смириться...

Жертвенный агнец
Рассказ Леночки

Кошку Белоснежку, как члена семьи, конечно же, взяли с собою. Ее посадили в картонную коробку, в которой проделали много-много дырочек. Так сделал Маленький Принц для своего барашка в сказке Антуана де Сент-Экзюпери.
Но в полете держать коробку с Белоснежкой рядом с собою нам не разрешили. Ее поставили то ли в грузовое отделение, то ли в отсек для животных. Когда в Тель-Авиве выгружали клетки с испуганными домашними питомцами, одни выли, другие мяукали, а некоторые молчали, как сама смерть. Наша Белоснежка много лет не покидала дома. Когда она была совсем котенком, я принесла ее в детский сад. Все дети сфотографировались с нею. Воспитательница сказала, что Белоснежка вела себя как настоящая фотомодель. С тех пор ее никогда не выносили из квартиры. Ее общение с внешним миром ограничивалось балконом на пятом этаже. Наверное, во время полета, пока нам давали разные вкусности, Белоснежка взбесилась от стресса. Она прогрызла картонную стенку коробки и, когда открыли багажный отсек самолета, стрелою вылетела на взлетное поле аэропорта «Бен-Гурион». Что случилось с нашей Белоснежкой потом, мы не знаем. Не думаю, чтобы она стала тельавивской кошкой. Ничего, кроме вареной рыбной «мелочи», она в жизни не ела, к мусорным ящикам не привыкла, всего на свете боялась.
Мы были в шоке. Я плакала, а мама с папой начали страшно ругаться, обвиняя друг друга в том, что так и не купили для Белоснежки нормальной клетки.
Один мужчина с громадным носом, стоявший рядом с нами в ожидании вещей, сказал мне:
– У тебя была очень умная кошка. Она, видно, знала, что в Израиле семьям с животными не всегда хотят сдавать квартиру, или такую цену назначают, что еще десять раз сами подумаете, как от нее избавиться.
Я с ненавистью глянула на него, еще сильнее заплакала и закричала:
– Вы не понимаете! Она погибнет здесь без нас! А мы без нее погибнем!
Тут у меня началась настоящая истерика. Я метнулась на взлетную полосу. Полицейские бросились за мною, схватили, я вырывалась, отчаянно кричала, что Белоснежка погибнет. Потом меня отправили в медпункт, накачали какими-то лекарствами. Не знаю, что это было, галлюцинация или сон, но я вновь пережила самый счастливый момент моего детства, всплывший в сознании так ярко, что, очнувшись, не могла понять, где я.

Мне было пять или шесть лет. Летний день клонился к вечеру. Мы с подружками играли во дворе в прятки. И вдруг я услышала из окошка мамин голос:
– Леночка! Леночка! Домой! Папа принес мороженое! Скорее, пока не растаяло!
Честно говоря, он часто покупал развесной пломбир, поэтому мне даже не очень-то хотелось покидать подружек. Я решила в одну минуту проглотить свою порцию и поскорее вернуться к игре. Три порции мороженого стояли на столе в блюдцах, перевернутые вафельными стаканчиками вверх.
– А это твоя Белоснежка, – сказал мне папа и протянул целлофановый пакет с какой-то иностранной надписью.
Я подумала, что в пакете – видеокассета с мультиком «Белоснежка». Но пакет был чуть-чуть тяжелее. Я приоткрыла и увидела белую, как снег, шерсть. Что за прелестная мягкая игрушка!
– Ну-ка, – сказал папа, – эх, бабы, бабы, ничего-то вы сами делать не умеете, даже еще одну бабешку вытащить из пакета!
Он присел на корточки. Опустил пакет на пол, наклонил его и вытряхнул белоснежного котенка. Такой красавицы я не видела даже на фотографиях! Один глаз – зеленый, другой – голубой! Вся белая, с пуховым окоемом, похожим на крупные снежинки в снегопад. Ушки, лапки и носик – розовые...
Вообще то, что Белоснежку принес папа, было чудом. Папа не то чтобы ненавидел кошек, но в своем нейрохирургическом отделении он не терпел появления даже самой воспитанной и чистоплотной кошки! Мой папа – большой и строгий, его все боялись на работе. Если он находил где-нибудь грязь, то кричал на всё отделение, что при таком подходе к делу нейрохирургию можно вообще закрывать! Папа говорил, что никогда не согласится на кошку в доме! Кого только он ни покупал мне раньше, чтобы отвлечь внимание от этой темы, которой я бредила... Рыбки, попугайчики, канарейка. Периодически зверье менялось. Но все котята во дворе продолжали оставаться моими, и я мечтала только о собственной кошке.
Я легла животом на ковер. Мое лицо оказалось на одном уровне с глазами Белоснежки. Я близко-близко придвинулась и своим носом уткнулась в ее розовый носик. Он был холодный-холодный, я почувствовала ее дыхание и нежное «мр..». У меня от удовольствия потекли слюнки. Потом я прижала ее к груди и начала перекатываться по ковру с одного конца комнаты к другому. Я визжала от радости! Притащив ее на кухню, намазала ей и себе нос мороженым.
Мама и папа смеялись, а мы со Снежкой пытались достать языком до носа. У меня не получалось. Она опережала меня. И тогда я снова намазывала ей нос мороженым!

Я открыла глаза. Рядом со мною сидела черноволосая женщина в медицинском халате.
– Ну что, пришла в себя? – спросила она на каком-то странном русском языке.
Я не могла пошевелиться.
– Где я?
– Ты в Израиле, моя девочка, на благословенной земле. Евреи всего мира съезжаются сюда и почитают за счастье жить здесь. Твои мама и папа в зале ожидания, оформляют все документы, а ты пока отдыхай и помни: у тебя всё здесь будет хорошо. Просто у всех здесь начинается новая жизнь. А вначале не знаешь, что будет потом... Ну, никуда больше не убежишь?
– Нет...
Так моя Снежка стала первой жертвой Сиону.

Иерусалим минус Снежка

Маршрутное такси везло их из «Бен-Гуриона» в Иерусалим. Водитель был русскоязычным. Он охотно вступал в разговор с каждым вновь прибывшим репатриантом. Как вышколенный работник Сохнута, по пути он рассказывал о важности предстоящего Восхождения, параллельно успевая отвечать на вопросы диспетчера по радиотелефону.
Михаил сидел на первом сиденье. С воодушевлением, нередко перебивая своего собеседника, новоиспеченный репатриант утверждал, какая великая правда стоит за словами таксиста. Михаил вспомнил об «Иудейской войне» Иосифа Флавия, «Путешествии игумена Даниила по Святой земле», письмо Н.Гоголя к В.Жуковскому. А, взглянув на усыпанные маками холмы, начал читать стихи Ивана Бунина, казавшиеся ему когда-то такими далекими и псевдоромантическими:

Это было весной. За восточной стеной
Был горячий и радостный зной.
Зеленела трава. На припеке во рву
Мак кропил огоньками траву.
И сказал проводник: «Господин! Я еврей
И, быть может, потомок царей.
Погляди на цветы по сионским стенам:
Это всё, что осталося нам».
Я спросил: «На цветы?» И услышал в ответ:
«Господин! Это праотцов след,
Кровь погибших в боях. Каждый год, как весна,
Красным маком восходит она»...

– «Я еврей и, быть может, потомок царей...» – после некоторой паузы он вновь повторил бунинскую строку. – Невероятно, как по-царски Бог распорядился моим рождением!
– Кстати, в центре Иерусалима, по улице Яффо, сохранился дом, где останавливался Бунин, – взглянув на Михаила краем глаза, как-то очень обыденно отозвался водитель, а потом добавил: – Вообще, когда едут в Иерусалим, многие по дороге стихи читают, а обратно – всё больше на маки смотрят да «о погибших в боях» говорят, – и умолк.
Не знаю, почему, но Ирина забилась в угол на заднем сиденье. Путь к Иерусалиму ей казался длинным и долгим, как жизнь... Леночка, уткнувшись лицом в колени матери, спала. Ирина смотрела в окно, перебирая взглядом плывущие холмы, словно накатывающие волнами. Дорога уходила ввысь, как небесный зигзаг, избранный судьбою на полном ходу. Иногда глаза сами собою закрывались от шуршания колес и покачивания на поворотах... Неожиданно по ее телу словно пробежал электрический ток. Ирина резко открыла глаза и посмотрела за окно: в прозрачно-голубой дымке выплывал белый город...
Словно спрятанные в облаках тысячи театральных прожекторов высвечивали его в своих лучах. И он парил, освещенный неестественно белым солнцем. Это и был он, Иерусалим, подобный воплощенной иллюзии. И вдруг, словно из ничего, у подножия сияющей святыни мира, когда весь мир – Восхождение, она отчетливо услышала гнусавый голос именитого историка из учебного фильма, который в эту торжественную минуту напоминал о галутном Египте:

В древнеегипетской мифологии женщина-кошка нередко смешивалась с богинями-львицами Тефнут и Сехмет. И тогда она изображалась с головою львицы и наделялась дополнительной символикой.
Позже Баст стали отождествлять с Исидой, хранительницей «трона» фараона, что, в свою очередь, обнаруживало связь образа кошки с идеей царственности.

Леночка неожиданно проснулась и с тихой беззащитностью вклинилась в ритмическое звучание гнусавого голоса, звучавшего в сознании Ирины:
– Мамочка, ну почему это произошло именно с нашей Снежкой? В твоем фильме у Баст была голова Белоснежки, и она была всесильной Исидой ...
– Просто мир перевернулся, как в «Долине кошек», родная, – грустно-грустно сказала Ирина и, повинуясь материнскому инстинкту, обхватила Леночку, крепко прижав к груди...
Но гнусавый голос вновь некстати напомнил о себе:

На гробницах фараонов ХIХ и ХХ династий высечено восхваление богу Солнца Ра: «Ты – великий кот, мститель богов».

«Только бы сценарий урока не совпал со сценарием судьбы...» – пронеслось в мыслях Ирины, и сердце внезапно сжалось.
Михаил сидел в вальяжной позе, упиваясь дорогой и продолжая уверенно разглагольствовать о преимуществах государственной экономики Израиля, способного принять всех евреев, подарив им жизнь в их национальном самосознании.
– Понимаете, – говорил он, – если ты еврей, ты не обуза в своем государстве...
Но последнее утверждение почему-то так и повисло без ответа. Водитель включил радио и попал на израильский шлягер – «Ты ж мине пидманула» на иврите.
Все рассмеялись. И напряжение как-то схлынуло...

*
Счастлив тот, кто не разминулся с добром и случаем... Они разминулись со временем.
К 2000 году уже завершился феномен алии. Сложившиеся структуры были заполнены. Страна больше не нуждалась в новых кадрах.
Ирина все-таки окончила педагогические курсы для учителей-репатриантов, но это ничего не решало. Начавшаяся реформа системы образования выбросила на улицу половину учителей с израильским стажем. Ирина подрабатывала на частных уборках и на охране в праздничные дни.
Михаил по какой-то невероятной случайности недобрал одного балла для подтверждения медицинского диплома. Он не мыслил свою жизнь без больницы, поэтому пошел в санитары. Леночка попала не в самый благополучный класс. Кому-то, может быть, такая жизнь и подходила, но не им. За общностью физического труда пропало то, что связывало Михаила и Ирину. Они стали другими, и начинать нужно было по-другому, или... вообще не начинать.
Профессиональная невостребованность душила их, как иных материальная петля. Наступило такое равнодушное состояние, когда человек не знает больше ни любви к жизни, ни ненависти к смерти.
Близость к национальным святыням не только не подарила ожидаемой духовной цельности, но внесла смятение в их души. Возможность самовыражения оказалась не то чтобы лишней, но при их образе жизни не нужной вовсе. Общение с коллегами по специальности у Ирины в принципе исключалось. Профессиональная шкала Михаила от нейрохирургии перешла на санитарный уровень. Ни о каком европейском образовании для дочери не могло быть и речи. Всё скатилось на уровень израильской системы образования, где половины знаний, вдолбленных в российских классах, хватает до окончания школы.
Что отсчитывали точки Исхода и Восхождения? Там – одна разбитая машина чиновника партийного аппарата оставляла семью без крова. Здесь – был кров, который не стоил оплачиваемой цены...
Говорят, что счастья нельзя выпросить, а несчастья – избежать. Там – при всех минусах – была жизнь плюс кошка. А на Земле Обетованной – минус кошка и минус жизнь... Жертвенник...

Ловушка на Земле Обетованной

Однажды Михаил предложил: «Давайте возьмем котенка!» Ирина не протестовала, но Леночка наотрез отказалась:
– Это предательство по отношению к Белоснежке. Из-за нас она погибла. И теперь мы никого не можем заводить!
Но Михаил и Ирина всё же решили взять котенка. Им не хотелось бередить семейную рану и вспоминать опознавательные знаки судьбы. Просто любовь к животным оставалась тем, что еще могло бы их объединить.
Стали следить за объявлениями в газетах. Но и в этом не везло. По мнению общества помощи животным, все животные хороши уже тем, что они не люди. Котята, которых они видели, совсем не походили на их газетное описание. Семье же нужен был котенок, к которому все прикипели бы душой, как в России к своей Белоснежке. И такой нашелся – рыже-золотой, как из солнечной свиты Ра.
В то время в Иерусалиме началась интифада. По району Гило палили из соседней арабской деревни. Но Михаилу так хотелось котенка, что он отправился туда и привез-таки его в Тальпиот. Рыжулю сразу прозвали защитником Гило и наградили почетным прозвищем боевой кот. Вскоре выяснилось, что он его оправдывает.
Всё становилось объектом его буйных игр. Котенок бросался на ноги, лазил по занавескам, драл и без того подранную мебель, не давался в руки.
В Гило он воспитывался вместе со щенком и усвоил «собачьи привычки»: всё носить в зубах и всё пробовать на зуб. Вообще был энергичным и самостоятельным.
Котенка назвали Мотэк (сладенький). Потом расхожее ивритское обращение плавно перешло в имя: сначала в еврейского Мотю, потом русского Матвея и наконец сократилось до экспрессивного Мот, то есть приводящий всё в движение мотор. Мот был на редкость умным котом. Умел открывать двери. Несмотря на то, что квартира была на пятом этаже, он, гуляя на улице, всегда знал кто из членов семьи когда и в какой из комнат находится. Мот безошибочно подходил под окно нужной комнаты и издавал звучное «мяу», требуя, чтобы открыли дверь подъезда. Его ум и рост требовали калорий. Он обожал курицу и по праздникам успешно воровал ее со столов стоящей во дворе синагоги, по-своему приобщаясь к иудаизму.
Всё было бы терпимо, но вот незадача: не понимал Мот, что в нем – надежда семьи на выживание. Он был сущим исчадьем ада, нещадно царапался и кусался, словно желал разогнать всех ютящихся под одной крышей и довершить процесс семейного распада.
Михаила не интересовало ничего, кроме его работы. Неожиданно для себя он вдруг стал так ревностно относиться к этой части своего бытия, что предстоящий экзамен по специальности утратил для него значение. Само бездумное физическое ощущение труда стало самоцелью. Он не только утратил духовную связь с дочерью, сексуальную – с женой, но возненавидел само их присутствие в его жизни. В Михаиле вдруг обнаружились такие черты характера, как властность и бессердечие, которые, быть может, были в нем и раньше, но никто об этом не подозревал. Зато теперь все стали чувствовать это на себе. Человеку от природы свойственно агрессивно реагировать на тех, кто знает о его слабостях. А кто же знает их лучше, чем самые близкие люди? На них всё и сказывается. Общий счет, с которого Михаил единственный снимал деньги, довел финансовые ссоры с женой и дочерью до абсурдного сосуществования.
Единственное, что не то чтобы удерживало, скорее, влекло к собственному дому, был Мот. И эта привязанность к коту тем сильнее возрастала, чем более жестоким и нетерпимым Михаил становился к своим близким. Наконец наступил момент, когда кот и хозяин уже не могли существовать друг без друга, как два вампира, получающие наслаждение от крови своих жертв. Леночка очень хотела, чтобы Мот полюбил ее больше всех, как когда-то Белоснежка. Но однажды Мот так исцарапал ее, что девочка прекратила попытки сблизиться с ним. Со временем само присутствие непонятно чем озлобленного животного в доме стало ее раздражать.
Она стала уходить к подружкам, потом на свидания с молодыми людьми. Очень скоро избалованная, но воспитанная девочка стала грубой, нечуткой и вообще приобрела все повадки бродячей кошки. Как-то она вернулась домой крепко пьяной и, пошатываясь, нечаянно наступила на кота. Тот высоко подпрыгнул и расцарапал ей в кровь живот. Леночка закричала, что больше сюда не придет, потому что боится жить с тигром в доме.
При всей своей разболтанности Леночка всегда держалась за семью, как единственную защиту в мире. Она всегда говорила «мы» – независимо от ежедневных распрей. И теперь впервые бросила в лицо Михаилу страшное обвинение:
– Это из-за тебя мы с мамой гнием здесь, в обломках скрижалей, разбитых твоим Моисеем. Даже кот, которого ты притащил, – настоящий Азазель! Ты думал искупить вину за смерть Снежки? Нет! Ее кровь – на тебе! И наша будет на тебе тоже! Ты повинен во всех наших бедах! Мот – возмездие небес! Есть фильм о коте-убийце, который возник в одной семье, чтобы отомстить за весь кошачий род, потому что когда-то по их вине погибла кошка. Он их всех уничтожил. Мот сделает с нами то же самое. Я его боюсь!
Ирина попыталась успокоить дочь. Михаил вообще не обратил внимания на ее слова, продолжая раскладывать компьютерный пасьянс. Все привыкли к ежедневным истерикам друг друга...
На следующий день Леночка собрала свои вещи и ушла жить к дружку-наркоману, перестав ходить в школу...

*
Ирина уже не могла находиться в доме, переживая за дочь, которая не давала о себе знать. Неизвестность, давила, переходя в физическое ощущение боли.
Сколько раз она корила себя за собственную беспечность в принятии решения об отъезде, когда они сами вырвали свою дочь из нормальной системы образования, а возвращение в российскую школу обрекло бы ее на ощущение неполноценности среди сверстников...
И еще... Ирина винила себя за то, что не смогла защитить свою дочь от жизни, не оказалась бойцом, хоть и воспитывалась на Павке Корчагине.
После трудного дня Ирина лежала на кровати, тупо уставившись в потолок. Она ждала, что вдруг услышит щелчок входной двери и войдет ее Леночка, всё равно какая. Но усталость взяла свое, Ирина все-таки задремала...

Ей вновь снилась ее советская школа, любимый кабинет, в оформление которого она вложила всю душу. Подбирала цитаты великих историков и философов, гравюры из истории цивилизаций. На это ушла уйма времени, поскольку художник-оформитель вечно приходил на эту «историческую синекуру» слегка подшофе. И вот однажды, приняв горячительного сверх обычной нормы, он чистосердечно спросил, едва двигая заплетающимся языком:
– И на кой моему сыну ваш Сократ нужен?
Ирина от души рассмеялась. Это было величайшим достижением: среди всех философов в процессе оформления класса дядя Толя не только запомнил Сократа, но и не забыл о нем подшофе.
– Я могу вами гордиться! – весело отозвалась Ирина.
– Повтори сто крат – получается Сократ! – отпарировал художник. – Эх, Ирина Михайловна, замечательная вы учительница, только ну ничего в жизни не понимаете. Ну посмотрите, какую табличку вы повесили над доскою: «Вначале не видно всего, что будет потом». Геродот.
– Дядь Толь, а что, собственно, здесь не так? – чистосердечно удивилась Ирина. – Видите ли, у меня есть, что сказать в защиту Геродота.
– А вот не надо его защищать! – с торопливым и даже враждебным раздражением ответил оформитель. – Все ваши философы и историки шпионами были! Это нам с вами «не видно всего», а им давно было известно, что с нами « будет потом».

Ирина очнулась и вновь в оцепенении уставилась в потолок. Слова незлобивого оформителя, сказанные заплетающимся языком, словно хлестали по щекам. Странно, но из всех мудрых цитат, которыми был обвешан ее кабинет, как выяснилось, она не извлекла для себя никакого практического опыта. И если говорить честно, то художник дядя Толя был в тысячу раз ближе к истине...
– Леночка... Леночка...

Независимость

После ухода дочери Михаил стал еще мрачнее, а Мот превратился в живое воплощение его болезненной властности. Ирина задыхалась от исходящей от него ненависти. Психологический и финансовый гнет мужа давили. Сексуальная холодность унижала. Профессиональная невостребованность и тоска по России изнуряли. Всё вместе взятое – убивало.
Перед уходом Леночка выгребла все жалкие сбережения Ирины. Снимать деньги со счета мог только Михаил, но Ирина так устала от скандалов, что предпочла избежать очередной унизительной сцены. Чтобы не находиться в праздничные дни рядом с Михаилом, она устроилась дежурить в праздники, взяла подряд три смены – 18 часов под израильским солнцем на ногах.
Ирина пришла первой на дежурство в «Парк Независимости». В течение дня на зеленой лужайке было разбито множество развлекательных павильонов с аттракционами и прилавков с закусками на любой вкус. Юные охранники в желтых жилетах, дежурившие вместе с Ириной, в полной мере ощущали радость жизни и праздновали от души: шутили, курили, ели, пили. К вечеру начал прибывать народ.
Ирина стояла у павильона молодежной программы Израильского телевидения. По условиям викторины победитель получал майку с эмблемой телепрограммы, а проигравшего обливали водой.
Очередного потерпевшего должны были окатить из ведра, но подростку этого явно не хотелось. Ведущий, не поспевая за юрким мальчишкой, споткнулся о ножку стоявшего на сцене рекламного щита, потерял равновесие и неожиданно выплеснул полное ведро на стоявшую у подмостков Ирину.
Она вздрогнула от неожиданности. Толпа подростков загоготала. Ведущий прекратил викторину, объявив перерыв. Он даже не извинился перед Ириной. Вода скатывалась по ее лицу, смывая дешевую косметику. Мокрая рубашка прилипла к телу. Неприятная влага опоясала бедра и низ живота. Вначале было зябко, потом холодно. Предстояло выстоять еще четыре часа, успеть на последний автобус, а потом – домой. Домой ли? Она вдруг почувствовала себя так, словно это произошло в ее привилегированной школе. Ей показалось, что это ее ученики издевались над ней и хохотали, избрав своей жертвой... В глазах потемнело, она прислонилась к металлическому креплению сцены. Стало еще холоднее. Но стоять уже не было сил. Зеленая тушь попала в глаза, и без того готовые заплакать. Она стала искать салфетку в кармане брюк, но всё было мокрым. Тушь разъедала глаза. Наконец она взяла бутылку с питьевой водой (как ходят все в Израиле) и попыталась промыть глаза. В этот момент к Ирине подошел какой-то мужчина и сунул ей в руку бумажную салфетку, которую взял на одном из прилавков. Она механически приняла эту помощь.
Потом услышала, что кто-то ругается с ведущим того самого дебильного шоу. Ведущий стал рыться в своем рюкзаке с призами, вытащил майку и кепку. Но вступившийся за Ирину израильтянин потребовал:
– Зачем ей сейчас кепка? Не видишь, что женщина дрожит от холода, а ей до конца здесь стоять? Давай еще футболку!
Шоумен достал еще одну футболку и отдал незнакомцу.
Израильтянин подошел к Ирине и как-то очень просто сказал:
– Переоденьтесь, а то простудитесь. Я вам сейчас стул раздобуду.
Становилось совсем зябко. Никого не замечая вокруг, Ирина сняла мокрую блузку. Подростки тупо загоготали, увидев ее белый китайский бюстгальтер, будто никогда не видели дешевых лифчиков. Но она так замерзла, что уже ни на кого не обращала внимания. Только бы согреться. Ирина быстро надела майку, на нее футболку, желтый жилет блюстительницы порядка, вытерла салфеткой остатки косметики на лице. Тем временем израильтянин вернулся с горячим кофе и питой с фалафелем, чипсами, луком, солеными огурцами, еще какими-то пряностями, смешанными с лимонным соком, и протянул ей:
– Вот, согрейтесь пока что, а со стулом проблема, пойду еще поищу.
Ирина, не раздумывая, взяла кофе и лепешку. С семи утра она была в парке, а сейчас было начало десятого вечера. Так что, хоть и говорят, что в Израиле от голода никто не умирал, – голод не тетка...
Ирина начала отогреваться. Футболка и майка ласкали тело. Кофе дарил сладостное ощущение разливающегося по артериям тепла. Запах соленых огурцов будоражил аппетит. Фалафель с пряностями обострял чувство приятного жжения во рту, словно в кофе была добавлена перцовка.
Тем временем израильтянин вернулся с надувным крокодилом вместо стула, видимо позаимствовав у какой-нибудь мамаши:
– Скоро начнется фильм, тогда никто от вас «стояния» требовать не будет, хоть ноги отдохнут.
Ирина взглянула на него с детской благодарностью и ошарашивающей доверчивостью:
– Спасибо вам, большое спасибо, – она бы сказала больше, но комок подступал к горлу.
– Крепись, мотек, – доброжелательно, но фамильярно ответил израильтянин.
В наступивших сумерках она попыталась рассмотреть сострадавшего. С приятным тембром голоса шло вразрез некрасивое, испещренное оспой лицо, но глаза казались добрыми.
Дежурство Ирины закончилось около полуночи. Она дошла до остановки и с тревогой ожидала автобус. «А если ушел последний?» – думала Ирина. Денег на такси у нее не было.
И вдруг перед нею остановилась старая «Шкода». Водитель высунулся из окошка:
– Куда едем, мотек? Думаю, что автобуса ты уже не дождешься.
Это был тот самый израильтянин с тронутым оспой лицом.
Ноги гудели от усталости. Идти пешком? Легче на улице остаться. Она знала об опасности, которой чревата подобная ситуация. и никогда не реагировала на оклики прилипчивых таксистов. Кипа на макушке не гарантировала безопасность. Но осмысливать всё это сейчас не было сил.
Ирина села в машину, назвала адрес. У каждого светофора водитель с любопытством на нее поглядывал. Ему нравились ее светлая кожа, светлые волосы, светлые глаза и очень красивые руки. Не израильтянка – настоящая белая женщина. Ирина вообще не шла на контакт, смотрела прямо в стекло.
– Совсем устала, мотек... – вздохнул израильтянин.
– А завтра так же с семи утра до двенадцати ночи. Не знаю, выдержу ли?.. Спасибо, что подвезли, – сухо сказала Ирина и вышла из машины.

«Леночка... А вдруг она дома?» – едва ступив на бетонированную площадку перед входом в подъезд, подумала Ирина. Еле волоча ноги, она поднялась на пятый этаж, открыла ключом дверь. Взбешенный Михаил выскочил ей навстречу с перекошенным от ненависти лицом:
– Где ты шлялась, шлюха? – заорал он вне себя. – Даже в мужской одежде явилась!
Ирина была в шоке. Они вообще давно не разговаривали друг с другом, а после ухода Леночки не обмолвились ни словом. Если бы его и впрямь интересовало, где она, – мобильник всегда с нею.
– Ты ушла в шесть утра, сейчас час ночи, у тебя нет денег, где ты можешь проводить праздничный день?
– На охране Парка Независимости! – с отчаянием закричала Ирина. – Меня оформили на два дня, гадина, из-за тебя мы здесь дохнем!
Мот, лежа на верхней полке книжного шкафа, внимательно наблюдал семейную склоку. Казалось, он выбирал, чью сторону принять. Впрочем, кот всегда был по-мужски солидарен с Михаилом. Сейчас он просто выжидал своего часа. В какой-то момент его зеленые глаза стали оранжевыми, огненная шерсть вздыбилась, грозное «у-р-р», «у-р-р» пронеслось по комнате. С бешенством дикого зверя он прыгнул на Ирину и вцепился зубами в ее левую руку чуть ниже плеча. Челюсть застыла, как у волкодава.
Оторвать разъяренное животное от его жертвы было невозможно. Михаил схватил лежавшую на столе деревянную доску для разделки мяса и с силой ударил Мота по хребту. Неистово зарычав, кот разжал челюсть. Михаил молниеносно схватил Мота и вытряхнул его за входную дверь.
Ирина рыдала. Рука была прокушена сквозь рукав футболки. Из четырех мест лилась кровь. Михаил быстро дезинфицировал рану, крепко забинтовал и молча ушел в другую комнату.

На следующий день Ирина поднялась в шесть утра, сделала себе два бутерброда, взяла питьевой воды и, не спрашивая у мужа ни шекеля, ушла на дежурство в Парк Независимости. С утра ее посадили (это было величайшим из благ!) на специально смонтированную на дни праздника вышку. В ее обязанности входило позвонить начальнику охраны, если кто-либо вздумает пересечь зеленую лужайку с павильонами.
Стояла жара. Слипались глаза, словно кот Баюн напускал неодолимый сон. Состояние сонной мути позволяло забыть о боли в руке, разбухших ногах и прочих неприятностях. На какое-то время Ирина даже задремала, мысленно вернувшись в кабинет истории своей школы в стране Исхода.

Ей вспомнились две гравюры, висевшие друг против друга. Одна – из истории европейского средневекового искусства, другая – времен Петра Великого. В жанрово-сатирической сцене была запечатлена «битва мышей с котами». На первом плане гравюры изображались два кота, раздиравших мышь. Один тащил ее за хвост к себе. Другой, прокусив ей левую переднюю лапку, – к себе. В свой смертный час испускавшая дух мышь смотрела вылезшими из орбит глазами на историческую аллегорию с гравюры 18 века, где Петр первый изображался котом, топчущим старообрядческую Россию. Его злорадный прищур словно пронзал и без того жалкую, копошащуюся жертву инквизиции: «Ну что, кузькина мышь, Восхождение?»

Со словами «о господи» Ирина очнулась. Левая рука болела, как прокушенная лапка мыши. Перед глазами открывалась зеленая лужайка объекта. Казалось, что вокруг ни души. Но где-то далеко-далеко, в глубине парка, странно пахшего прелой листвой, лежала на траве Леночка, обсуждая со своим дружком, как раздобыть дозу.

*
К вечеру начал подходить народ. Ирину перевели к новому пункту, заметив, что на вышке должен находиться только охранник с оружием. Было жаль, поскольку все остальные объекты были без стульев. Ирина оказалась у павильона Шестидневной войны, где можно было получить солдатскую похлебку.
И вдруг кто-то ее окликнул. Она услышала знакомый голос:
– Хочешь похлебки, мотек?
– Спасибо, не стоит, – отозвалась Ирина.
– Что с рукою? В какой войне ранили?
– В той, что уже прошла, где за геройство не дают наград и не перестают считать потери... – вздохнула Ирина.
– Про похлебку это я просто так сказал, таких красивых женщин похлебкой не кормят, – вот тебе сладости из моей пекарни, всё кошерное. А я пока кофе принесу. – Он так быстро сунул ей в руки пакет, что она не успела отказаться.
В этот момент дежурный по охране проверял посты. Он подошел к Ирине, держащей в руках бумажный пакет с разными сладостями. Дал ей ведомость расписаться, а потом спросил с марокканским акцентом:
– Яблочного пирожка там у тебя не найдется?
– Я не знаю, что там, – скромно ответила Ирина.
– Как это не знаешь? – процедил он сквозь зубы, выплюнув со свистом жвачку через ее плечо. – Охраняешь объект и не знаешь. А вот я тебе сейчас вместо трех смен одну запишу, русская сучка!
Оглушенная хамством, она отдала ему весь пакет. Тот вытащил из него лежавшую сверху слойку, сунул ей в руку. И ушел, пригласив молодых девчонок присоединиться к ужину. Ирина не могла перевести дыхания от оскорбления и возмущения. Тем временем сквозь толпу к ней уже пробирался израильтянин с испещренным оспой лицом. Он держал в руках два закрытых стаканчика капуччино.
– Что случилось, мотек? – недоуменно спросил он.
Ирина не могла сдержаться и расплакалась.
– Ай, марокканская мразь! Поднялись здесь из грязи!
Он попытался успокоить ее:
– Погоди минутку. – И снова удалился.
У первого же первого прилавка взял без очереди хот-дог с сосиской, бесцеремонно заявив, что у одной женщины только хот-догом можно угомонить малыша. Через минуту он уже вернулся к Ирине. Она покорно приняла хот-дог.
– Давай знакомиться, мотек? Исраэль, пекарь. В Гиват Шауле у меня пекарня. – И поправил слетавшую кипу...
– Ирина... без пекарни, – грустно ответила Ирина.

Неожиданно луч прожектора упал на ее глаза. Они были прозрачно-зелеными, словно близорукими, как у какой-нибудь молоденькой кошечки, но в какой-то иной жизни. Она чувствовала, что израильтянин к ней неравнодушен и выражает свои ухаживания до наивности просто, на хлебобулочном уровне. Но после всего того, что было дома, после сцены с марокканцем, самое примитивное внимание со стороны некрасивого, рябого, необразованного пекаря показалось ей проявлением высшей человечности. Наверное, такими и были те первые гуманисты, явившиеся испепеленному миру в пожаре инквизиции? Когда дядя Толя приколачивал к стене картинки из истории Европы, именно эта гравюра у него и не поместилась:
– Нехай гуманисты подождут, не вписались, значит!

– Слушай меня, Ирина, – пытался подбодрить ее Исраэль, – да соберись же, мотек, когда этот мерзавец принесет ведомости, потребуй, чтобы показал тебе три смены за вчерашний день и три за сегодняшний, проверь по часам, а то он твои часы припишет своей подружке или дружку. Ты не знаешь этих... Сказал бы, как надо, да ты не из тех...
Исраэль оказался прав: одна из ведомостей марокканского начальника оказалась продублированной. Ирина с возмущением потребовала ведомость с указанием ее часов. Обрушив на нее поток отборной матерщины, он швырнул ей новую ведомость, в которой были проставлены ее часы за третью смену.
В двенадцать ночи, когда Ирина подошла к автобусной остановке, «Шкода» была уже наготове.
– Ирина, садись! – крикнул Исраэль, сияя оспинами, и молодцевато цокнул языком.
– Хорошо... – согласилась Ирина.
Впервые в жизни с такой печалью она принимала ухаживания мужчины.
– Я чувствую, что тебе очень плохо, но ты даже не представляешь, какая ты красивая. – Он взял ее руку. – Поедем ко мне. Я один. Сыновья семейные. Не какие-нибудь там наркоманы. Поедем... я тебе хорошо заплачу.

И вдруг она опять вспомнила свою советскую школу, родной кабинет и висевшую в нем по правую сторону от доски табличку с высказыванием Сократа: «Кто берет деньги от первого встречного, тот делает его своим господином и впадает в рабство, которое не менее унизительно, чем всякое другое».

Горькая, иронично-истеричная улыбка исказила ее лицо. Не в силах справиться с этой гримасой она до боли прикусила нижнюю губу. И вот ведь что произошло: опыт собственного Восхождения оказался сильнее мудрости античного философа! Выброшенные годы плюс два дня в Парке Независимости странным образом повернули ее психологию: если хорошо относящийся к тебе человек хочет к тому же еще и заплатить, так что в том плохого?

Воздух словно сгустился, и несвойственный Ирине какой-то кошачий блеск вспыхнул в ее глазах...

И вообще, что удерживало ее до этой минуты с Михаилом? Дочь-кровинушка.... Страх? Нет. Невообразимым образом сохранившееся чувство долга перед семьею, которой не было, которую не защитила и не вытащила. Не смогла! И Всевышний поставил на всех них кровавую отметину, избрав своим орудием Мота.
После затянувшейся паузы она почти скороговоркой спросила:
– Скажи, только честно, у тебя сейчас есть постоянная женщина?
– Сейчас нет, – отрицательно качнув головой, просто ответил Исраэль.
– Тогда не плати мне, понимаешь, не плати!
– Почему не плати? Брось, я вижу, что ты не с улицы. Ну разве такая красивая и не гулящая просто так пойдет со мною?
– Не плати – возьми к себе, только так, чтобы мне никогда не возвращаться и забыть ту свою жизнь навсегда. Возьми вместо кошки и делай всё, что захочешь. Только б не возвращаться и всё забыть... – В ее голосе было отчаяние. Глаза гасли, как догорающие шабатные свечи...
– Ты правда, что ли? Да ты даже не знаешь. Целыми днями я в своей пекарне.
– Мне всё равно. Возьми! И будешь мной доволен! Очень доволен! – судорожно хватая воздух, умоляла Ирина. – Сейчас не возьмешь, не пойду вовсе. А там, может, другой какой подберет...
Исраэль совершенно не думал о таком повороте дела. Но перспектива видеть рядом с собою настоящую белую женщину, зеленоглазую и явно не по нему привлекательную, была весьма соблазнительной. На какое-то мгновение пекарь даже представил, что подумают его сыновья, узнав об этом: «Ну-ну, рябой папаша! Отхватил-таки себе лакомый кусочек!»
– Буду счастлив, если это так... – Говоря по правде, он сам не знал, соответствуют ли его слова истине, не мог собраться с мыслями, но почувствовал, что всё как-то смешалось, сердце бешено заколотилось: ему очень-очень хотелось Ирины как женщины. И, хотя ее неожиданное предложение, прямо скажем, ошеломило его, он внутренне отказывался размышлять над тем, почему такая женщина бросается в объятия первому встречному. Его больше устраивало, что этим встречным был он. Благо, Исраэль был человеком простым, без русского самоедства. Он с юности помнил, что, хоть поспешность и ведет к неудачам, все-таки счастлив тот, кто не разминулся с добром и случаем. Исраэль и не подозревал, что о последствиях поспешности говорил Геродот. А случай и счастье воспел Пиндар. Впрочем, если бы и узнал, имена авторитетов не стали бы для него значительнее слоеного пирожка, бурекаса или бублика из его пекарни.
То, что он чувствовал сейчас к Ирине, было понятно только ему, пекарю, как ощущение поднимающегося свежего теста в его пекарне, как природное тепло, исходящее от горячего хлеба...
А что завтра? Завтра – не сегодня. Сегодня – уже не вчера...

*
Так после двух дней по три смены дежурства в Парке Независимости Ирина стала независимой от своего дома. Рябой Исраэль дал ей денег купить себе всё, что пожелает, но она по сложившейся за это время привычке пошла на вещевую распродажу, что проходила каждую среду на автостанции, отложив оставшееся на черный день. Она думала о Леночке... Как она, ее девочка? Где? С кем?..
Жизнь замедлила ход, словно притормозив течение бытия.
Иногда Ирина даже стала появляться в пекарне своего сожителя, производя на его близких то самое впечатление, о котором и думал Исраэль, почесывая голову. Как ни странно, но в мире простого труженика, не знающего ни книг, ни интеллигентских метаний, живущего пекарней, соблюдением религиозных традиций и телевизионными программами (телевизор в пекарне не выключался никогда), а главное – без русского прошлого – Ирина обрела даже какое-то внутреннее равновесие. Унижения, в которое ей хотелось впасть при виде необразованного рябого израильтянина, не произошло. Оказывается, не было грани ниже той, чем та, что царила в ее русском доме.
Как-то раз позвонил Михаил:
– Мне сказали, что ты живешь с рябой обезьяной. Значит, я был все-таки прав, – и бросил наэлектризованную злобой трубку.
Леночка так и не звонила, словно в воду канула. Обращаться в полицию Ирина боялась. Мало ли что пришьют наркоманам?

В шкуре Мота

Михаил чувствовал себя жертвой. Они с Мотом остались один на один. Иногда Михаил и мог бы брать дополнительную работу, дежуря в больнице, но он вдруг перестал это делать. Его ждал Мот, ставший символом Дома. Мот заполнил его жизнь, заменив семью. Оказывается, отношения между котом и человеком могут быть намного ближе, чем между двумя котами или между двумя людьми. Правда, когда Михаил записывал для Ирины фильм о культе Баст, он еще не подозревал об этом. Но однажды гнусавый голос именитого историка словно ворвался и в его новое холостяцко-семейное бытие:

Сохранились изображения Ра в образе кота, убивающего змея Апопа. В «Книге мертвых» описывается аналогичное событие, происходившее в Гелиополе: кот сражался со змеем Ими-Ухенеф. Кот-змееборец изображен под сикоморой, южно-африканской смоковницей.
Таким образом, образ кота стал одной из ипостасей бога солнца Ра и связывался с идеей власти, данной богами фараонам.

– Ну всё прямо про тебя, змееборец, – словно продолжая гнусавый голос, Михаил обратился к Моту. И тот утверждающе кивнул головой. – Ой, доконаешь ты меня, как своего Апопа. Тогда и «Книга мертвых» будет подстать. И откуда в тебе только силищи столько?
Однако потоки злобы, которые раньше Михаил выливал на близких, теперь начали выливаться на Мота. Тот в ответ отчаянно рычал, но пытался сдерживать свою агрессивность.
Кроме друг друга в этом мире у них по сути никого не осталось. И они оба это чувствовали...
Вместе с тем Мот не был обычным домашним котом.
Он был даже не уличным, а в полном смысле диким – таким, каким сотворила его природа, – лунным животным. Мот был незримо связан с луною. И его поведение словно диктовалось ее приливами и отливами. Серебряный диск задавал ритм поведению Мота. В ночь луны на исходе он всегда пропадал, но с новолунием появлялся неизвестно откуда. Как огненный Ра, Мот ложился под своей сикоморой и с царственным видом ожидал чего-то... Наконец, возвращался домой и вдруг отчаянно нападал на Михаила... А потом... еще неистовее любил своего хозяина. Может, он и в правду мстил за смерть Белоснежки, став одной из ее кошачьих жизней? Или просто тосковал по Леночке и Ирине, ведь теперь все пинки от Михаила перепадали ему?
Иногда Михаил пытался воспитывать своего рыжего фараона и выбрасывал его на улицу, но тот, как полноправный жилец своей площади, настойчиво и властно ломился в дверь.

Однажды на своей санитарской работе Михаил сильно надорвал спину. Он лежал на диване, оклеенный перцовыми пластырями.
Вдруг звонок в дверь. Превозмогая боль, Михаил поднялся и открыл. Перед ним стоял Шломо в оранжевой кепке – сосед со второго этажа. Мот молнией влетел в другую комнату, словно не желая слушать нареканий в свой адрес.

– Не знаю как, – начал Шломо, почесывая затылок и словно подбирая слова, с чего начать, – но твой кот забрался к нам в ванную. Прогрыз, значит, оконную сетку. Прихожу руки помыть, а он сидит прямо в ванной и смотрит на меня, как человек. Уж не знаю, как он пробрался на второй этаж. Меня клиент в комнате ждет, а этот не уходит и смотрит! Хотел выпустить его. Так нет. Не уходит, смотрит на меня, говорю ж, как человек смотрит и, значит, ждет, мол, всё равно не уйду! Думаю, ладно, закончу массаж, тогда и котом займусь. Выпускаю, а он опять глядит на меня и дорогу указывает. Собственно, и так в доме все знают, что это твой кот, хоть бы на нем и ошейника не было. Ну так не отходит же, кричит «мяу», «мяу» и ведет. И словно сила какая меня тащит за ним. Вот привел. А то с чего бы это мне за котом со второго на пятый этаж идти?

– Спасибо, Шломо, – попытался выдавить из себя улыбку Михаил, боль вновь исказила его лицо. Он почувствовал, что не может двинуться.
– Что случилось? – оранжевая кепка сдвинулась соседу на приподнятые от удивления брови.
– Спина... – простонал Михаил.
– Ты, наверное, знаешь, что весь район ко мне ходит вправлять позвонки?
– Честно говоря, нет.
– Вот чудеса! – всплеснул руками Шломо. – Получается, что кот твой больше тебя знает. Ладно, показывай, на какой кровати спишь?
Михаил, стиснув зубы от нового приступа боли, жестом указал на кровать.
– Эта совсем не подходит! – категорично заявил Шломо. – Нужно только на досках или на полу!
Ловким движением он сбросил с кровати считающийся ортопедическим матрас. Заставил лечь Михаила на фанерную поверхность и начал нехитрый массаж. В один из моментов, когда Михаил даже начал чувствовать какое-то расслабление в мышцах, Шломо неожиданно нажал на один из позвонков. Михаил завопил от боли, словно взбесившийся Мот. Вслед за этим неожиданно наступило облегчение. Михаил был искренне благодарен соседу, который, вместо того чтобы потребовать возмещения причиненного Мотом ущерба, вправил ему позвонок.
Иногда, пытаясь проанализировать свою жизнь, Михаил думал, что само поведение животного в доме передает ощущение сути дома: Белоснежка – радость, Мот – беда... или отражение его самого – человека в беде?
Всем своим усталым, желчным, озлобленным жизнью существом Михаил вдруг словно открыл Моту свою израненную душу. А открыв, – привязался к нему, как к живому существу, которое, может быть, и укусит, но никогда не предаст.
Это было правдой: Мот действительно был предан Михаилу как собака, был готов отдать за него свою кошачью жизнь, хоть и скандально отстаивал свое «мяу» в ссорах с хозяином.

Трудно сказать, что было бы дальше, но однажды Мот не вернулся домой. Он не приходил несколько дней. Михаил вышел его искать. Обошел все привычные места, где тот обычно грелся на солнышке, заигрывая с кошками. Мот не откликался. И вдруг Михаил услышал еле слышное помяукивание. Вначале он даже не мог понять, откуда. Вновь позвал и вновь услышал. Михаил шел по звуку, который привел его к той самой сикоморе, как гнусавый историк называл библейскую смоковницу. Перед ним лежал умирающий Мот. Назойливые мухи жужжали над испражнениями, облепившими его шерсть. Блохи ползали по подшерстку, глаза почти не открывались. Михаил пальцами открыл ему глаза и увидел вместо Ока Ра – третье веко у своего фараона!
Так он же вот-вот испустит дух, с болью подумал Михаил. Снял футболку, замотал в нее Мота и принес домой. Тут же вызвал неотложку для животных – врача-француза, который ранее делал Моту прививки на дому. Впрочем, и без ветеринара было понятно, что у Мота такое обезвоживание организма, что кот не может даже стоять на ногах.
Единственное, чего не понимал Михаил, как могло это случиться? Еще три-четыре дня назад Мот был настолько здоров, что мог проглотить целую курицу и уломать десяток кошек кряду. Он не мог найти объяснения такой резкой перемене. Через два часа прибыл ветеринар. Едва взглянув на Мота, он сказал:
– Кот отравлен. Это очень сильный яд. У меня уже несколько таких случаев в вашем районе. В Иерусалиме много бездомных кошек, многих это раздражает, пишут жалобы в муниципалитет. Никакие общества защиты животных не могут решить эту проблему. Уничтожить всех котов в городе нельзя, всем известны европейские примеры с полчищами крыс и мышей. В Риме, например, создали приют для кошек неподалеку от стен замка Кайя Юлия Цестия. Запах кошек остается – крысы не подступят. Необходимо элементарное равновесие сил в природе. Сейчас Общество защиты животных в Иерусалиме выдвинуло проект кастрации бездомных котов. Но от проекта до его претворения еще много-много животных вот так погибнет.
Михаил вспомнил, что действительно, два дня назад он видел у мусорника мертвую кошку, но почему-то никак не связал это с Мотом.
– Ему, наверное, сейчас нужна мощная клизма и капельница? – спросил Михаил.
– Честно говоря, в его состоянии я уже не уверен. У этого кота редкостная живучесть. Прошло четыре дня, а он еще дышит.
– А вы попробуйте. У меня есть чем заплатить. Спасите его, спасите! Я готов сейчас же помочь вам взять анализы, поставить катетер...
– Для того, чтобы помочь, нужно быть специалистом, – заметил ветеринар.
И вдруг Михаила прорвало:
– Это я здесь никто, а там был нейрохирургом и знал, что нет у меня права терять минуты жизни своего пациента. Врач рискует всегда.
– Тогда, коллега, вы понимаете, что наркоз для него сейчас смертелен, – интеллигентно ответил ветеринар. – Держите свое чадо, только крепко и ровно. Будем брать анализы и вместе вытаскивать его.
Ветеринар очень быстро намочил шею и грудь Мота спиртом из бутылочки с распылителем. Нашел вздувшуюся от напряжения правую грудную вену и ввел иглу. Мот застонал. Шприц наполнялся кровью.
Затем ветеринар ввел иглу в левую грудную вену. Попав в тромб, игла вылетела, обрызгав всех кровью. Мот гулко зарычал «у-рр». Михаил держал его, как волкодав, не давая двинуться. Потом ветеринар выстриг коту шерсть на одной лапке и поставил капельницу.
Михаил бережно положил Мота в его клетку-домик, где тот любил спать, и вместо стойки повесил пакет с физраствором на дверную ручку.
– Мы сэкономили несколько часов. Через два часа я вернусь и отвезу его в клинику.
Ежедневно Михаил справлялся о здоровье Мота, когда тот в течение недели находился в клинике французского доктора.
Потом кота привезли домой. Но ветеринар предупредил:
– Сейчас у него наблюдается улучшение. Потрясающе живучий организм. Он борется словно за две жизни, хотя не думаю, что выкарабкается – у него пневмония. Наступит ухудшение, вызывайте, сделаем укол. Больше ничего ему не поможет.
Михаил заплатил полторы тысячи шекелей, ни на йоту не жалея, когда увидел пылающие блеском какого-то иного мира зеленые глаза Мота, его потускневшую рыжую шерсть. Мот стоял на ногах, хотя по керамическому полу передвигаться ему было трудно. Лапки скользили, как по льду, и он всё время падал. Михаил смотрел на него и едва не плакал, казалось, тот вернулся из загробного мира, как одна из его теней. Михаил не мог себе представить, что не вытянет своего доходягу. Но несколько дней спустя всё началось снова...
Обычно перед смертью кошки хотят уйти, оставшись наедине с собою, тихо принять смерть...

В один из дней Мот лег у входной двери и стал жалобно стонать, словно прося своего хозяина исполнить последнюю просьбу. Михаил взял его на руки и вынес на траву около дома, как на кровавый жертвенник...
Луна была на ущербе и казалась старухой с лицом смерти...
Медленно-медленно Мот дополз до развесистой сикоморы, в тени которой столько раз чувствовал себя божественным Ра, а потом жалобно и виновато взглянул на Михаила... В этот момент глаза Мота уже не были зелеными, они были перламутровыми, как свет луны, к которому устремилась его кошачья душа...

*
Михаил поднялся на пятый этаж своей квартиры и лег на фанерную поверхность кровати... Он остался один... Существо, символизировавшее дом – счастливый или несчастный, – ушло из жизни, не сулящей никаких привязанностей...
Его Восхождение было нелепым, странным, как добровольный прыжок в бездну, оборвавший разумную человеческую жизнь – с утратой русской ментальности и невосприятием им самим нового бытия, с потерей любимой профессии и семьи такими, какими они были там...
Новый мир воплотился в Моте, зеркально отразившем истерзанную психику своего хозяина. Был ли Михаил повинен в смерти кошки? Нет. Но по какому-то фатальному стечению обстоятельств это событие стало роковым предвестием предстоящих утрат. И он облачился в броню ненависти, чтоб не быть беззащитной мишенью судьбы...
Но странное дело: кот стал для человека возмездием и очищением одновременно. Благодаря Моту стена ненависти между жизнью и Михаилом рухнула, вернув способность сострадать.
Он лежал в темноте, не двигаясь, на фанерной поверхности кровати. Не хотел ни есть, ни пить, просто лежал. Силы покинули Ми-хаила, как и ощущение физического бытия тела. Он и впрямь был в шкуре умирающего под библейской смоковницей своего Мота...

На жертвеннике
Сценарий небес

Луна не заглядывала в окно квартиры на пятом этаже, но ее больной луч влетел в открытую створку комнаты Ирины. В полудреме она не могла отличить воспоминаний от сна, сна – от ощущения реальности:

Ведущий:
– И зарыдали жена и дочь, сняв с жертвенника забитого насмерть мужа и отца...
Женщина:
– О мир, жаждущий человеческой крови, зачем ты так сотворен? Кому нужна эта бессмысленная человеческая жертва? По-божески ли Богине счастья и радости в день своего празднества карать? По-божески ли покровительнице супружеского союза истязать мужа на глазах у жены? По-божески ли хранительнице семейного очага отнимать отца у дочери?
О Баст! Ты не Всевидящее Око Ра!
Твой жертвенник – алтарь слепой, безумной и жестокой власти людей, но не богов...
И да будь ты проклята со своими кошками...
Ведущий:
Облака закрыли луну. Долина Кошек погрузилась во мрак, в котором, как древние звезды, засияли тысячи кошачьих глаз.
И вдруг земля безгласно расступилась, поглотив Баст, ее упряжку с восьмеркой египетских кошек, жертвенник, обагренный кровью, убитых горем женщину и девочку и всех обитателей Долины Кошек...
Огни кошачьих глаз канули в бездну. На небе неожиданно сверкнула ослепительная молния, загремел гром и начался ливень, которому было суждено смыть кровь тысячелетий, знаменуя начало новой жизни...

Так завершался сценарий школьно-нешкольного урока, который сейчас Ирина видела как окончательный сценарий небес. На жертвеннике был ее муж. Она чувствовала это – чутьем дикой кошки. Только не могла по-кошачьи зализать ему раны. Михаил был мертв...
Но гнусавый голос наукообразно вмешался даже в небесный урок:

И сегодня ученые не располагают достаточным количеством источников, представляющих историю и мифологию Древнего Египта. Однако есть археологические находки, с которыми невозможно спорить. К таким находкам относятся первые кладбища кошек, обнаруженные в центре культа Баст Бени-Хасане и в одном из городов устья Нила Бубастисе. Как объяснить исторический феномен массового погребения священных животных – эпидемия, природный катаклизм? У каждого из нас есть возможность размышлять над этой загадкой истории.

– Да плевать мне на загадки истории! Какой Египет? Если всё – котел, жертвенник! – Она вскочила с постели, подбежала к распахнутому окну, встала на подоконник... – Леночка! Леночка! Леночка!
И что-то зашкалило на лунном луче...
И пальцы заледенели на заржавленной решетке...
В Израиле любят зарешечивать окна.

Отречение

Ирина находилась в пекарне, когда на канале израильского телевидения передавали передачу о проведенной в Иерусалиме компании по уничтожению бездомных котов. Многие из граждан с возмущением отзывались об этом мероприятии. Представитель муниципалитета заметил:
– В данном случае произошло какое-то недоразумение, поскольку официально травля животных в Израиле запрещена. Муниципалитет Иерусалима считает такой способ уничтожения животных негуманным, поэтому котов отлавливают и привозят в приемник, где на месте усыпляют.
Выступление работника муниципалитета вносило некоторую ясность в конкретную ситуацию, но не выглядело сочувственным по отношению не только к кошкам, но и к людям, потерявшим своих питомцев.
Впрочем, подумала Ирина, инстинктивно нащупав на левой руке шрамы от клычков Мота, цивилизованное общество давно устроено таким образом, что отношение к животным гуманнее, чем к людям...
Почему? Да потому что только братьям меньшим мы сами еще можем чем-то помочь и ничем – человеку – винтику в государственной машине, когда жизнь зависит лишь от витка, в который ты попал. И тогда ты не выдерживаешь, ломаешься, предавая себя и свое прошлое. Причины отречения забываются – отречение остается... Но ты уже не властен вырваться из тисков судьбы. Ты оказываешься на ее жертвеннике...
Ирина жила без прошлого – одним сегодняшним днем – в пекарне, как в заколоченном ковчеге, когда не знаешь, зачем ты в нем.
Однажды вытирая крошки с прилавка, она увидела помятый листок с детским рисунком: гора, под горою – силуэты мужчины и женщины, в середине – девочка, а на вершине горы – кошка...
У кого, на какой горе мира есть это счастье?..
Когда-то их Леночка, не зная о Сионе, совсем так же рисовала свою семью и кошку, как вершину мира, хранящую дом...
И была жизнь плюс кошка...

ГАВАНЬ ОЖИДАНИЯ

Гавани ожидания... Как же любят заплывать сюда почтовые рыбки! Порою они задерживаются здесь даже дольше обычного, потому что климат тут так и не менялся: по-прежнему тепло и есть еда. Почтовых рыбок здесь всегда ждут, как в материнском доме, – независимо от их завихрений в пути.
А однажды вместе с ними сюда заплыл бумажный кораблик из тетрадного листка, вдоль и поперек исписанного детскими каракулями... Странно, как он вообще сюда доплыл, не размок, и чернила не расплылись. Может быть, потому что это было в той жизни?
Да, да, я складывала тетрадный листок по диагонали, потом прижимала ладонью, что есть сил, вновь складывала и вновь прижимала, потом загибала уголки и расправляла. Получался кораблик – бумажный, который можно было снаряжать в плавание. И тогда, как утро, в памяти просыпались летящие строчки – вовсе не заученные, а звучащие как мечта:

Плывет, плывет кораблик,
Кораблик золотой,
Везет, везет подарки,
Подарки нам с тобой.

На палубе матросы
Свистят, снуют, спешат,
На палубе матросы –
Четырнадцать мышат.

Плывет, плывет кораблик
На запад, на восток,
Канаты – паутинки,
А парус – лепесток.

Соломенные весла
У маленьких гребцов.
Везет, везет кораблик
Полфунта леденцов.

Ведет кораблик утка,
Испытанный моряк,
– Земля! – сказала утка. –
Причаливайте! Кряк!
(пер. С.Маршака)

Мой бумажный кораблик казался и впрямь золотым – точь-в-точь как из стихотворения. И испытанным моряком «покрякивало» детство, убежденное в неодолимой правоте света, беззаботно, легко, с радостными посвистами и суетливым ожиданием подарков от судьбы. И наивная надежда, объединившая маленьких гребцов, переросла в простодушие четырнадцати мышат. И золотой кораблик пустился в кругосветно-несусветное плаванье за ледяными леденцами.

Но как только кораблик выплыл из детства, он сразу же превратился из золотого корабля Солнца опять в бумажный, став, по иронии судьбы, единственным кровом. Эмигрантская мачта маленького дома уперлась в небо, словно ось бытия. И хватаешься за нее немеющими пальцами, как за спасительную соломинку, думая, что она и есть высота... А ты взбираешься и взбираешься по канатным лестницам и корабельным тросам, забывая, что они лишь сеть паутинок, что парус – хлипкий лепесток, и всё так тонко, иллюзорно, как и Восток, что дело тонкое, а Ближний Восток, наверное, еще тоньше. И прибыть покорять его на бумажном кораблике – всё равно что, по Ницше, «жить для того, чтобы исчезнуть». Исчезнешь, и не заметят.
Просто те времена, когда корабль, бороздящий море, чеканился на монетах, как эмблема радости и счастья, оказывается, давно прошли. Да и корабль тот был не эмигрантский. И не придумали еще тех государственных систем, что стали безликими цивилизованными силами, против которых не дано противостоять обычному человеку, потому что он всего лишь человек. Вот и стал «дольше века длиться день» – день ожидания...

МАМ-МЫША

Да, слаще нет дитя, и нет его больней.
Еврипид

Астральный покровитель

Кошка Аришка свалила слоника с журнального столика и, скользя по керамическому полу, как по льду, гоняла его вместо футбольного мяча по всей квартире. В результате у фигурки вначале отвалилась самая тоненькая ее часть – хвост. Потом – наиболее приметная, но не менее уязвимая – хобот. Наконец, то, что кажется незыблемым у этого древнего, обожествляемого тайцами животного, – тумбообразные ноги! Таким образом, священный слон стал и впрямь полноправным футбольным мячом!
Люся собрала разбитые части и ахнула: слоник был сделан совсем не из слывущего вечным черного дерева. Синтетический сплав непонятно чего, а может, и просто пластмасса! Именно такое и продают в долларовом магазине вместе с другими китайскими безделушками. Вот вам и вечность...

Но есть вечность иная. Говорят, что драгоценные камни предопределены нам небом как наши защитники и помощники. Сложно утверждать, когда именно на поприще всемирной истории этот астрологический факт возвели в ранг аксиомы, но уже ветхозаветные народы знали цену драгоценным камням, и не только как форме роскоши. И, как бы ни укоряли пророки своих собратьев за любовь к дорого ценимым камням, судя по «Книге книг», мода на перстни у тех же иудеев была в ходу. В Древнем Риме перстень с камнем служил знаком отличия патриция от плебея. В культуре Древнего Египта драгоценные камни не только присутствовали в частной жизни, но оставались непременными спутниками жизни после смерти. В гробницах фараонов на телах мумий и предметах, положенных живыми усопшему якобы для пользования в жизни после земного бытия, непременно были и разные драгоценные камни, среди которых сакральная роль принадлежала камню-покровителю.
Впрочем, если это даже не совсем так и кто-то живет себе и в ус не дует по поводу всяких там предрассудков, определенного склада натуры, особенно женщины, и сегодня предпочитают не изменять астральному камню и на всякий случай иметь-таки при себе драгоценного защитника из своего зодиака.
Некоторые считают, что в Израиле голубой топаз – редкость, может, оттого что неба и моря столько, что их синева растворила камень? Очень даже возможно. Но это ничего не меняло для Люси.
Ее голубой топаз был для нее как мгновение чистоты, в котором слилось воедино нечто сокровенно личное и глубоко женское... Он был таким неестественно ярким, что все вокруг только и говорили Люсе: «В твоем возрасте принято носить натуральные камни. А ты цветную стекляшку нацепила. Смех!» Самое главное, что внутренне Люся не могла противостоять натиску этих подколок – не фамильный же! Была бы квитанция из ювелирного магазина, она бы и сама точно знала и горой встала бы в защиту подарка от мужа. А здесь – проблема: вообще неизвестно откуда этот топаз взялся у Александра. Говорит: «Достался по случаю! Должна носить, как талисман!»
Между тем камень был, может, и драгоценным, но уж точно не казался таким – эдакий «булыжничек» на шнурке. Так в Прибалтике янтарь штамповали. А нынче китайцы всё что угодно выпустят! Однако что-то подсказывало ей, что не стоит говорить об этой своей догадке мужу. В кои-то веки Александр сделал ей подарок. Она чувствовала, что – от души! И сам факт этого мужниного порыва был ей как никогда дорог.
Всё до обыкновенности просто. Их отношения с мужем были давно на грани разрыва. Холодная отстраненность тел, переставших реагировать на тепло прикосновения, подсознательно парализовала восприятие друг друга. Вот вам и рецепт «любовного напитка», разлитого на две чаши пуританской воздержанности, приправленной репатриантской горечью, когда уже нет сил восходить к Земле Обетованной. Твердыни веры вдруг сами собою неожиданно обернулись остриями такого глубоко личного поворота, в который не заводила ни одна Моисеева тропинка.

Это на Волге есть бакены – такие маленькие игрушечные домики, похожие на перевернутые воронки. Стоят себе на якорях среди реки эти плавучие знаки и предупреждают проходящие мимо суда голубым огоньком или гудящим сигналом об опасности..

А здесь... не пароходы-суда... Судьба – без суда. Тупик. Серый, безрадостный, с мышиной вознею и немышиными проблемами.

Голубой топаз

В один из дней Люся шла по улице Кинг Джордж – как раз мимо одного из дорогих ювелирных магазинов сети «Роялти»...
И вдруг что-то подтолкнуло ее войти, хотя раньше она никогда в него не заходила, потому что цены, указанные в витрине, выходящей на улицу, превосходили все мыслимые ожидания.
Нахохленная продавщица, измерив Люсю профессиональным взглядом, сразу оценила, что эта брать не будет и тем не менее постаралась скрыть свою догадку:
– Вас что-нибудь интересует?
– Пожалуй... – Люся растерялась.
– Я вижу, у вас есть вкус, – сказала крашеная блондинка, повторив выученную на семинаре фирмы дежурную фразу продавца ювелирного магазина (клиента нужно всегда похвалить, независимо от его пристрастий), и добавила: – Какой красивый кулон! Он похож на александрит, хотя нет. Подождите минуточку, – она открыла иллюстрированный справочник, – не александрит (как же я сразу не догадалась) – голубой топаз. Ну точь-в-точь голубой топаз.
Люся совсем растерялась. Что ей сказать? Топаз он или похож?. Все-таки в такой уважаемой ювелирной фирме.
– Я вижу, у вас какие-то проблемы?
– В общем... – начала было Люся.
– Проблема – в топазе! Уж поверьте мне как специалисту! Топаз, он как александрит, понимаете, его нельзя носить один. Он должен быть всегда в паре. Например, кулон – серьги, или кулон – кольцо, всегда оберегают от сглаза! Ну а уж если полный комплект, считайте, что Фортуна вас уже не покинет! Это же известно каждому знатоку даже полудрагоценных, а тем более драгоценных камней. – Продавщица тут же взяла инициативу в свои руки. – Но это должен быть непременно ваш камень. Иначе – вы никогда не решите своих проблем с другом.
– Мужем, – нерешительно поправила Люся, словно опасаясь разрушить концепцию блондинки как специалиста торговой фирмы «Роялти».
– А если с мужем, так тем более. Мужа всегда можно убедить в том, что ваш камень – это материальное подтверждение его, мужа, крепости, твердости, уверенности и силы. Ваш драгоценный камень – это эмблема его, мужа, основания на вас как женщину и символ вашей семейной монолитности!
– Вы знаете, я по жизни как-то и не думала об этом, вечно было не до того, – чистосердечно призналась Люся.
– И очень ошибались. Украшения, подобранные в соответствие со вкусом и учетом наших индивидуальностей, укрепляют нас как женщин, продлевают нашу молодость, подчеркивают привлекательность. Камень защищает, если он ваш. Вот и получается, что от драгоценностей во многом зависит то, как на нас смотрят мужчины. – Блондинка про себя упивалась собственным красноречием, наконец перейдя к основной части доклада. – Мы можем заказать вам кое-что с таким же или аналогичным камнем. Голубой топаз – не дешевый камень, а в нашем ассортименте, я не знаю почему, но не так часто бывает. Впрочем, сделать дополнительный заказ для фирмы не проблема. Так что не волнуйтесь. Разобьем заказ на платежи. Потихонечку, в течение пары лет и справитесь. Зато как это решит все ваши проблемы.
– Что? В течение пары лет? – переспросила Люся, сконцентрировавшись на еще не названной цене, словно и не слышала обоснований стоимости товара.
– Нет, вы можете справиться гораздо быстрее. Это я так, навскидку. – Продавщица еще раз измерила Люсю оценивающим взглядом.
И вдруг неожиданно для себя самой Люся выпалила скороговоркой:
– Вы меня убедили, мне действительно нужен комплект. Иначе я никогда не решу своих проблем.
– Ну конечно же...
– Так вот, мой топаз очень велик для меня! И я бы хотела распилить его и заказать у вас гарнитур!
– Что? – едва не задохнувшись от такого поворота, еле вымолвила продавщица, убежденная, что на шее у Люси – китайская стекляшка, и окончательно поняв, что бонусов с продажи топазов она уже не получит.
И вдруг, словно уловив ее сомнения, Люся неожиданно спросила:
– Топаз не настоящий?
– Видите ли... – замялась блондинка, – у нас есть специалист.
– Вот и отдайте камень эксперту, – решительно сказала Люся, быстро расстегнула цепочку и сняла с нее кулон, – а потом подсчитайте, сколько мне будет стоить заказ сережек и кулона, или кулона и кольца в золоте. У меня есть что сдать в качестве лома.
– Лома? Хорошо, – с ледяной улыбкой ответила продавщица, подумав, что такой наивной тупицы, как эта, она очень давно не встречала. – Я вам перезвоню, не волнуйтесь.
– Да. Да. И если можно, поскорее. Это важно для меня, – взволнованно отозвалась Люся и вышла из магазина.

Без талисмана

И хотя драгоценный или даже претендующий на полудрагоценный камень – не то что камень, как гора с плеч, она словно обрела непонятную свободу, будто освободилась от какой-то тайны, которая ее мучила гораздо более, чем парность ювелирных изделий. Однако, уже пройдя несколько шагов, она вдруг почувствовала себя беззащитной без своего топаза. Словно всё вокруг гудит и подмигивает голубым светом. И все озираются на нее и, посвистывая, отмечают про себя, к чему бы придраться. Будто она рассталась совсем не со стекляшкой, а отдала нечто значимое в своей жизни.
Потом вдруг так погрузилась в какие-то свои мысли, что на перекрестке совсем растерялась. И когда толпа народа хлынула на зеленый, даже не сразу сообразила, что и ей со всеми. Какой-то парень, едва не сваливший ее с ног, прокричал, обернувшись:
– Ну, голубоглазая, лучше бы ты мне в баре вечером попалась, а не стояла у светофора, как ежик в тумане.
Она решила побродить по магазинам. Вдруг какой-то мальчишка вывернул на велосипеде из-за поворота и врезался прямо в нее. Люся упала так, что педаль попала в грудную клетку – под дыхало, как говорили раньше. Дыхание перехватило... «мальчики кровавые в глазах»... Точнее, нет, – сизые мыши – по серому асфальту и осоловевшим глазам.
Она стала судорожно хвататься за что попало. Один прохожий, обратив внимание на ритмические сжатия ее мышц, с раздражением заметил:
– Опять эпилептичка. Ну весь Иерусалим заполонили. Вроде и женщина на вид здоровая и приличная.
– Да она беременная, – заметила одна из женщин. И быстро достала из сумки бутылочку с водою. Но воды оказалось только на донышке.
А Люся и впрямь словно утратила временную и пространственную доминанту.

Ей чудилось, что она, словно одурманенная утонченным ароматом, лежит под каким-то немыслимо прекрасным гигантским деревом, цветы которого просыпаются лишь в сумерки на семь часов жизни, которая на это время их цветения кажется неправдоподобно счастливой. И небо – невыразимо чистое и голубое, как топаз! Тогда всё – по силам, всё – по желанию, по каким-то своим биоритмам цвета мечты... Но к рассвету цветы начали опадать. Их лепестки кружили над землею, как летучие мыши... стая летучих мышей. Какие-то прилипали к телу, какие-то просто падали вниз. Вроде бы и вреда от них нет. Только такое омерзение. Всё вокруг серо, сыро, слякотно. И такая вареная, невозмутимая серость в глазах, будто и цветов-то никогда не было... И вдруг в этой странной, потерянной зыбкости – детская кроватка... и – голос сынишки: «Мам-Мыша, Мам-Мыша». Он был совсем крохой, когда придумал это слово...

– Может, с давлением у нее что? Весь день дождь собирается... – вмешалась другая женщина, пыталась приподнять Люсю.
Продавец свежего сока, наблюдавший эту сцену, выбежал из-за прилавка со стаканом воды для Люси, разразившись громогласным потоком брани на арабском, неожиданно перешедшим в «великий и могучий».
Мальчик-велосипедист потихонечку скрылся. И вообще, «а был ли мальчик?», как когда-то риторически сформулировал классик. Испарился...
Слоноподобная серая туча заполонила небо, разродившись несколькими тяжелыми каплями. Дышать стало легче.
Люся открыла глаза, которые казались небесно-голубыми топазами, независимо от отражающегося в них дождливо серого неба, механически пытаясь нащупать на груди кулон. Едва придя в себя, она неожиданно почувствовала, что ей как-то очень недостает ее по-деревенски недообработанного топаза, словно древнего щита покоя. И вдруг она вспомнила о превращенном в футбольный мяч слонике – без хобота и хвоста. Кошечка поиграла-поиграла – и на планете одним слоном меньше стало. Жизнь – не река с бакенами, что сигналят об опасности на пути проходящим мимо кораблям...

Едва придя в себя от произошедшего, Люся присела под козырьком одного из открытых кафе на Бен Иегуда. Дождь так и не разразился. Ощущение беззащитности не покидало, оголяя то, что казалось давно ушедшим.
Там же неподалеку скрипач играл ирландскую мелодию. Музыка долетала до ее столика. Семь лет назад этот парень знакомился с нею. Тогда он был студентом первого курса Иерусалимской Академии музыки и танца имени Рубина. Люсины приятельницы поговаривали, что уже не один год он первокурсник. Предлагал вместе поехать в Эйлат, говорил, что оттуда можно дернуть на остров любви в Красном море .
– Что еще за остров? – поинтересовалась Люся.
– Какая же ты неромантичная! Самые жгучие любовные интриги завязывались на этом острове.
– Ну, ты и гонишь! – рассмеялась Люся.
– В общем, это не столь уж важно, – не зная наверняка ни одной более или менее определенной истории, связанной с островом, прервал ее вечный студент, – важно, что остров когда-то называли Топазион. И все топазы – желтые, бесцветные, зеленые, черные, голубые – все они называются топазами от этого самого Топазиона. Так что, желаешь любви, как у Тристана и Изольды, давай махнем на Топазион!
– Кончить, как они, уж точно не хочу. А вообще-то, ты музыкант или в турагентстве подвизался?
– Не подвизался – к тебе вяжусь! А топаз, он как стеклорез. Давай знакомиться. Я – Томаз, – ответил скрипач с легким кавказским акцентом.
– Отвяжись, «Топаз», я – дама замужняя, а стеклорез тебе еще пригодится, – отшутилась Люся.
Теперь студент был уже лысым, почти всегда пьяным, играл тут ирландские песни, что-то там на «бис» и всё еще числился в студентах. И долетавшие до нее звуки заунывной мелодии рассыпались непроявившимися дождинками. Надо же, вспомнила! Вот что значит больная голова. И вообще, мало ли кто в городе пристает. Это в ульпанах на здоровую голову учат: «Говорите с каждым, кто бы с вами ни заговорил на улице. Вот тогда язык и развяжется. Только тогда и начнете говорить на иврите!» Однако проповедуют эту теорию, как правило, почтенные старцы или мужчины, по той или иной причине не справляющиеся как мужчины. Солнце в Израиле палит нещадно. Так что сильная половина здесь перегрета и возбуждена. Так что для белой женщины, привлекательной хоть на малую толику, следовать теории разговорного иврита весьма накладно. С развязыванием языка тебе тут же развязывают поясок или расстегивают кофточку. А потом идут по тебе, как слоны – один слон, второй слон, третий слон, и дородными хоботами – под юбку, и хлипкими хвостиками – в грудь... Вот и становишься серой мышкой, чтоб никто не замечал. Идешь и шарахаешься от всех помощничков по части развязывания языка, поскольку нет защиты от мужского языкового братства.
Голова гудела. Ирландская мелодия не успокаивала, пожалуй, наоборот, вносила раздражающее смятение, словно в горле першило, хотя кофе был еще недопит... Несколько раз, словно невзначай, ее рука оказывалась в ложбинке, где еще час назад так крепко покоился топаз, словно сросшись с нею. Да нет, как душа оголилась...
Таиландский топаз лежал в магазине, а израильская жизнь продолжалась, как непрекращающаяся ирландская мелодия.

В отличие от многих репатриировавшихся врачей, Александр сдал профессиональный экзамен сразу и сразу был взят по специальности на работу. Но так как в Израиле в государственных организациях меньше всего любят платить репатриантам государственную зарплату, то его, конечно же, взяли на «шапировку» – то есть стипендию от Министерства абсорбции. Вроде бы ты и врач в государственной больнице, что для Израиля уже само по себе звучит гордо, только без пакета прав, гарантий и льгот, без оплаты повышения квалификации, без права на постоянство работы, и получаешь по сетке на несколько уровней ниже, чем врач на обычной ставке. Больных на тебе – не меряно, в отличие от тех, кто на ставке, и в каждый момент могут выгнать за милую душу. К примеру, так вышвырнули саму Люсю из организации, якобы помогающей репатриантам и эмигрантам, бессовестно оставив даже без пособия по безработице. Иначе говоря, полностью зависишь от неограниченной власти и желаний твоего начальника, и уж сохрани и помилуй, если попадешь к какой-нибудь самодурке-стерве... – это тоже из личного же опыта Люси. Короче, ее начальница в своей репатриантской конторе все вопросы решала как в собственной партийной и муниципально-эротической вотчине. Это вам не серая мышка, что тихонечко ищет кусочек сыра, – одна баба из русской глубинки за стадо слонов сойдет. Партийный список – и... по головам – новая государственная должность. Не у каждого репатрианта так замечательно судьба складывается.
Впрочем, Александру ни мыши, ни слоны не мешали – глупо жаловаться. На общем репатриантском фоне хоть и не крепко повезло финансово, зато профессионально очень даже повезло. Работал по специальности аж в четырех больницах! Еле-еле на работы разъезжать поспевал. Так ведь еще там и работал! Короче, везде нужен, только нигде ни одной нормальной ставки нет...
А тут еще больничный стационар в центре Иерусалима стал этак подбрасывать Александру больных-туристов для сопровождения их за границу. Сдавал их Александр родственникам в аэропорту, а потом – день на достопримечательности. Платили мало, зато в Австрии и Дании побывал. Даже в Россию на день на Волгу ездил. А тут – новое предложение – Таиланд.

Мам-Мыша

Это были 1980-е годы. Люся училась в Москве. Сын оставался у ее родителей, счастливых уже той мыслью, что их дочь, хоть и разведенная, но теперь живет высокой аспирантской жизнью в столице, а не где-то там – в неубедительной провинции Поволжья...

Люся и впрямь, можно сказать, жила в библиотеке. Но временами, когда глаза слипались от усталости, она покидала храм книги и спешила в центральный «Детский мир», в который съезжались родители из всех уголков России, чтобы купить своим чадам какое-нибудь новое игрушечное чудо.
Чего только она ни привозила своему Димке, но любимым оставался Микки Маус производства Восточной Германии из популярного в то время мультика. У него были неестественно длинные ноги – длиннее туловища с головою – такие, что их можно было завязать в узелок. И это очень нравилось всем детям, хотя казалось уродливым всем родителям. Серая ворсистая спинка переходила таким же ворсом, как капюшон, на голову и ушки. И было нечто неуловимо забавное в этой комбинезонно-капюшонной экипировке Микки. Очень скоро Димка как-то очень по-личному начал именовать Микки Мышей и всё время просил положить Мышу с ним спать. Так Мыша Микки и поселился в кроватке со Слоном-подушкой.
И каждый раз, когда мальчик скучал по своей маме-аспирантке, он еще крепче обхватывал приехавшего из Москвы Мышу Микки. Готовые заплакать глаза ребенка упирались в искрометный, задорный взгляд мышонка, а грустные пухленькие губы чуть-чуть растягивались, далеко не дотягивая до игрушечной улыбки веселого Мыши Микки.
И все-таки... с ним было не так одиноко... Он был из Москвы, от мамы... Иногда Димка во сне инстинктивно тянулся к нему и опечаленно лепетал «мам... мам...». Но, нащупав мягкую ворсистую спинку Микки, бормотал: «Мам-Мыша, Мам-Мыша...».

А Люся... Люся училась. Училась не только ради себя, но и ради него, чтобы ее сынишка гордился ею, чтобы после защиты диссертации получать достойную зарплату и обеспечить материальную независимость себе и своему сыну... Но всякий раз, когда она вспоминала о придуманном Мам-Мыше, щемило сердце. И она подгоняла себя как только могла, защитив диссертацию досрочно. За всем этим стояло желание сократить срок разлуки и скорее вернуться к сыну. Вот такую связь установил между ними Мам-Мыша!

Новый век, новые проблемы... Александр глянул в окно иллюминатора.

Самолет пробирался сквозь облака, как сквозь отмели на Волге. Когда-то они втроем – Александр, Люся и маленький Димка – жили на берегу в палатке на базе отдыха. Днем Димку нужно было укладывать спать. Александр или Люся по очереди читали какую-нибудь из историй Григория Остера – единственной книжки, взятой ими с собою. Александр читал Димке «38 попугаев» – веселую сказку, в которой каждый из героев измерял своим ростом рост удава. Получилось полтора слоненка, сколько-то там мартышек и 38 попугаев!
– Пап, а сколько это Мам-Мышей будет? – не унимался Димка.
– Вот после сна и будем твоими Мам-Мышками измерять всё, что только пожелаешь.
Димка уже поднялся, когда Александр стоял на берегу, расставив удочки на поплавках, то бишь поплавушки, как их называют на Волге.
– Пап, от нашей палатки до костра и до берега я уже всё измерил, а вот сколько Мам-Мышей будет от нас вон до того домика?
– Какого домика? – Поплавки периодически дергало. Видно, поклевывало.
– Вон до того, что на воде... – Димка указал рукою как раз в ту сторону, куда Александр забросил удочки.
– До бакена, что ли?
– Бакена? Домика! Просто он маленький. И мы все в нем не поместимся. Зато в него рыбки заплывают и выплывают. И то, что мы им говорим, они по своей почте всем-всем разносят!
– Ну и сплетницы эти твои почтовые рыбки, – мягко улыбнулся Александр. – Только до их домика далеко и Мам-Мышкой трудно измерить.
– А если почтовую рыбку послать?
– Это можно, – отозвался Александр. – Но сначала давай-ка подальше закинь свою поплавушку.

Одиннадцать часов полета... Благо, больной не досаждал. Всё время молчал. Александр невероятно волновался. Кто будет встречать? – размышлял он про себя. Будут ли встречать вообще? Кому нужен ступорный молчун в нищей стране? Сколько таких, вроде него, приезжают на заработки, а потом просто не выдерживают условий рабских контрактов платежеспособных цивилизаций легально, а сколько нелегально. Одним человеком больше на земле, одним меньше... А сорвался – так сорвался... Этот хоть легально работал по контракту, вот врач и сопровождает до дома – не до аэропорта, как в Европе. До деревни, что в 400 километрах от Бангкока. Почему ящик со всеми медицинскими препаратами, вплоть до аппарата ЭКГ, дефибриллятора и набора для трахеотомии! По возвращении обязан вернуть этот ящик в компанию. Никогда такого не было. Значит, никто беднягу здесь давно не ждет! Не нужен он таким здесь!
Александр глянул на своего подопечного. Погрузившись в мягкое серое кресло, тот молча улыбался с неестественно радостным выражением лица. Глаза были неподвижными, как у механической игрушки.
«Вот кому я его буду сдавать? А если в его деревне и дома-то у него нет? И вообще никто его не возьмет? Куда я с ним? Обратно? Ведь не случайно же предупредили, что в медпункте не оставлять. В полиции – тоже нельзя. Не преступника привез – рабочего по контракту. Никогда таких оговорок не было. Всегда кто-то встречал в аэропорту. Значит, есть проблемы, о которых умолчали!» – пытался проследить прикладную логику инструкции Александр.
Таец с игрушечными глазами молча улыбался.
«Ну зачем, зачем я согласился его везти? А вдруг вообще не успею на обратный рейс, просто не обернусь? Они ж мне только сутки дали, чтобы день сэкономить!»
Александр так и не понял, спал ли его таец вообще или он и спал с открытыми глазами и игрушечной улыбкой? А может, вообще он тоже думал и думал о том же?
Александр вновь посмотрел в иллюминатор.

Самолет приближался к Бангкоку, но словно к Волге, точнее, к тому самому берегу, где они с Димкой Мам-Мышками считали расстояние от их палатки до берега и забрасывали поплавушки к полусонному бакену.

Мать и сын

Бангкокский аэропорт потряс Александра своим масштабом. Израильский Бен-Гурион – младенец по сравнению с двумя терминалами столицы Таиланда. Ну как здесь сориентироваться? Упаси господи, тайца где-нибудь потеряешь. Он же еле-еле ноги под собой несет! Его ж тащить на себе надо, а тут ящик весом в 15 килограммов, чтоб провалился этот медицинский арсенал безопасности!
Лучше б они коляску вместо этого ящика дали. Ну как же, жди! Заплатить израильскому врачу дешевле, чем привлечь тайскую медицину с колясками. Это вам не кинематограф и не рекламное агентство. Между тем у стойки паспортного контроля больной буквально повис на Александре, едва передвигая ногами. И здесь Александр увидел спасительную движущуюся дорожку, ведущую по всему длинному переходу гулкого терминала почти к выходу.
В это время у выхода толпились встречающие. Все в желтых футболках и все, как показалось Александру, с мартышечными лицами! Он невольно взглянул на своего пациента. Нет, его таец был решительно не такой. Его бы он сразу узнал, даже если бы тот был в желтой футболке, – по неморгающему игрушечному взгляду и остановившейся улыбке... И вдруг из толпы встречающих на одно лицо отделилась группа тайцев и двинулась прямо на Александра. От внутреннего напряжения что-то зашкалило. Да что они от меня хотят? Тоже мне, тайское гостеприимство!
Между тем группа из двенадцати человек как-то почти мгновенно окружила Александра и больного. Они что-то наперебой говорили, но Александру казалось, что требовали. Но потом тихо-тихо из группы выделилась маленькая пожилая женщина с бойким средних лет тайцем, который обратился к Александру по-английски:
– Здравствуйте, вы, как следует понимать, доктор Алекс?
– Да, – ответил Александр.
– Все мы пришли встречать нашего Тая.
Александр неожиданно подумал, какое легкое имя у его пациента, когда его произносят по-человечески, а не так, как в истории болезни, со всеми тайскими заковырками, когда даже ивритские имена кажутся легкими.
– Это, – он указал жестом на женщину, – его мать, а остальные – родственники. Нам сообщили, что вы должны доставить его до дома, но до провинции еще 400 километров. Не тратить же это время на ожидание в деревне. Тай уже здесь, у себя, на родной земле. Мы на микроавтобусе и хотим взять Тая поскорее домой.
В это время мать-тайка подошла к сыну и беззвучно прислонилась к нему. Долго смотрела на него полными горьких слез глазами. А потом начала что-то говорить на неведомом Александру тайском наречии... Тай был непроницаем. А она опять что-то лепетала и лепетала, тихо гладя его по смоляным волосам, совсем как гладят по головке маленького ребенка.
Игрушечная улыбка Тая оставалась неподвижной. Но маленькая женщина осторожно прикоснулась ладонью к его лицу, словно пытаясь оживить немоту сломавшегося механизма. Потом обняла за плечи, неожиданно сжавшиеся до детского размера. И все что-то шептала и шептала, и колыбельно мурлыкала, успокаивая свое дитя и пытаясь оградить своего сына от всех бед мира у этого мира на виду...

Александр глянул на своего пациента, и ему показалось, что губы тайца дрогнули. Александр не мог различить наверняка вырвавшегося мычащего звука, но ему показалось, что это было: «Мам-Мы-ша...»

Переводчик обратился к сопровождающему:
– Доктор, разрешите нам взять нашего Тая?
У Александра словно камень с души свалился.
– Минуточку, я должен предупредить Израильскую страховую компанию, – отозвался он. Набрал номер телефона, изложил суть ситуации и вдруг услышал совершенно неожиданный ответ:
– Согласно инструкции, предписанной договором, – отвечала секретарша, – вы должны доставить его до деревни. В противном случае компания имеет право расторгнуть с вами договор, аннулировав командировочные.
– Как? – возмутился Александр.
– Такая инструкция, – ответила секретарша и положила трубку.
– Стерва, – не в силах удержаться, выругался Александр.
– Что? – переспросил переводчик, не знающий русского.
– Честно говоря, даже теряюсь, что и ответить. Понимаете, завтра утром у меня рейс. Я впервые в Бангкоке. Ну конечно же, я бы хотел что-то увидеть. А так я еле-еле поспеваю к своему рейсу.
Группа тайцев-родственников притихла в ожидании. Никто и не думал, что может произойти такого рода заминка.
– Я попытаюсь что-нибудь придумать. Действительно, жаль, если вы не успеете увидеть храмов великого Будды.
Переводчик стал звонить по разным тайским номерам, что-то там по-своему объяснять. В результате вдруг раздался звонок из израильской компании с разрешением отдать-таки пациента под ответственность матери в аэропорту.
Александр в последний раз взглянул на Тая, тело которого совсем сжалось в забытую детскую позу, и в улыбке появилось нечто неуловимо детское. Затем отправился в камеру хранения, где можно было оставить не то что его медицинский ящик, но даже лимузин, потом поднялся и без всякой суеты сел в свободное такси.
– Таксиметр, – припомнив наставления интернет-гида, обратился он к водителю, давая понять, что платить будет строго по счетчику.

Александр с любопытством озирался по сторонам. Ни тебе трамваев, ни троллейбусов, зато – метро, но не под землею, а над землей! Впервые в жизни он увидел настоящий небесный поезд, прямо как в рязановских «Небесах обетованных». Около двадцати станций и две линии соединяют важнейшие части города в центре. И еще – автобусы – со стеклами, а значит, с кондиционером, и без стекол и кондиционеров – для бедноты. И еще – так называемые тук-туки – мотоциклы с колясками-прицепами на двоих пассажиров. И весь народ – в ярко-желтых футболках, прямо как родственники его Тая! И во всей этой желтой массе только и пестреют черные прямые челки. Ну, словно пчелы на сотах.
Бросив вещи в гостинице, Александр тут же обратился к администратору с просьбой отметить на карте красным фломастером маршрут основных достопримечательностей Бангкока. У отеля околачивалось несколько тук-туков со своими колясками, прикидывая, как вернее взять в оборот свою доверчивую туристическую добычу. Они наперебой бодро тараторили: «вэри чип прайс», «секс соу», «Буда»...
Александр подал одному тук-туку карту, и тот, кивнув, полетел как байкер. Александр, словно в аттракционе, мужественно держался в своей прицепной коляске. Тук-тук остановился у помещения с вывеской «Секс шоп». Александр запротестовал, указав на карту. Тот вновь понимающе кивнул и рванул, да так, что Александр едва не вылетал на крутых виражах, наконец где-то остановился перед вывеской «Вэри чип прайс». Александр с возмущением указал на карту. Тот опять понятливо кивнул и уже собрался двинуться с места, как вдруг Александра осенило, что этот мошенник просто возит его по своим точкам, с которых получает проценты! Александр поспешно расплатился, вылез из прицепа и попытался поскорее развязаться с простодушным грабителем, сославшись на изменившиеся планы и желание пройтись пешком.
Через некоторое время он остановил свободное такси и с волшебным словом «таксиметр» подал таксисту карту, указав на отмеченные красным фломастером места – Императорский дворец и храмы Будды. Обязан везде отметиться, везде запечатлеться, чтобы вернуться с собственными бангкокскими свидетельствами о местопребывании. Однако к концу дня дворцово-буддийские впечатления вконец уморили Александра. И администратор, подавая Александру ключи от номера, услужливо заметил:
– Мистер Алекс, у нас в гостинице – великолепные массажистки. Один сеанс тайского массажа – и усталость как рукой снимет!
Как только ни массировали его две смуглые, низкорослые, мускулистые тайки. С ощущением здорового тела возвращались мысли о Люсе и желание раствориться в ее белом, шелковистом, податливом, улавливающем каждый его жест, нежном теле.

Геологические флюиды

Это были 1980-е годы. Люся и Александр оба учились в Москве. И это было их лучшее время. Они оба вечно пропадали в библиотеках. Он – в Медицинской, а она – в Ленинке. Оба посещали свой любимый Музей изобразительных искусств имени Пушкина, где часто менялись выставки и где всегда было что посмотреть. Но они не знали друг друга...
И вот однажды, стоя в гардеробе за пальто, Люся услышала, что вся Москва нынче стекается совсем не в Пушкинский, а какой-то землеведческий музей, где поместили новый суперэкспонат. Люся была в передовиках по части освоения культурных фондов. Их курс сплошь состоял из паломников искусства и дежурил по редким музейным выставкам. Но сейчас она никак не могла взять в толк, что такое необычное могут выставить в Музее землеведения МГУ? Тем не менее вежливо поинтересовалась у молодых людей, где находится этот музей.
Как выяснилось, говорившие спешили туда же. Так Люся и оказалась среди землеведов-поклонников, когда никого ничто вокруг не интересует, но все спешат отметиться у нового кумира.
А все летели к «топазу чистой воды» – уникальной геологической находке. В 1970-е годы в Волыни, в пегматитовых жилах и гнездах гранитов, под воздействием горячих флюидов на горных породах и появилось это чудо света. Люся глянула на него и утонула в его чистоте.
И тем не менее, возможно, она и позабыла бы об экспонате, как, скажем, о «Моне Лизе» за несколькими пуленепробиваемыми прозрачными колпаками, отгороженной на десять метров по периметру красной бархатной лентой, охраняемой четырьмя милиционерами, с подгоняющей вас очередью: мол, хватит, любоваться мировым шедевром. Искусство принадлежит народу, тем более если ты купил входной билет.
Тогда еще она поймала себя на мысли, что после приобщения к шедевру Леонардо у нее не родилось самоуважения к пополнению своего интеллектуального джентльменского набора. Эстетическая и эмоциональная сторона через день-другой вытеснялась инерцией новых духовных приобретений да записями в блокноте – это на тот случай, если знаменитый художник был знаменит в узких кругах... Сколько же всего было просмотрено и оббегано... Красивая суета, роскошные детали которой позже слились в восхитительный конгломерат воспитания духа... Но здесь...

Впрочем, в этот день всё было вообще не так!
Она увидела своего Александра... Увидела – сквозь кристалл «топаза чистой воды» в 68 килограммов. Тридцатисантиметровый в объеме, по форме самородок напоминал октагон. Прозрачный, ни одной трещинки, ни единого постороннего включения – ни суетинки. Экскурсовод тогда заметил, что это – второй по величине топаз. Первый – в 117 килограммов – хранится в Музее естественной истории в Вене. До Вены Люся так и не доехала. Но дело не в Вене, а скорее в вине, или в чем-то другом... Короче, она рассматривала каждую грань октагона так, словно пытаясь преодолеть толщу топаза чистой воды, как кристальной Джомолунгмы творения чистой природы.
И за каждой гранью этой чистоты стоял он, чьего имени она еще не знала. Она всмотрелась в пространство кристалла сквозь правую нижнюю часть октагона. Ни одной трещинки – он... в мягких вельветовых брюках и кроссовках.
Она всматривалась в левую нижнюю грань октагона. В шлевки пояса его брюк был вставлен ремень из грубой холщовки болотного цвета с пряжкой, на которой красовалась надпись «вранглер».
Грани кристалла словно притягивали. Она заглянула в сердцевину. Опять он. Опять он – джинсовая куртка и расстегнутая на одну пуговичку рубашка в темно-синий пупсик.
Она выпрямилась, едва ли не вытянувшись в струну. И ее взгляд растворился в топазе, как в чем-то гриновском – с парусами, раздуваемыми свежим ветром, и шпилем мачты или мечты, которая в дефиците по жизни... И опять он... короткая шея, плоский подбородок, растянутые насмешливые губы и... глаза – живые-живые... Вроде парень как парень, но он смотрел на нее сквозь тот же кристалл. От осознания этой нечаянности она неловко, как школьница, потупила взгляд, но уже через мгновение – подняла вновь.
Александр тоже пристально наблюдал за нею сквозь этот же топаз. Он рассматривал Люсю сквозь кристалл самородка, не замечая важности редкого экспоната, – просто, как мужчина, оценивал молодую женщину, начиная со стройных ножек. И второй по величине топаз в мире, помещенный в университетском музее, явно проигрывал в споре с Люсиными ножками. Впрочем, если бы это был и первый топаз, 117-килограммовый, тот, что в Музее естественной истории в Вене, интерес Александра к конкретно очерченным женским прелестям не изменился бы ни на йоту.
Так бывает! Геологические флюиды! Очнувшиеся пегматитовые жилы Волыни! Сквозь грани октагона магического кристалла Люся и Александр увидели друг друга от ног. И, как топаз чистой воды, родившийся под воздействием горячих кислых флюидов на горных породах, произросло еще одно чудо света. Оно произросло не в гнездах гранитов, под воздействием горячих флюидов на горных породах, а в сердцах двоих, прибежавших в землеройку из двух крупнейших московских книгохранилищ – Ленинской и Медицинской библиотек.
А потом была ночь. В ее общежитии на Юго-Западной. Душно и сладковато пахло только что распустившимся кактусовым бутоном. Даже не верилось, что этот малыш может дать такой гигантский цветок. Они лежали с открытыми глазами. Было темно. И лишь оконный проем вырисовывался синим молчаливым пологом, соединяющим их с небом. И было так хорошо в этом чудесном пространстве комнаты в общаге, что сама темнота казалась прозрачнее того самого топаза чистой воды. И сладостно цепенели мысли.
А потом налетевшая дрема окутала своей легкостью, в которой уже совсем размылись границы разума и клубящегося сна.
Какие-то птицы (скорее всего, это были голуби) цеплялись за заржавленный подоконник, взмахивая косыми крыльями, которые в какой-то момент словно перечерчивались в крылья летучих мышей из мультиков. Они шуршали там, за стеклом, задевая перьями арматуры здания. Этот птичий шелест и глухое воркование сливались со сладким стоном Люси и Александра. Сладость мужского запаха и обволакивающего аромата кактусового цветка заполнили весь мир, будто до рождения двух влюбленных в нем ничего существенного и не было, разве что голуби где-то постукивали коготками о дорожные камни, но были такими сизо-серыми, что могли бы сойти и за мышей, заполонивших мостовую...

Со временем почти всё стерлось. Это в музеях – редкостные экспонаты, а жизнь – она землеройка, или вовсе помойка. Неважно, где ты.
Ко времени, когда рухнул железный занавес Советов, как было не воспользоваться этой возможностью судьбы? Вот ни с того ни с сего и собрались сменить место жительства. Только где было за этим занавесом постичь еврейские премудрости? Оставался простодушный русский авось.
Ты думаешь, что закидываешь поплавушку, а сам давно запутался в леске. И уже не слышишь гудящего бакена...
Димка оставался в России. Так вышло, что ко времени их отъезда он был на последнем курсе университета. В Сохнуте посоветовали дать парню доучиться... Вот и дали. Остался один, почувствовал свободу. Ну как же: рухнул родительский железный занавес. Благо, вообще доучился, а то ведь в такие запои ударился с дружками-приятелями, которых сразу ох сколько объявилось!
А потом... Всё так наперекосяк, точнее, по течению, как на реке без плавучих знаков, – без объяснений и логики, с ностальгией и почтовыми рыбками...

Таиландский деликатес

Прямо с утра Александр, по совету администратора, отправился за подарком для Люси в находящийся неподалеку от гостиницы Чайнатаун, то бишь китайский квартал. Честно говоря, даже разволновался. Шутка ли, двадцать с лишним лет вообще не заглядывать в ювелирный отдел... И после того как выбор был наконец сделан и подарок куплен, Александр вдруг почувствовал, что голоден как волк. Вышел на улицу. И тут же его взгляд упал на плоды тайских райских садов, урожайность которых превосходила всякие ожидания.
Но главное, что венчал всю эту чудо-экзотику – царь фруктов дуриан. А вот здесь «дурианам», не пробовавшим дурианов, стоит кое-что пояснить.
Само название этого фрукта-ежа происходит от малайского слова duri. И произрастает этот колючий фрукт, помимо Таиланда, в Индонезии, Индии, Индокитае, на Цейлоне, Филиппинах и других близких по типу климатических зонах. Однако считается, что самые вкусные дурианы в мире выращивают на плантациях близ Бангкока. Зрелый плод, как правило, имеет 15–20 сантиметров в диаметре и 20–30 сантиметров в длину и весит два-три килограмма, хотя отдельные экземпляры достигают десяти килограммов и напоминают футбольные мячи с острыми шипами.
Растет дуриан на громадных деревьях, достигающих в высоту свыше 15 метров. Говорят, что созревший плод должен упасть сам, хотя если такой упадет на голову с пятнадцатиметровой высоты... И тем не менее даже незрелые дурианы тайцы варят, как обычные овощи, ну а зрелые плоды считаются утонченным десертом. В Великобритании, к примеру, дурианом тоже можно полакомиться, правда, за 25 фунтов стерлингов. Даже в Таиланде, в сезон, небольшой кусочек продается не меньше чем за 70 бат, что составляет около трех долларов США. Не черная икра, но, прямо скажем, не дешевое удовольствие!
Быть в Бангкоке и не отведать главный деликатес? Когда-то натуралист А.Р.Уоллес утверждал:

Попробовать дуриан – значит получить кардинально новые ощущения, и поездка на Восток стоит этого!

Тайцы же заверяют, что, вкусив мякоть дуриана, вы тут же ощутите божественный вкус, напоминающий сладкий крем из яиц и манго-бананово-ананасного молока – вкус, равного которому нет. Некоторые знатоки улавливали в его экзотическом вкусе нечто от нежнейшего привкуса кураги с папайей, взбитыми сливками, шоколадом и ванилью, к которым примешивался легкий оттенок печеного лука. А вот теперь подумайте, что это за ощущения. И еще...

Легенды гласят, что цветы дуриана распускаются лишь на семь часов в сумерки и опыляют их летучие мыши.

Александр не удержался. И купил-таки невиданный фрукт. Специальным топориком продавец рассек жесткую кожуру колючего плода на две половинки.
И... что за гадость! – слезы градом хлынули из глаз от распространяющегося гнилостного запаха деликатеса, как из канализационного люка, которому не могло противостоять даже упрямство паломника-первопроходца его попробовать! Александра тошнило. О вкусе маслянистой пасты внутренностей дуриана Александр уже не помнил. Он вообще уже ничего не соображал, зажал нос, зажмурил глаза, выплюнув деликатесную гниль. Европейский организм устойчиво сопротивлялся азиатскому изыску гурманов, оставляющему ощущение разлагающегося мяса. Но было уже поздно. Тайский фрукт, гордо занимающий одно из самых почетных мест в ряду знаменитых своими «ароматами» деликатесов – покрытого зеленой плесенью сыра «Рокфор», китайских грибов «Сянь-Гу», как говорят в России, «не пошел»...
Вот с этого утонченного десерта всё и началось. Закружилась голова. Организм так отторгал непривычный деликатес, что Александр чувствовал, как теряет равновесие. Упал на ровном месте Чайнатауна и тех же фруктово-овощных лавок. Хлестало как из фонтана – на рубашку, брюки, кроссовки. Выворачивало так, что он словно изрыгал свои внутренности. Машинально пытался очистить одежду пакетом с кулоном для жены. Потом искал воду, чтобы умыться, очистить руки. Запах дуриана душил, как сероводород. Ничего не помогало. До отеля было рукой подать, но Александру было совсем худо. Он попытался остановить такси, чтобы добраться до гостиницы. Все таксисты были единодушны в своем отказе. Один тук-тук все-таки согласился довезти его за тройную цену, оговорив, что потом у него долго не будет клиентов.

Едва держась на ногах, Александр вошел в гостиницу. Стоявший у стойки администратор понимающе заметил:
– Дольки дуриана тайцам хватает до ужина, а у вас, я думаю, чувства голода не возникнет уже до дома.
– Вообще, это нечто! Неужели продавец не мог меня предупредить! – с возмущением недоумевал Александр.
– О чем вы говорите? Дуриан – самый дорогой продукт в Таиланде. Большинство предпочитают покупать его дольками. Не так экзотично, как выпить мякоть из плода, зато не нужно возиться с угрожающими колючками и толстой кожурою, от которой и исходит этот запах. Или просят помочь продавца за дополнительную плату помочь очистить плод. Думаю, что ваш лавочник просто не говорил по-английски.
– Да-да, он действительно не говорил по-английски, – вспомнил Александр, пытаясь восстановить детали происшествия, припоминая и выставленные в витрине дольки разрезанного дуриана – прозрачные, с белыми стеночками, в каждой по три-четыре крупных блестящих семечка – от бежевого до ярко желтого.
– Так что для полунищих владельцев фруктовых лавок клиент вроде вас, покупающий не дольку, а целый фрукт, – редкая удача. Обычная коммерция. Вообще-то у нас в гостинице, как правило, новичков предупреждают относительно дуриана. Кстати, и в проспекте требований к посетителям, который вы подписали, тоже об этом говорится. – Он открыл буклет и указал на строчку со знаком перечеркнутой колючки. – У нас вход с дурианом воспрещен, поскольку запах после дурианной трапезы не удается выветрить никакими косметическими средствами. Такой значок есть и в лифте, и в такси, во многих общественных местах.
– Честно говоря, я думал, что речь идет о каком-то там кактусе – у входа в Чайнатаун тоже стоял этот знак! – не в силах выдержать всю эту отповедь, перебил его Александр.
– Я не должен был вас пропускать, но тайское гостеприимство не позволяет мне так поступить, – заметил администратор. – К тому же вам уже пора на самолет, хотя опасаюсь, что и там у вас будут проблемы.
– Так подскажите же, что мне делать? – взмолился Александр.
– Сейчас я распоряжусь, чтобы вам принесли выпить подсоленной воды. Это единственное, что поможет вам прийти в себя. И еще: не вздумайте принять что-нибудь спиртное. Алкоголь не совместим с дурианом и грозит таким раздражением желудка, что в самолете мало не покажется.
Пришла горничная, принесшая Александру в номер каких-то сильных химических средств для чистки сантехники. Понятно, что выход не из лучших. Но как иначе заглушить аромат тайского деликатеса?

«Роялти» и русские сантименты

Люся очень переживала за поездку мужа. Вроде всего-то там три дня – так не здесь же, в Бангкоке. А тот вдруг с топазом из Таиланда вернулся. Может, это даже цейлонский топаз? Впрочем, не в этом дело. Александр подарил ей его тогда, когда она уже перестала ждать, когда он, по большому счету, вроде бы и не так нужен, когда даже воспоминание о том прозрачном волынском самородке покрылось трещинками, и октагон кристалла утратил совершенство очертаний и формы... Вообще, вся история с покупкой булыжничка-топаза по случаю и без квитанции казалась ей сомнительным литературным фарсом. Ну не такой Александр по жизни. Слишком правильный он, без всяких там выкрутасов. В жизни не пойдет на что-либо противозаконное.
Кофе был уже выпит. Голова... Да как же она раскалывается... Надо ж, вспомнила музей МГУ! Вот ведь память – почтовая рыбка...
Вечный студент-скрипач со своим ирландским мотивом.
Таиландский топаз лежал в магазине.

«Да что я, в конце концов, жду и нервничаю? Может, ювелир уже на месте?»
Люся вошла в магазин «Роялти» и, конечно же, вновь встретилась с продавщицей, недоуменно поднявшей брови.
– Я здесь мимо проходила... А ювелир еще не пришел? – запинаясь, как школьница, сказала Люся.
– Я уже отправила на фабрику и сообщу вам о результате, – плохо скрывая раздражение в адрес наивной бестолковости Люси, ответила продавщица.
И вдруг Люся откровенно спросила:
– Я, конечно же, буду ждать, но скажите, а как вы сами-то думаете, он – настоящий?
Вопрос смутил продавщицу, совершенно убежденную в том, что у клиентки разряда Люси не может быть натурального топаза такой величины. С другой стороны, удивляла готовность Люси распилить камень на комплект, если она знает, что камень-то искусственный, а здесь столько денег платить за работу.
– Я думаю, что в вашем сертификате написано всё так, как надо, – совершенно невозмутимо ответила она. – Вы сомневаетесь в гарантиях фирмы?
– Нет, просто это подарок от...
– Понимаю, дорогая, от друга, – продолжила продавщица, – который не хотел раскошелиться, или просто у него была финансовая напряженка. Что ж, мы живем в Израиле...
– Да, – утвердительно кивнула Люся.
– Вам сразу нужно было мне об этом сказать, тогда бы не пришлось посылать на экспертизу и устраивать этой истории с распилкой камня для гарнитура. Я-то сразу подумала, что кулон ненатуральный. Не поймите меня неправильно, но мы можем подобрать вам что-нибудь недорогое, но достаточно изящное, а то интеллигентная дама, а на шее, простите меня, – вульгарная поделка. Девчонки из армии такой ширпотреб носят, мы с вами – все-таки другое поколение.
– Да, вы, пожалуй, правы, – печально ответила Люся. – Я подумаю относительно скромного комплекта, когда вернусь за кулоном.
Она отметила про себя, что впервые, даже мысленно, не назвала подарок от Александра топазом.
Туча опустилась так низко, что, казалось, подползла к стеклянной двери «Роялти». Стоило Люсе выйти, как небесная толстуха выдавила из себя несколько тяжелых капель прямо на грудь Люси, не защищенную сомнительной голубою стекляшкой.

Когда Александр доехал до аэропорта, он вдруг вспомнил о пакете с кулоном для Люси:
«Да куда же он запропастился, этот пакетик? – недоумевал он. – Пропасть! Так я ж потерял его в тот самый момент, когда одурел от дуриана! А кто-то, находящийся рядом, просто воспользовался этим. Кулон с сертификатом фирмы и чеком, можно даже вернуть в магазин. Для тайцев это деньги!»
Дело было даже не в самой по себе пропаже... Это был шанс что-то склеить... Со времен обручальных колец Александр не подарил ей ни одной ювелирки (его жена и без того столько лет казалась ему счастливой), хотя понимал, что для женщины всё значимо. Если даже не носит, так хранит себе в какой-нибудь шкатулочке. Хотя, честно говоря, кулон бы ей очень понравился – три переливающихся, сияющих камушка – фиолетовый аметист, густой синий сапфир и голубой топаз – маленькие, как дрожащие росинки, но в изящной горделивой оправе. И так всё мило сплеталось в этом кулоне в лирическую композицию, что даже ему, закалившемуся в горниле жизни от всяких там сантиментов, и то подарок нравился. А Люся... Она бы точно разволновалась и сказала, что именно о таком всю жизнь и мечтала, а там знай, так это или не так. Но только такой вещицы у нее никогда не было. И его, как мужа, до сегодняшнего момента это почему-то особенно не угнетало. А тут вдруг решил купить то, что не продается или не дотягивает до замены...
– Вашу квитанцию, пожалуйста, – прервал поток мыслей Александра дежурный из камеры хранения.
– Да-да, – словно спохватился Александр.
Он взял свой медицинский чемодан. Унылая мысль настойчиво возвращалась.
«Это мы, мужики, письма выбрасываем, а женщины, ну, вроде Люси, – перевяжут и спрячут. Мы уж и забыли давно, о чем писали и что обещали, даже что делали, и то забыли, а женщины всё помнят. Чувствительные они... А если, к примеру, несентиментальные, так какому ж мужику приятно, чтобы всё, что с ним самим связано, его же женщина и забыла? – размышлял про себя Александр. Потом, вспомнив наставления администратора, еще раз выпил подсоленной воды, которую горничная участливо дала ему с собою в бутылочке. – Вот Люся, сам не знаю, когда так ее ранил, что потерял. Другая она, не та. И рядом, а другая... Вроде давно не дети. Димка ее вон университет уже закончил и даже остепенился от загулов, и на жизнь не жалуется. Значит, всё у него в порядке там, в России. Девиц, небось, меняет направо и налево. Значит, сын живет и в ус не дует, а тут не знаешь, как через двадцать с лишним лет совместного проживания к жене подойти! Получается, что и здесь уже вроде эмигрант!»
Так вышло, что, когда Александр с Люсей поженились, он не усыновил Люсиного сынишку. Три года ему тогда было. Почему не усыновил? Не смог! Законный отец не дал разрешения. Развод разводом, а отцовство отцовством. Куда против советского закона пойдешь? Но это ничего не меняло в его отношении к Димке – он же Люсин. Может, и не была бы она без него такой, какой он ее встретил и какой полюбил! С Димкой ладил, воспитывал как родного! Всё было как у людей. Но Люся панически боялась предать своего Димку и наотрез отказалась еще рожать! И ведь убедила-таки Александра в этом. Так – невзначай – ранила в мужчине мужчину. А теперь он ее – невзначай: отказал парню в гости приехать. А вдруг останется здоровенный лоб на его шею со своими выкрутасами? Ну не получают гражданства в стране национального Восхождения неусыновленные русские!!! Ехали и не думали, что такое бывает. Два взрослых вроде бы грамотных человека. Опять против закона не попрешь – только теперь уже израильского закона! Жизнь здесь трудная, а начинать другую – нет тебя. Там вроде жили и жили, Димка опять же маленьким был, а теперь. Куда ехать-то? Всем свалиться в одну полуторку? Вот так всю жизнь прожили, работали, работали, а на квартиру так и не заработали. Ну, вроде здесь якорь бросили – купили-таки себе жилье – так по гроб жизни должны расплачиваться.
А Люсю разве отпустишь к Димке? Чего доброго возьмет и останется. От нее сейчас чего хочешь ожидать можно. Только и живет, что своими почтовыми рыбками – эсэмэсками по мобильнику. Не та она теперь, тяжело с нею... И на якоре, и без воды... И во всем для нее вроде бы только он, Александр, виноват – весь первородный грех на нем, словно двадцать с лишним лет и не в одной семье жили. Не говорит в лицо, не обвиняет открыто, но видно, что мучается.
Вот женился бы Димка и своей семьею зажил бы, может, и она бы не так страдала, ну не ребенок же он – взрослый парень... А она вбила себе в голову, что бросила сына – бросила из-за мужа! И что с нею здесь поделаешь? Высохла от собственного самоедства за эти годы. И невозможно ее ни в чем переубедить. Молчит себе и всё, только в глазах – слезы. Мол, обижена я судьбою, и не лезь в душу, свое дело сделал! А ездить – по уши в долгах... Ну, понравился бы ей кулон, может, хоть улыбнулась бы лишний раз...
Это ж надо же быть таким дурнем, чтобы, как подросток, пойматься на дуриане! Вот и думай после всего этого, какие умные голландцы были, что придумали на воде бакены со своей системой цветов, световых и звуковых сигналов, а здесь, на суше, – перечеркнутую колючку не понял!

Тайка

Александр встал в очередь на регистрацию. И вдруг...
– Доктор Алекс, доктор Алекс...
Александр не обратил внимания на тихо перекатывающийся звук женского голоса. Свою миссию он выполнил, ну разве что еще в какого-нибудь дуриана вляпаться. Тут он услышал вновь:
– Доктор Алекс, доктор Алекс.
Он обернулся. В толпу регистрации к нему протискивалась маленькая пожилая женщина. Он бы и не узнал ее, если б не глаза – такие обезоруживающе чистые, какие в его сознании всегда ассоциировались разве что Богоматерью.
– Доктор Алекс, – она наконец приблизилась к нему. – Доктор Алекс... – Она не знала ни слова по-английски, поэтому ничего больше сказать не могла. Говорили ее ореховые глаза, смотрящие на него как на Спасителя.
Она протянула ему пакет с какими-то тайскими сухофруктами и застыла на какое-то мгновение в полупоклоне.
Один из пассажиров-тайцев, регистрирующихся на соседний рейс, случайно наблюдавший эту сцену, неожиданно подошел к тайке и что-то ей по-тайски сказал. Она засветилась от радости. Незнакомец обратился к Александру на английском:
– Доктор Алекс, я помогу даме перевести то, что она хочет вам сказать. Она – мать вашего больного.
– Я помню, – утвердительно кивнул Александр.
– Она благодарит вас за сына, которого в их деревеньке все считали давно пропавшим, который, возможно, и умер бы вместе со всеми заработками в вашей стране, и она так и не узнала бы, где его могила. Но вы успокоили ее сердце...
– Понимаете, я его даже не лечил...
– Тайцев-наемников нигде не лечат – отписки в страховке, – очень сухо вставил переводчик. Но Александр уже не мог не продолжать:
– Я как врач доставил пациента в ступоре, уже нерабочего, честно говоря, вообще непригодного к какому-либо труду, – словно оправдываясь, выпалил Александр.
Крупные слезы потекли по морщинистому лицу матери-тайки. Глаза, словно грецкие орехи с отколотой скорлупою, стали перепончато-прозрачными, со светлыми, волнистыми ядрышками, совсем как у ребенка.

Александр вдруг вспомнил, что видел всё это в какой-то давным-давно забытой давности. Так в детстве он отличал, что если кто обманет или обидит, то только не с такими глазами.

Тайка вновь начала что-то взволнованно лепетать тайцу-переводчику.
– Всё то, в чем вы ее пытаетесь убедить, давно не имеет для нее значения. Вы привезли ей сына, всё равно какого, ее сына – живого. Он теперь с нею.
В этот момент мать-тайка неожиданно что-то нащупала у себя на груди. Как-то заторопилась, хотя в глазах не отразилось ни суетинки, они светились душою, вмещающей мир. Она сняла с груди странный прозрачный голубой камень. Он был какой-то деревенский, словно недообработанный, без оправы, и висел у нее не шее на шнурке. Старушка протянула его Александру, продолжая благостно смотреть на него своими ореховыми глазами, не принимая возражений:
– Этот топаз нашел мой отец, работая на добыче драгоценных камней. Топаз был на груди моей матери. Я хочу его отдать вам, потому что теперь мой сын со мною. – И вновь застыла в полупоклоне.
Александр был смущен. Видя его смятение, таец-переводчик взял на себя дополнительную миссию, добавив от себя:
– Вы не можете отказать этой простой деревенской женщине. Она – тайка. И несет в себе закон предков.
Александр утвердительно кивнул.

И вспомнил свою бабушку, которая была вот такая же маленькая и приходилась ему вот так же по грудь.

Комок подступил к горлу. Он шагнул к ней и молча обнял ее, ощутив сквозь футболку влагу от кативших из ее глаз слез.
– Спасибо. Я убежден, что вы отогреете его и он начнет говорить, – отрывисто и с неистовой убежденностью в голосе сказал Александр. Лицо сморщилось в улыбке и расплылось в эмоциональном порыве.
Пройдя регистрацию, Александр обернулся, ища взглядом сухонькую тайку.

Она стояла на том же самом месте и провожала его своими ореховыми глазами – совсем как когда-то бабушка Александра, отправлявшая его в пионерлагерь «Волжские зори».У бабы Аси были тоже ореховые глаза, но он никогда не мог вглядеться до конца в их донышка. Они впускали вглубь солнце и словно растворяли его.

В самолете Александр долго рассматривал камень. Потом начал шарить в присобранном пакете на стоявшем перед ним кресле. Достал упаковку с маской для сна и носками. Вытащил один носок и начал начищать камень-кулон.

Топаз стал совсем прозрачным, как стеклышко, как осколок того самого гигантского топаза чистой воды, привезенного с Волыни в музей МГУ, – только голубой, как глаза... Люси... Она была тогда очень красивой, и не только ножки. Прогнутая, как у бальницы, спина, горделивый поворот шеи и неторопливые веки, которые словно прятали от него голубой взгляд... Александр силился поймать этот взгляд, чтобы потом – с ее поличным голубым взглядом, как пойманной почтовой рыбкой, – сказать себе для смелости: «Не я ж один на тебя пялился». Столько притягательности было в ее движениях, за которыми он наблюдал тогда сквозь грани октагона топаза, пытаясь скрыть появившуюся в коленах дрожь.

Александру вдруг стало так спокойно и мирно, что это ощущение разлилось по всему телу – до кончиков пальцев ног. Ощущение зябкости прошло. Он расслабился и уснул – тупо, без снов и навязываемых подсознанием мыслей, как утонул.

Трудно сказать почему, но вся эта история вдруг тронула какие-то ледники самого существа Александра. Он вернулся домой, но наступило странное одиночество, точнее, нежелание расстаться со своею тайной, которая, подобно слоям пара, подсвеченным поднимающимся солнцем и открывающим Волгу, вдруг приоткрыла в нем его зашкуренную от израильской несусветности душу. Эта разверзшаяся духовная громада в обыденном смысле уже не глянцевела. Она мешала вернуться к себе – прежнему, самоуверенному и сильному в своей эмигрантской жизни.
Состояние топазной голубизны в зените пронизывало и было как одна из граней устойчивого неравновесия октагона. Александр эмоционально никак не мог включиться в свою же жизнь. Он так ничего и не рассказал Люсе о подробностях поездки, мол, вернулся, и порядок. Отдал Люсе топаз, заметив, что непременно должна носить, хотя он и достался ему по дешевке на распродаже.
Он не хотел расставаться со своею тайной, которая сделала его уязвимым и беззащитным, как в детстве. Он по жизни привык казаться мужественным и даже суровым, терпеть не мог проявления сантиментов. Но, скрывая это внутреннее трепетное смятение, Александр стал растерянным и странным, не понимая, что не одинок, что ему есть кому рассказать обо всем и быть услышанным, – Люсе. А он почему-то возвращался домой так, словно в его стенах давно жила пустота.

Безъякорный домик

У Люси в газете были вновь неприятности, грозящие перейти в «лебединую песню» ее карьеры. Опять сокращали штаты. Опять выверяли, кто, что и где публикует. А здесь – сама виновата. Взяла и опубликовала кусок из одного своего материала в другой газете! Из гуманизма к скульптору: ну очень ему хотелось, чтобы большая статья вышла – обо всех рельефах его творческого бытия в искусстве. А скульптор-то скульптором остался. И каждый раз – одни и те же грабли. Короче, редакционному народу было не до чего, и уж тем более не до топазов...
Ненадежный, безъякорный домик на воде – эта наша русскоязычная пресса. Да и люди ненадежные, о которых пишешь. И неважно, сколько твоего сердца и профессионализма в этом. Считается, что, если ты сам видишь свое имя в печати, уже этим должен быть и сыт, и счастлив. Вот полы вымыл – это труд всеми уважаемый, все понимают, что за просто так никто это делать не будет, и никто душу свою вкладывать в этот труд не будет, значит – платить и уважать надо. А писателей и журналистов и солить нет нужды. Их и так больше, чем рукавов на Волге...
А тут еще гудела голова, ну не тряхнуть, не шелохнуться. Казалось, что серые летучие мыши словно сомкнулись крылами и всё плотнее, плотнее смыкают свой хоровод, и давят, словно атмосферный столб, с неба. Экран компьютера перед глазами из ярко-синего стал серым... Нужно выпить кофе, нет – позвонить сыну. Да, позвонить сыну... Димкин номер не отвечал... И вдруг – звонок:
– Здравствуйте, Люся. Вас беспокоит фирма «Роялти». Экспертиза показала, что ваш топаз – подлинный и другой разновидности, чем обычно бывают в Израиле. Если вы действительно решили распилить его на комплект, у нас есть к вам деловое предложение. Вы можете выбрать в нашей фирме любой готовый гарнитур из топазов или других драгоценных камней в обмен на него.
– Я, пожалуй, его возьму, – растерянно ответила Люся.
– Гм... Гм... – Голос замер на какое-то время, но потом возобновился. – Мы можем предложить вам и другую опцию: купить у вас камень.
– Купить? – Люся даже разволновалась, вспомнив о том, как ей нужны эти деньги, чтобы, ни на кого не оглядываясь, ни перед кем не отчитываясь, просто так купить билет и рвануть к своему Димке. – Я должна посоветоваться с мужем...
– Подумайте, это редкое предложение. Наша фирма почти никогда не покупает драгоценных камней у частных лиц.
– Да-да, я подумаю, – ответила она, словно поперхнувшись, чувствуя, что испуг охватывает всё ее существо.

В этот день Александр вернулся домой раньше обычного. Звонок не работал. Александр открыл ключом дверь и тихо вошел. Словно сам собою, его взгляд упал на открытую балконную дверь. Он увидел Люсю. Ссутулившись, она сидела на балконе на сером пластиковом стуле, словно погрузившись в себя. Ее ладони были крепко прижаты к лицу, сгорбленные плечи вздрагивали.

Она сидела напротив дверного проема в сером пологе уходящего дня. Серая на сером. Само одиночество. Даже очертания кактусов в оголенной балконной решетке были серыми. А еще – она была неестественно маленькая, как тайка...

Александр подошел к ней. Люся вздрогнула от неожиданности и подняла на него серые глаза – грустные-грустные:
– Знаешь, нам надо поговорить. Я так больше не могу. Я очень скучаю по Димке. Я должна его наконец увидеть. И если ты так этого и не понимаешь, мне придется сделать выбор.
Зазвонил ее мобильник на мелодию популярной когда-то песни «Ты подарил мне голубой топаз». Эта песня нравилась Люсе еще там, в России, когда ее пела Наташа Королева в бытность брачного союза с Игорем Николаевым, но нравилась меньше, чем «Маленькая страна».
– Мам, высветился твой номер. – Звонил Димка. – Ты приболела или опять хандришь?
– Простуда, сынок, – едва сдерживая подступивший к горлу комок, тихо ответила Люся.
– А как папа?
– Всё хорошо, Димочка. А папа... он даже пришел сегодня раньше обычного.
– Ну дела. Неужели банку уже всё выплатили? Даже эту вашу машканту, как вы там квартирную ссуду у себя зовете? С чего бы старику раньше времени с работы приходить и на новую подработку не устраиваться? Я думал, что он уже и дома-то не живет, чтобы за квартиру выплатить.
– Дома еще живет... Не волнуйся, сыночек, всё в порядке...
– Мам, да ты что-то совсем расклеилась. Я же чувствую...
– Я перезвоню тебе, сыночек. – Она резко прервала разговор.
– Какая муха тебя укусила? – недоумевающе спросил Александр.
– В ювелирном мне сказали, что топаз, купленный тобою якобы по случаю, стоит целое состояние. Откуда он у тебя, скажи. Ты – такой законопослушный, с кем ты связался в Бангкоке за один-то день? – Ее голос повысился.
– Да ты что? – опешил Александр.
– Так ты же ни о чем не рассказываешь! У тебя было не более ста долларов. Ты жил в гостинице с кондиционером (мне сказали, что там это дорого). Ты был в Императорском дворце – это тоже деньги. Ты всё время ходишь как обкуренный, а ночью зовешь какую-то тайку. Ты вернулся с топазом, за который фирма «Роялти» мне предлагает любой гарнитур из драгоценных камней по выбору! Согласны даже купить его, учитывая, что в Израиле частное лицо ничего продать не может, разве что подарить или выбросить!
– Да...
– Тебе что, мало наших проблем? – Она заплакала.
– Я просто дурак, идиот с мужским эго. – Он обнял жену. – Ты знаешь, я действительно, как мальчишка, фотографировался у каждого Будды. Так хотелось похвастаться на работе, что, мол, и мы не лыком шиты. Я правда купил тебе кулон! Может быть, он был не такой дорогой, но он бы точно тебе понравился. Понимаешь, мне не хватало тебя в этом их тайском мире... Ты должна мне верить. Когда я покупал тебе кулон, мне казалось, что это очень значимо для нас обоих. Но я потерял этот кулон, знаешь, по-дурацки потерял.
– Ты потерял? – она усмехнулась. – Ты никогда ничего не теряешь, и уж тем более своего!
Люся сняла с шеи топаз, положила на ладонь и сдержанно протянула его мужу. Камень словно дрожал на ее ладони:
– Если ты потерял, тогда это что? Откуда? – Было понятно, что она не верит ни единому его слову.
– Этот мне подарила старая тайка...
– Ну история! – рассмеялась Люся
– Не надо так. Ты ничего не знаешь. Это была мать того парня в ступоре. Сказала, что в благодарность. Понимаешь, она думала, что ее сын умер на работе в Израиле...
– О господи, бедная мать... – вырвалось у Люси, и красные пятна пошли по шее.
– Топаз добыл ее отец, работавший на добыче камней...
– Так почему, почему, ты мне ничего этого просто по-человечески не рассказал?
– Ты же знаешь, как я ненавижу всякие сцены! Если я буду жить чувствами, я не смогу просто разрываться между работами. Чувства мешают даже видимому благополучию. А уж быть героем мыльной оперы, простите, не по мне, – жестко ответил Александр.
– Мыльной оперы?.. Ты вернул ей сына... – На мгновение у Люси перехватило дыхание. – Мыльная опера... пожалуй, если о моем Димке ты здесь никогда не вспоминал! Это в России мы были одной семьей... А здесь: с глаз долой – из сердца вон! Это я эмигрантка, а ты так абсорбировался и самоутвердился, что отшибло потребность просто понимать родных тебе людей. Ну нет тебе дела до того, почему мать и сын тоскуют друг о друге! Зачем знать, что эта эмоциональная нить не рвется, а с каждым днем лишь сильнее звенит и ранит? Ты не слышишь этой натянутой струны! Она не вписывается в круг определенных тобою ценностей. Всё это не касается тебя, поэтому ты и не допускаешь мысли о том, что хоть в какой-то момент стоит поступиться чем-то менее важным в жизни и помочь близким тебе людям сократить путь страданий. Но усвоивший урок черствости уже не способен любить того, кто обучил его этой броне... А я у тебя каждый день в ученицах... – Люся умолкла, рот тронула горько-ироничная тень. – Оказывается, только и надо было, чтобы отправить тебя в Таиланд, где безъязыкая тайка объяснила, что значит для матери сын, если он не рядом! Господи, это же так просто, как иначе жить человечеству?..
Она замолчала, но потом опять сама же нарушила тишину:
– Может быть, это нужно было сделать давно, но я сейчас сделала выбор. Так что ты больше не будешь чувствовать себя героем мыльной оперы. У меня есть сын. И он там, на Волге.

Опять наступила напряженная пауза, в гнетущей бесконечности которой Александр вдруг отчетливо увидел ореховые глаза тайки и дрогнувшие губы Тая.
Неужели и впрямь не было в его жизни никаких геологических флюидов? Ни магического кристалла топаза чистой воды? Ни граней октагона, сквозь которые он увидел свою белокурую красавицу с прогнутой спиною бальницы? И тот самый пойманный голубой взгляд обернулся к нему стеклорезом?

– Ну зачем ты так? Прости меня, Мам-Мышка. – Он нежно прижал Люсю к себе. Потом долго смотрел в ее серые глаза в надежде отыскать в их бездонности хоть малую толику былой голубизны, до которой не мог добраться сквозь глазную сетчатку. – Помнишь, как наш Димка во сне обнимал Микки Мауса, а сам повторял: «Мам-Мыша»?
Но Люся никак-никак не могла успокоиться.
– Да это слово каждый день преследует меня с того дня, как мы приехали сюда без него! Я скучаю по нему так, как он тогда, в детстве, когда и придумал это имя немыслимой тоски по единению с матерью. Я всё понимаю. Димка вырос. И ты боишься посадить его себе на шею. Мир так устроен, что каждый взрослый человек должен сам зарабатывать себе на жизнь. Но я мать, пусть не такая, какой он придумал свою Мам-Мышку. Не дотягиваю до планки, заданной ребенком. Да, не лучшая, не самая самоотверженная... Но уж такая получилась, и болит сердце – болит само собою, не спрашивая, произвольно болит. Я скучаю по нему, понимаешь? Скучаю... Это как ностальгия, но такая, когда уже не несут облегчения почтовые рыбки. Я больше не могу разговаривать с ним как с телефонным абонентом. Я хочу его видеть, прижаться к нему, выплакаться... иначе – я это чувствую – я потеряю его как сына...

Не в силах перевести дыхание от напряженного выплеска, Люся прикрыла веки. Перед нею словно пылал бакен. Раскачиваясь на якорной цепи, он едва удерживался на плаву.
Сигнальное устройство тревожно мигало, подобно голубой мигалке стремительно несущейся неотложки. Он гудел, как сирена: «Мам-Мыша, Мам-Мыша-а, Мам-Мы-ша-а»...

В этот момент зазвонил телефон. Люся вздрогнула. Звонила ее приятельница Таня:
– Люсь, ты помнишь, я тебе говорила об одной астральной даме? Так вот, я наконец проверила у нее твой с Сашей гороскопы. Сама знаешь, что вечно говорили об этом, что, мол, несовместимы Скорпион с Близнецами. А она, в отличие от всех шарлатанов, которые ничего общего между вами так и не находили, досконально всё выяснила. Короче, согласно «Таблице камней, соответствующих зодиакальным созвездиям» профессора Ф.К.Величко, Скорпион и Близнецы сходятся в топазе! А профессор Ф.К.Величко, между прочим, – это всемирно уважаемый специалист.
– В голубом? – переспросила Люся.
– Теперь тебе еще и цвет подавай? А цвет она не уточняла. Сказала, в топазе. и всё, – разозлилась Таня за недооценку своих стараний. – Я думаю, ты должна хорошо отблагодарить эту астральную даму, ну, сама понимаешь. Не все, прямо скажем, так добросовестно относятся к делу. Сумела-таки она найти между вами не просто то, что объединяет, а я бы сказала – основу основ!
– Я свой краеугольный еще раньше нашел – двадцать пять лет назад в землемерке МГУ у топаза чистой воды, – прокричал в трубку Александр. – Ты знаешь, Люся-то наша к Димке едет. Ссуду на билет решил взять, а она уже чемодан собирает. А вообще, знаешь, Тань, заняты мы сейчас по горло. Вот немного освободимся, тогда поговорим.
Александр почти по-отечески обнял жену, целуя ее плохо прокрашенные с проседью волосы.
– Может быть, согласиться на предложение «Роялти» и не брать ссуды на билет? Расплатиться с какими-то долгами... – спросила Люся.
– Пусть это станет последним, с чем можно расстаться, – улыбнулся Александр.

От Иродиона до Волги

От прикосновения друг к другу в этот момент началась недетская лирика, по которой давно истосковались их стареющие тела и наивно незрелые души. Словно география отступила – от Ближнего Востока к общежитию на Юго-Западной, став оконным проемом, как пологом, соединяющим людей с небом. А еще им снился сон – один и тот же и одновременно двоим. Словно лежат они на траве, совсем юные, лежат под восхитительно цветущим дурианом и любят друг друга все семь часов, отведенные им сладким цветением дерева. И хочется продлить это время, потому что потом – летучие мыши. И цветы облетят...
Почти так и случилось: с утренним ветром цветы действительно начали облетать. Но лепестки не кружились мышиною стаей, а летели белыми и голубыми птицами в отчаянно яркое и прозрачное, как топаз чистой воды, небо. И этот удивительный мир был человечеству – по силам и по желаниям...
Только и во сне Люся и Александр лежали с зажмуренными глазами, крепко прильнув друг к другу, – два слившихся в одно человека, не желавших видеть налетающей гадкой мышиной стаи, постукивающей коготками о кору гигантского дерева. И они ничего не узнали об этом чудесном превращении.
Но начался их восьмой час жизни.

Утром Люся вышла на балкон и удивилась.

Четкий контур Иродиона по-прежнему рассекал воздушное пространство, но был серебристо-голубой, как над просыпающейся Волгой, – разве что без чаек и пароходных гудков. И небо подступало к ногам, как накатывающая с невесомостью вода. Сколько раз Иродион казался ей то пульсирующим вулканом, готовым в каждый момент выплеснуться огненной лавой, то перевернутой воронкой гудящего бакена со зловеще мигающим глазом. А сейчас... всё словно в синей росе и словно утратило плотность, прозрачное, ни единой морщинки. Этот Иродион вроде бы и есть, но вовсе не разделяет пространства и не мешает дыханию топазного неба, переходящего в Волгу...

И вдруг...
– Да как же такое могло произойти? – недоуменно ахнула она. – Забыли Аришку на балконе и закрыли ее там на всю ночь! Это нашу-то трусиху, что при каждом шорохе прячется в кувшин для зонтиков?
В вывалявшейся в земле (или вообще неизвестно в чем) замарашке с трудом признавалась белоснежная чистюля. С всклокоченной шерстью и победоносным видом кошка стояла у распустившего на рассвете кактуса. На колючках этого доморощенного дуриана повисла дохлая летучая мышь.
– Я еду к сыну, Мяу-Мыша, понимаешь, к сыну... – Люся взяла кошку на руки и потащила в ванну отмывать героиню-защитницу. – Впрочем, откуда тебе это знать? У тебя никогда не было котят...

Продолжение следует.