РУССКОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ЭХО
Литературные проекты
Т.О. «LYRA» (ШТУТГАРТ)
Проза
Поэзия
Публицистика
Дар с Земли Обетованной
Драматургия
Спасибо Вам, тренер
Литературоведение
КИММЕРИЯ Максимилиана ВОЛОШИНА
Литературная критика
Новости литературы
Конкурсы, творческие вечера, встречи
100-летие со дня рождения Григория Окуня

Литературные анонсы

Опросы

Работает ли система вопросов?
0% нет не работает
100% работает, но плохо
0% хорошо работает
0% затрудняюсь ответит, не голосовал

Корабль эмигрантов

Проза Галина Подольская

 

Моим соотечественникам

 

 

КОРАБЛЬ ЭМИГРАНТОВ

Роман-фантасмагория

 

Нам кажется, что жизнь творит слишком
размашисто и неровно,
что ее гений слишком неряшлив.

В.Набоков «Пассажир»

И корабль идет…

Т.Гуэрра, Ф.Феллини «И корабль идет»

 


Ковчег простодушных,
именуемый кораблем, на пути к читателю


Так было со мною всегда, стоило лишь ступить ногою на корабль и ощутить его едва заметное покачивание. Радостно и тревожно. Радостно – от ощущения единственной своей гавани – в море. И тревожно – от щемления в груди, как от сердечного перебоя, настигающего на Острове Спасения.


Горьковато-соленый запах моря, сырой, плесневелый, поднимающий всё внутри, будоражащий душу. И ты на палубе морского лайнера, вроде бы защищенный от жестких, сухих пощечин суши. И не больно слышать рокот бессознательных волн, шум которых сливается с грохотом двигателя в единый убаюкивающий ритм дышащей простором, колышущейся, необъятной морской равнины. И ты словно часть этого мистического универсума.


Но есть во всем этом и еще одно несомненное достоинство – реальное ощущение себя.
Стоит ли удивляться? На время тура все, можно сказать, одинаково благополучны. Каюта, ресторан, бар, казино, ежедневные концертные программы, «дьюти фри», где каждый, якобы отыскивая свой аромат, норовит вылить на себя тонну духов и одеколона. И, сталкиваясь друг с другом на палубе, все уже узнают друг друга просто по запахам, независимо от знакомо-незнакомых лиц. И ты не терзаешься мыслью о том, где твой истинный дом. Он в «Ноевом ковчеге» – архетипе общества тех, кто выплыл и будет на плаву. Но ведь что непостижимо: в ковчеге – русская речь! Почти везде русская – от туристов до горничных. Эдакое языковое масонство! В общем, это не совсем ковчег – это уже корабль, в котором на самом деле все крепко стоят на ногах, наверное, еще и потому, что море. И даже счастливы – вопреки потерям. И все отдыхают – почти как «белые» люди. Не ноют. Не жалуются на судьбу, как раньше, бывало, на перекрестках. Все уже просто живут – без обиды на свое русское отечество, даже если кто-то был не ко двору. Почему? Да потому что не получилось раствориться в другом бытии. Помешала душа, которая, высвободившись от политической суеты, словно отмылась от всего наносного и стала еще более русской, стыдливо спрятавшись в скорлупу внутренней эмиграции. Да, да, перерезанная пуповина духовно оказалась совсем не перерезанной. И это состояние души обнажило экзистенциальный холод жизненных метаморфоз, о которых молчат, а если рассказывают, то так, словно всё случилось не с тобою, словно все прекраснодушные эмигрантские байки разбились не в твоей жизни. И все сбежались сюда, как в спасительный Ноев ковчег, чтобы изжить непреодолимую катастрофу в себе в этой обособленной общности говорящих по-русски. Опять оговорилась – не ковчег, конечно же, корабль!


Бесчисленные истории, неподтушеванные жизни, невообразимые судьбы – простодушные, как российское простодушие. «И корабль идет», как корабль Тонино Гуэрра и Федерико Феллини в нарисованных волнах кинопавильона. И главная жизнь происходит не в море, а здесь, на корабле, на условно отведенной площадке, как модели эмигрантского мира, со своею палубой, каютами и салонами. «И корабль идет», напоминая о себе равнодушной жизни гудками и сигналами. «И корабль идет», и будет идти, пока эмоциональная память сохраняет столь тонкие и точные детали действия и мест, что, каждый раз выверяя их соответствие в словаре, энциклопедии, монографии или просто учебнике, с завистью поражаешься их географической, архитектурной, ментальной правдивости. Да, да, жизнь даровитее нас. Она выдает и выдумывает такое, что писателю кажется противным с точки зрения художественной формы и вкуса. Думаешь, так невозможно же столько тянуть! Как, все? А жизнь творит без оглядки – с лихвой, чересчур, наотмашь, размашисто, нелепо, неправдоподобно, не гнушаясь ничем, что попадает под руку, – независимо от эстетического недоумения. «И корабль идет», потому что его пассажиры уже вышли в море! И хоть тем, кто наблюдает за эмигрантами с суши, кажется, что «ковчег» плавает, этот корабль идет без помощи тех, кто претендует на роль кукловодов с берега. А у нашего корабля – свои сюжетные гавани, подобные взрывчатым гнездам, обнажающим экзистенциализм эмигрантского бытия – социально и статистически даже приемлемого на фоне мировой проблемы голода в неразвитых странах, но душа... Что делать с русскою душою?


Получается, что есть конфликт, который может стать основой для романа, учитывая, что наш корабль забит до отказа эмигрантским народом и примеров для того, чтобы развлечь, отвлечь, напомнить о морали или, наоборот, о ней забыть, пожаловаться, поплакаться, очистив душу застоя, более чем достаточно.


И все-таки, если кому-то покажется, что речь идет конкретно о нем, смею заверить, что это случайные совпадения, как типические отражения зеркал в зеркалах бесконечных коридоров и переходов на судне. Может быть, это даже мои собственные отражения, но разительно похожие на многих. Они живут в зазеркалье баров, казино, ресторанов, музыкальных и танцевальных салонов, заперты в зеркале над рукомойником в каюте. И ты всегда с ними и срастаешься с их правдоподобием в условности собственного романа, словно и не сжульничал судьбы своих персонажей у бытия. А они, не считаясь с твоим писательским правом, сжигают себя, словно и не отражения вовсе. И ты уже ничего не можешь изменить, лишь напряженность набирает вольты, потому что мы уже одно целое и живем из-за того, что жизнь не смерть. А человек так устроен, что он всегда цепляется за жизнь, ибо в ней заключено свойство самосохранения, самопрорастания и самовоспроизведения, потому «И корабль идет»...


Но если корабль эмигрантов как остров спасения изначально совпадал с замыслом романа, то с нарисованным морем никак не хотелось мириться. Для меня вода – не иллюзия, она – фантазия, природная энергетика, открытая писательская реальность, помогающая оттенить контрасты бытия.


Вот и пришлось кое-где даже обозначить маршрут плавания, не столь часто имеющий сюжетное значение, ибо смысл художественного моря – в эмоциональной наполненности – в самом ритме и шелесте волны. Не суть важно, какое это море. Важно, что оно может быть Волгой...


И все-таки есть один момент, весьма осложняющий роль писателя как капитана такого судна: соотечественники давно не соболезнуют теперешним эмигрантам, хотя соболезнование – черта истинно человеческая. Моря нынче судоходны, а некоторые корабли оказались-таки непотопляемыми, как скажем, «Корабль дураков», снаряженный полтысячелетия назад Себастианом Брантом в Германии времен Реформации. А в Нидерландах Иероним Босх так припечатал своих «путешественников», что персонажи его картины до сих пор за всякую лодку цепляются. Не так давно в Третьяковке экспонировался «Корабль дураков» Аарона Априля, художника-шестидесятника, члена Российской академии художеств, более тридцати лет проживающего в Израиле, – так вот там уж точно ни на корабле, ни того, что вокруг, – ничего не разобрать. Только после его мазков на холсте так сжимает грудную клетку, что уже не вдохнуть – не выдохнуть.


Ну да есть на то другие, более претенциозные авторы, предпочитающие притчи реальности. А по мне – собрать терпение в кулак, прикусить губу и художественно подать свой роман так, чтобы обернуть русского читателя сердцем к российскому простодушию пустившихся в мифическую одиссею на «корабле простодушных».


Корабль эмигрантов, эмиграция души – состояние, при котором мелькающие гавани уже давно не твои. Не думаешь ни о пристанище, ни о возвращении, потому что и то и другое – поражение мечты и то, что кажется домашним очагом, – лишь разрисованный холст на стене в каморке папы Карло. Торжественное, трогательное будущее, стоящее за этим очагом, продолжает тешить душу ожиданием чуда, но остается закрытой вселенной. А здесь, на корабле, – все простодушные в своем ковчеге. И судьбы их отражений почти укладываются в метафору. «И корабль идет».

 


ГАВАНИ ПУТИ


1. ГАВАНЬ ОЩУЩЕНИЙ. Эм Скорпиона
Красный Антарес. Израиль, 2000 год, июль
Пять лет спустя. Иерусалим, 2005 год, июль
Завещание. Москва, Кисловский переулок, 2000 год, апрель
Доктор Мордехай. Барселона – Париж – Александрия –
Генуя – первая треть XIV века
В ночном клубе «Скорпион», Москва, 2000 год, апрель
Ожог «Скорпиона». Москва, 2000 год, апрель
Песнь любви в городе смерти. Генуя, 1347 год
Угасшая радуга. Генуя, 1347 год
Гуру скорпионов. Москва, 2000, апрель
Учитель и ученик. Генуя, 1347 год
Эм скорпиона. Париж, 2000, май
В объятьях Ганимеда. Иерусалим, 2000–2004
Голос плоти. Иерусалим, 2005 год
Гей-кич. Иерусалим, июль 2005 – ноябрь 2006 гг.

2. ГАВАНЬ ГУИГНГНМОВ. В Год Лошади
Пони из детства. Городок на Нижней Волге
24 года спустя. Иерусалимские лошади
Страна гуигнгнмов без сбалансированного питания
В трюме
На исходе Года Лошади

3. ГАВАНЬ НАДЕЖДЫ. Веточка Мэн Кэ

4. ГАВАНЬ БАСТ. На жертвеннике
Жизнь плюс кошка
История и провидение
Алтарь Баст в бухте Нила
Жертвенный агнец
Иерусалим минус Снежка
Ловушка на Земле Обетованной
Независимость
В шкуре Мота
На жертвеннике
Отречение
5. ГАВАНЬ ОЖИДАНИЯ. Мам-Мыша
Астральный покровитель
Голубой топаз
Без талисмана
Мам-Мыша
Мать и сын
Геологические флюиды
Таиландский деликатес
«Роялти» и русские сантименты
Тайка
Безъякорный домик
От Иродиона до Волги

6. ГАВАНЬ ЖИВАГО. Путешествие
Непроницаемой для чужих тайн ночью
Круиз – мечты каприз
Зов бернардинцев. Збараж – Иерусалим
Пиковая дама
Бабье счастье-несчастье
Гораций
Сны, как красные и зеленые яблоки
Самосознание, разбуженное Сохнутом
В сезон дождей в Иерусалиме
Шок пора
Игрок
Венецианское венчание
Чрезвычайное происшествие
Живаго

7. ГАВАНЬ СЕЛЕДКИ. Женская слабость
С холодным сердцем – в «Амстердаме»
Селедочка
На рынке «Махане-Иегуда»

8. ГАВАНЬ ГЕЕННЫ ОГНЕННОЙ. На пути в Рай
Мальоранка
«Несуаз» в Геенне Огненной
Война Судного дня и мир после войны
Рядовой с гумилевской пулей и израильский генерал
На пути в Рай

ДУША БЕЗ ГАВАНИ, НО КОРАБЛЬ ИДЕТ

 

 

 

 

 

 

ГАВАНЬ ОЩУЩЕНИЙ

 

Кого возлюбил Бог, тому даровано много ощущений – обостренных и ярких. «Есть только миг между прошлым и будущим» – миг пересекающихся меридианов счастья и параллелей страданий. Этот миг – в Гавани ощущений, где Зодиак раскладывает немыслимый пасьянс судеб, рожденных под одним знаком в разные эпохи в разных концах земли. Здесь сплетается немыслимая сеть временного бытия из положительных и отрицательных эмоций – сплетается так, что не распутать. И к чему бы ни стремился человек в этой зодиакальной сети, он всегда во власти ощущений своего знака.


ЭМ СКОРПИОНA


То, от чего можно отойти, вовсе не является правильным путем.
Ли Цзы-чэн (1606–1645)

 

Красный Антарес. Израиль, 2000 год, июль

Я стояла на палубе теплохода и смотрела на звездное небо. Морской ветер дышал мне в лицо и будил самое сокровенное – надежды, которым так и не суждено было сбыться, но которые казались реальностью в пространственных измерениях детства.
Мой отец был капитаном сухогруза на Черноморском флоте. Я обожала находиться с ним в рубке, особенно ночью, когда всё едино – небо, вода, земля, как непостижимая космическая вечность. Но светятся маяки, проходящие суда отзываются смарагдами огней, обмениваются сигналами и гудками, подсказывая друг другу безопасный путь. А еще мерцают далекие, холодные звезды – помощники мореходов в кромешной тьме.


Однажды, когда я находилась с отцом в рубке, он сказал мне:
– Посмотри, вон там, на юге, левее Весов, – четыре ярких звезды с пылающим красным Антаресом в центре. Это – созвездие Скорпиона. Я смотрю на него чаще, чем в лоции. Ты родилась под Антаресом, что был у римлян навигационным. А у меня стал путеводным дважды. Ты со мной на земле и море. И ты – со мною на небе.


Припомнить бы, когда это было? Невероятно, но сейчас, спустя годы, надо мной нависло то самое южное небо. И волны того же Черного моря ласкали судно, но... без отца в капитанской рубке. Наш теплоход направлялся к Хайфе, я чувствовала себя одинокой перелетной птицей. Искала глазами свой Антарес, как осколок детской мечты. Неужели я приближаюсь к отцу даже раньше, чем он о том думал?


На палубе стоял мужчина лет тридцати пяти, высокий, тонкий, черноволосый, с бледным лицом, выделявшийся изяществом одежды, подчеркивавшей гибкость стана.
Он казался беспечным иностранным туристом среди угрюмых иммигрантов, плывущих из Одессы.
– На корабле важно быть в море и не видеть берега, – тоном бывалого путешественника заметил он, желая завязать со мною беседу. – Только тогда можно разглядеть едва различаемый в водной стихии свет отраженных звезд. Их отражения в ночной колышущейся глади вод не имеют ничего общего с астрономией и реально излучаемым сиянием на небе. Астрологи утверждают, что наши судьбы начертаны на звездных скрижалях. На самом же деле мы получаем их отшумевший, едва уловимый свет. И путеводная звезда на небе не оставляет в печали бытия места для надежды...


Я вздрогнула от его слов, ощутив крепкий запах сигарет, перебивший на какое-то время привкус солоноватой волны. Мой собеседник бросил окурок за борт, и он тут же был проглочен черной водою, не успев слиться с ритмом искаженных звездных бликов. Неожиданно я почувствовала внутреннее расположение к своему собеседнику, поэтому сделала вид, что не понимаю смысла висевшей над нами таблички на английском языке, призывавшей не бросать окурки в море.
– Почему вы сказали путеводная? – спросила я, вспомнив об отце.
– Антарес – и моя звезда тоже, поэтому я по себе знаю о перипетиях скорпиона в этом мире, и не только в этом... Давайте знакомиться, – предложил он: – Я – Ярис.
– Автомобиль или его создатель? – весело переспросила я.
– Нет. К Стране Восходящего Солнца отношения не имею. «Произвольный» Ярослав. – Он мягко улыбнулся. – Следую в Иерусалим, родился, как теперь выяснилось, в Нью-Йорке, хотя «детство, отрочество, юность» прошли с родителями в Париже. Потом – Москва...
Сама манера общения Яриса, раскованность и непринужденность движений словно намекали на привычную для него готовность к мимолетному приключению. И я с легкостью, точнее с радостью, тут же попалась на крючок, желая освободиться от психологического груза иммигрантских настроений на корабле.
– Вот любимчик судьбы! – не удержалась от удивления я. – А почему сюда едете?
– Вопрос закономерный. Но, боюсь, что на этом «белом пароходе» из Одессы ответ не отличается разнообразием: ре-пат-ри-и-ру-юсь. Хочу получить еще одно гражданство. Не так давно я узнал, что моя настоящая мать – еврейка, родилась в Иерусалиме. Есть еще детали, в подробности которых пока преждевременно вдаваться. Но Иерусалим мне сейчас нужен – по ощущению. Я должен разобраться в себе... – Он закурил.
Известно, что в дороге едва знакомые люди рассказывают о себе больше, чем кому-либо. Не потому ли, что оказываются услышанными? Итак, Ярис продолжал:
– Три месяца назад я узнал о себе нечто невообразимое. В течение долгого времени мой отец находился на дипломатической службе во Франции. Когда учился в МГИМО на последнем курсе и еще не был женат, его языковая практика проходила в Нью-Йорке. Там он влюбился в русскую эмигрантку, точнее еврейку, мать которой, то есть моя бабушка, после концлагеря чудом осталась в живых, потеряв всех родственников во Вторую мировую. Она не вернулась в Советский Союз, а с образованием государства Израиль приехала в Иерусалим, где вышла замуж за отчаянного сиониста, тоже из России. Русский язык в семье хранили. Мама родилась в Иерусалиме. Но романтика построения еврейского государства, видимо, не очень ее привлекала.
Отслужив в израильской армии, она переехала в Нью-Йорк, став активисткой в русскоязычной еврейской общине. Их роман с отцом был столь неосмотрительно бурным, что я стал его материальным продолжением. Честно говоря, этим и ограничивается моя информация о матери. Знаю только ее имя – Сара Сандлер, так записано в моем свидетельстве о рождении. Знаю имя, которое она мне дала: Яир. Знаю место рождения: Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, гражданство – Соединенные Штаты. Но пока еще не могу реально соотнести себя с этой информацией.


Отец не знал о беременности Сары. Впрочем, скорее всего, и не смог бы на ней жениться. Дипломатическая карьера требовала крепкого, не вызывающего сомнений брака. Перед выездом в Париж он женился на проверенной работнице МИДа, ставшей ему верной спутницей жизни, чуткой матерью и идеальной женой. Не знаю, как, но отцу стало известно, что Сара Сандлер умерла во время родов. Он доказал свое отцовство, и тогда они с мамой усыновили меня, записав как Ярослава, рожденного в их законном браке.


А вот теперь уже начинается моя история, поскольку еще три месяца назад я понятия не имел, что моя мама, оказывается, мне не родная, впрочем, и сейчас этот факт ничего не меняет в моем отношении к ней. Потом родился мой брат Всеволод, целеустремленный, организованный, бредящий карьерой военного. По окончании Высшей военной академии он служит на Дальнем Востоке и счастлив тем, что знает, кому служить... Вообще, если бы еще полгода назад мне рассказали обо всей этой невнятице, я посмеялся бы, как над сюжетом для «мыльной оперы». Но вот мой отец умер, оставив врученное мне адвокатом письмо и американское свидетельство о рождении, открывшее возможности, о которых я никогда не думал, и внесшее неизбежное смятение в мою душу.
– Значит, все-таки голос крови? – в задумчивости отозвалась я.
– Могила бабушки, – мрачно отшутился Ярис, – хотя и голос крови тоже, но однозначно утверждать не буду. Сам должен во многом разобраться. Российское гражданство у меня есть, американское тоже, получу израильское, а там посмотрим, что за прок от такого джентльменского набора. Коль судьба мне дарит Иерусалим – приму благословенный дар небес. К тому же для компьютерных графиков везде работа есть. Договорился с русскоязычным и англоязычным издательствами в Иерусалиме.
– А я даже не знаю, куда плыву. Вот смотрю на свой Антарес, и ни о чем он мне не говорит, разве что об отце напоминает. Вы говорите, что едете работать в издательство? Я журналистка. Может, и мне подскажете, как трудоустроиться? Мне все равно куда.
В правой мочке его уха сверкнул крохотный рубинчик, словно алый Антарес на прицеле.
– Не знаю, что и как будет, но расспросить можно, хотя слышал, что у журналистов здесь хлеб без масла. Так как же вас все-таки зовут?
– Марина, морская значит. Помните у Цветаевой:

Кто создан из камня, кто создан из глины,
А я серебрюсь и сверкаю.
Мне дело – измена, мне имя – Марина –
Беспечная пена морская...

– Это для меня – высший пилотаж. Зато в детстве, когда мы однажды из Парижа в Москву к бабушке приехали, она мне про «Маринку курвастравницу» рассказала. Запомнил только по названию, очень смешливым и мудреным оно мне показалось, в жизни ни от кого не слышал. Так вот обозлилась Маринка-курвастравница на Добрыню за то, что он убил ее полюбовника Змея Горыныча, да и приворожила к себе Добрыню. А потом взяла и в тура его превратила.


– Подождите, подождите, Ярис. Так это же Цирцея из «Одиссеи»! – невольно вырвалось у меня.
– Даже не буду вступать в дискуссию. Бабушка утверждала, что всё – на совести Маринки-курвастравницы. Сестры Добрыни возопили к Маринке, чтобы та возвратила-таки ему человеческий облик. Маринка вернула. Но Добрыня казнил ее!
– А вот это нечестно.
– Конечно, нечестно. Просто всем в жизни правит страх. Человек генетически боится чумы, как непредсказуемости судьбы.
– Но при чем здесь чума, если мы говорим о Добрыне?
– Всё в мире чума, если ты не способен этому противостоять. Но можно сказать и иначе – так, как будет более соответствовать романтической обстановке – морю, небу и палубе, на которой мы с вами стоим. Заметьте, ничего не буду говорить о чуме, а лишь о беспечных звездах, отраженных в воде, которым «дело – измена». Это – наш с Вами скорпион, серебрящийся в морской пене. И мы – в клешнях не глиняной – каменной судьбы.
Неожиданно я почувствовала, что мы понимаем с ним друг друга с полуслова, как скорпион скорпиона.


Пять лет спустя. Иерусалим, 2005 год, июль

В этот день я была ответственной за выпуск газетного номера. В очередной раз вычитывала верстку и пила кофе из своего зодиакального бокала, похожего на морской лайнер, в правом верхнем углу которого чернело эм скорпиона со стрелкой вниз, казавшейся обломанной якорной кошкой. Позвонил редактор и сказал, что есть халтура, заплатят как за партийную агитку. Что ж, в Израиле – дело бывалое. Журналистика – она дама продажная, как та самая древняя профессия. Заказывали статью о параде гомосексуалистов в Иерусалиме – не текст для песни нераскрученной поп-звезды, с которым расстаешься навеки, поскольку под ним всегда будет стоять «звездная» подпись.


Что ж, жизнь непредсказуема и порою поражает широтою нравов, далеко отошедших от завещанных нам заповедей, без комментариев язвительными репликами. Даже завет «плодитесь и размножайтесь» и в Иерусалиме тоже теперь воспринимается не так однозначно. Видно, сказывается веками сдерживаемая тоска по радостному эпикурейству, разъедающая камень незыблемых твердынь столицы Бога. Ну, не нормально сегодня мужчине чувствовать себя мужчиной, а женщине женщиной. А мы, традиционные, не доросли до этой утонченной изысканности исключительной важности. Мы, обыкновенные, из чувства демократии должны вынужденно принимать кульбиты раскрепощенных эпикурейцев. Сама жизнь, даже в святом Иерусалиме, диктует гуманное отношение к сексуальным меньшинствам, признание их общественной роли, свободу слова и действия, санкционированных демонстраций гомосексуалов, лесбиянок и трансвеститов. Под необычайно резким обращением к мэру Иерусалима, человеку весьма религиозному, подписались 18 депутатов Кнессета. «По нашему мнению, – говорилось в обращении, – ваше нежелание идет вразрез с рекомендацией правового отдела муниципалитета разрешить проведение "Парада гордости" и лишь добавляет масла в огонь. Как мэр, вы должны понимать, что далеко не все жители Иерусалима поддерживают религиозные традиции. А "Парад гордости" представляет собою свободу самовыражения. Те же, кто не хочет иметь с группой сексуальных меньшинств ничего общего, могут просто остаться дома и продолжать молиться». Далее общественные и политические лидеры требовали от мэра принести публичные извинения столичной общине сексуальных неформалов и перестать противиться проведению всемирного «Парада гордости», намечаемому на следующий год.


Вот так-так, то к небесам тянулись, а теперь сами небо на землю тянем, подумала я. Мол, хватит, пережили сексуальную «катастрофу» – это в священных книгах наши ребята на вертеле вертелись. И вот в 2006 гордым строем пройдем по Иерусалиму! Но кому могла прийти в голову сама мысль о проведении такого парада в святыне мира? Есть столько нерелигиозных городов. Бросить плевок трем религиям разом, религиям, не принимающим ничего подобного? Налицо не утешающий явь факт: сам собою повисает над Иерусалимом «вопль Содомский и Гоморрский», и не проливается дождем сера и не летит огонь с неба от творящегося. Идет себе содомия по Святой земле. И от святой земли нечестивый дым поднимается... Впрочем, в этом чумном угаре порой угорают и случайно оказавшиеся люди. Только вот как разобраться в этом абсурде бытия? Если даже Авраам, словно пораженный слепотою, уже не ищет среди содомлян праведников? Зато, прорываясь сквозь галуты и гетто, несется священное «В будущем году – в Иерусалиме!», передернутое циниками под всемирный «Парад гордости» тоже в И-е-ру-са-ли-ме.
А что же тогда в Москве?.. Я с грустью отхлебнула еще глоток кофе. И взгляд сам собою вновь упал на эм с обломанной якорной кошкой...


Завещание. Москва, Кисловский переулок,
2000 год, апрель

Решения скорпиона бесповоротны.
Вооруженный для жизни, он умеет защищаться, но боится атаковать.
Веб-страница гороскопа

В начале нового тысячелетия Ярис прибыл в Москву на похороны отца. За год до того умерла мать, и отец сразу сник. Из презентабельного нестареющего мужчины в один день стал сухоньким старичком. За время их брака они корнями вросли друг в друга. Выросшие сыновья любили пространство свободных рассветов, а потому быстро вылетели из гнезда.
Ярис сидел на балконе родительской квартиры в старом Кисловском переулке и курил, глядя на проросшее каким-то чудом на крыше соседнего дома дерево, сквозь ветви которого проглядывали верхушки башен московского Кремля. Когда-то в этой самой квартире жил первый нарком здравоохранения Семашко. Потом она стала коммуналкой. Потом респектабельные иностранцы начали скупать дом «этажами». Отец решил последовать их примеру, категорически отказавшись от жилья на Кутузовском проспекте, предпочитая правительственным домам десятиминутную прогулку пешком до Красной площади.


К тому времени дипломатическая карьера отца была уже на закате, и он также выкупил хоромы Семашко, перестроив в «евроквартиру», в интерьер которой даже вписался вытерпевший все режимы светильник светила медицины. Остальное было так же, как и у всех людей его круга: люстры с тяжелыми подвесками из богемского стекла, рядом с диваном стоял торшер-бар производства Германской демократической республики, прогибавшийся под тяжестью бутылок с завидным многоцветьем этикеток, чешские полки от пола до потолка были забиты редкими подписными изданиями, среди которых поблескивали золотые корешки издательства «Academia». Все это было родным и чужим одновременно. Он почти не жил здесь. Чувство долга по отношению к этому надежному дому было ослаблено. В очередной раз Ярис решил перечитать врученное ему адвокатом посмертное письмо отца.

Ярослав! Я решился на это письмо только потому, что слишком люблю тебя и не имею права унести с собою тайну, которая может оказаться твоим спасением.
По роду своей службы я лучше других понимаю политическую нестабильность нашей государственной системы, в которой возможно всё – в зависимости от того, кто пришел к власти.
Россия – великая победительница фашизма... Но она так долго и мучительно боролась за выживание в кольце враждебных стран и народов, что переродилась в советскую империю зла, чье самодержавие измерялось пространствами и патриархальностью и стало таким, какого в истории человечества никогда не было. Это приносило государству прибыль необыкновенную, но и моральные издержки собственному народу... И я сам был частью этой государственной машины, зная изнутри механизм политической системы. Но ее бесперебойный мотор заглушил во мне голос свободной личности, поселив страх перед волей вождей – страх, парализовавший желание быть свободным, взамен на получаемый комфорт. И я привык к этому состоянию как естественной части себя.
Сейчас Россия другая, открытая для цивилизованного диалога с Западом и Востоком, но я не уверен, что так будет всегда. В России, как в «стране чудес», возможно невозможное, достаточно лишь одной заманчивой провокации. Пока Советский Союз был «закрытым», я не имел права вносить смятение в твою жизнь и отягощать проблемой, которая при нынешнем раскладе может оказаться выходом из тупика, открыв дверь к спасению, если политический режим России изменится.
Ярослав! Ты не только гражданин России. Я оставляю тебе твое подлинное свидетельство о рождении. У тебя есть гражданство в Соединенных Штатах – по праву рождения. Ты можешь репатриироваться в Израиль – по матери Саре Сандлер. Ты можешь никогда не воспользоваться тем, что я тебе открываю. Я знаю, что помимо Москвы, которую ты по сути не знаешь, ты любишь Париж – город своей школы и университета, но помни, там – ты всегда проезжий, всегда турист. И сколько бы Франции не было в тебе, она всегда не с тобою.

Засвистел чайник. Ярис оторвался от чтения. Заварил чаю. Мысли путались. Ярис не представлял себя без Парижа, в котором вырос. Родители оплачивали его обучение в Сорбонне на экономическом факультете, хотя вся семья в это время уже была в Москве. Однако докторат по экономике давал понятие о товарно-денежных отношениях в реальном мире. Но Ярис мыслил виртуальным пространством, в котором чувствовал себя как рыба в воде. В компьютерной графике он был виртуозом, прорвавшимся в свой космос с зовущим Антаресом... Отхлебывая чай маленькими глотками, он дочитал последнее наставление отца:

Ты должен знать о своих отходных путях, которых нет у твоего брата Всеволода. Но ты старший, и тебе уже думать... Впрочем, надеюсь, что у Всеволода этой проблемы никогда не возникнет: вы с ним слишком разные...

Что ж, еще немного сместилась жизнь с полупогребенным, но вдруг вспыхнувшем бытием. Неожиданно для себя Ярис вдруг вспомнил, что из этой чашки с детским рисунком его заставляли пить кипяченое молоко с пенкой. А он терпеть не мог пенку. Протыкал ее пальцем, чтобы выпустить молоко на волю.


Доктор Мордехай. Барселона – Париж –
Александрия – Генуя, первая треть XIV века

Скорпион – бунтарь при любом принуждении, непокорен до анархизма, если это не соотносится с его убеждениями.
Веб-страница гороскопа

Мордехай родился в семье образованных сефардских евреев в Барселоне. Однако путь в университет был ему заказан. Их род в Аспамье не был достаточно знатным, чтобы открыть ему дорогу в медицину, как сефардским врачам-евреям XI–XIV веков – Ионе бен Ицхаку, Ибн Бикларишу, семье Бенвенисти.
Не было в их роду и родственников, торгующих драгоценными камнями, что весьма помогало в те времена развитию науки. Не находились меценаты, готовые материально поддерживать Мордехая, как поддерживали великого Маймонида. Наконец, соблюдение религиозных традиций в семье также ограничивало свободу поисков будущего ученого. Иначе говоря, жизнь не обещала ему ни подарков, ни праздников, но желание проникнуть в тайны естествознания, помноженное на мужество и волю, было у Мордехая поистине всепоглощающим, и ничто не могло стать преградой на пути его всесжигающей страсти познания.
Чуждый схоластики в жизни, а тем более в науке, Мордехай покинул Барселону и появился в Париже. К счастью, несемитская внешность и достаточный кошелек позволили молодому человеку взять обычное французское имя Франс. Он поступил в Сорбоннский университет на медицинский факультет, по сути отрекшись от своего имени и иудаизма, тяготившего, как любая религия. Он был частым посетителем анатомического театра, где студенты тайком препарировали трупы, познавая тайны анатомии. В этом подвале к дипломам Сорбонны, точно зараза, прирастали сомнение и ересь, что принижали благородное звание врача до грубого ремесла хирурга-цирюльника, возящегося с гноем и кровью. Но это нимало не смущало его, поскольку помогало сократить разрыв между знаниями и волей, приучавшей к действию. Некоторые полагали, что непокорству ума посетителей анатомического театра отвечало и атеистическое непокорство плоти, и приписывали им утехи, не уступающие в смелости медицинским трудам. Из уст в уста передавались всевозможные россказни, которые, само собою, менялись в зависимости от вкусов тех, кто пересказывал или придумывал их на ходу. Однако до определенного момента это не мешало духовному и профессиональному становлению молодого хирурга.
Но однажды произошло событие, круто изменившее его судьбу. На доктора Франса был объявлен розыск – по обвинению в убийстве мальчика.
Простаки и невежды относили историю со смертью мальчика к акту черной магии и столь же черного разврата со стороны доктора Франса. Практикующие медики предполагали, что гибель мальчика была случайной – в результате операции по переливанию крови (при несовпадении резус-фактора), невозможной для уровня медицины того времени. Но их мнение по большому счету никого не интересовало, поскольку оно не вписывалось в мнение инквизиции. Так или иначе, этот смертельный исход в медицинской практике Франса-Мордехая на фоне тысяч смертей в те времена послужил поводом для выдвинутого ему инквизицией обвинения. Под плащом пилигрима доктор Франс скрылся. Однако прецедент с мальчиком подтвердил его убеждение в том, что европейского опыта врачевания совсем недостаточно, поэтому он отправился за новыми знаниями в Египет – в город Александра Македонского. При жизни Великого императора из пяти кварталов города два были еврейскими, нередко евреи даже занимали государственные должности. Быть может, именно поэтому спустя века Александрия вновь засияла звездой надежды для иудеев-изгнанников из Аспамьи, и подводы переселенцев двинулись в этот древний портовый город.


Здесь, в Александрии, фатальное трудолюбие врача-естествоиспытателя словно помножилось на египетское солнце, как садомазохизм, как религиозный фанатизм инквизитора, но с противоположным знаком. Впрочем, в Александрии было и другое – то, чего неосознанно он не мог ей простить, – как жестокости Калигулы к евреям в этом венценосном граде науки. И хотя сефардскому выходцу уже не было равных в Александрии, ему не хотелось оставаться в Египте. Слава и признание – сами по себе весьма сомнительный по форме феномен. Неукротимая натура Мордехая искала выплеска и дополнительной самореализации – такой, для которой лишь смерть способна выстроить перспективу жизни.


Помимо Александрии, в век раннего Ренессанса многие из рассыпанных колен Иакова устремились на юг Европы – в лояльную к евреям Италию. Здесь, в новой ауре мэтра медицины, но теперь уже под своим настоящим именем, появился и доктор Мордехай. И, как говорится, к сроку, потому что как раз в это время евреи-банкиры начали ревностно подражать образу жизни людей Возрождения. Их духовная жизнь в Италии достигла поистине небывалого расцвета – достаточно назвать имена известного каббалиста Менахема бен Биньямина Реканати, поэтов Эммануэля Римского и Калонимусов бен Шабтай и бен Моше, философа Иегуды бен Моше Романо и автора комментариев к Танаху Шмарьи бен Элияху. Что же касается евреев-врачей, то они даже оказывались при дворе сильных мира сего.


Так случилось, что доктор Мордехай появился в Генуэзской республике в тот самый момент, когда жена дожа была при смерти. Пришелец из Александрии вернул ее к жизни, и могущественный сюзерен, увидев в образованном еврее перст судьбы, не раздумывая назначил его своим личным медиком.
На придворного доктора Мордехай не очень походил – был нелюдимым и замкнутым, жил своей обособленной жизнью, учеников особенно не жаловал. Впрочем с одним как-то свыкся, а со временем почти не обходился без него. Вообще, он являлся главным образом по приглашению дожа, или вдруг возникал сам собою тогда, когда, казалось, уже никто не мог помочь. Однако снадобья, которые самолично изготовлял этот нелюдимый доктор, и впрямь возвращали людей из мира иного. Дож Генуи был справедливо убежден, что лучше вкусно кормить и не жалеть доброго вина для нелюдимого доктора, чем терять тех, кто способен приумножить генуэзскую казну.


Покровительство дожа сделало доктора Мордехая по сути неприкосновенным по части возможных церковных преследований, позволяло спокойно заниматься наукой и продвигаться в своих познаниях. Более того, доктор Мордехай получил милостивое позволение сюзерена на собственную медицинскую печать. Отныне каждое из своих снадобий доктор Мордехай подписывал знаком эм со стрелкой вниз.
Для чего он это делал? Наперекор религиозному мракобесию, фанатам-схоластам, утверждавшим, что его знания – от Дьявола и несут смерть, не понимая, что уровень восточной медицины в те времена значительно превосходил традиционные методы врачевания в христианской Европе.
Эм была первой буквой его еврейского имени, которое он вынужденно сменил когда-то, и символом его зодиакального скорпиона. Всё это так, но печать, как клеймо, смущала и даже отпугивала людей. В средневековой Европе эмблема эм обозначала Иуду и была символом палача. И это так крепко сидело в сознании людей, что, в отличие от буквенных обозначений других зодиакальных знаков, эм не всегда выставлялось у скорпиона.


Однако доктор Мордехай был максималистски верен себе. А по его печати исцеленные помнили о не требующем лавров враче-еврее и вопреки предрассудкам и религиозному страху несли по свету молву, отодвигавшую прошлое вспять и прокладывающую путь в будущее. То, что сегодня кажется готической декорацией, тогда было жизнью, опознавательные знаки которой позволяют тайне приобрести черты правдоподобия.
Эм – вызов, брошенный человеком Смерти. Эм – скрытое испытание собственной судьбы – судьбы ученого. Эм – исполинское противостояние, способность перевернуть воззрения эпохи. Эм – ренессансный Антарес, романтическая надежда на спасение человечества человеком.


В ночном клубе «Скорпион», Москва, 2000 год, апрель

Вкус скорпиона к жизни – неутолим.
Веб-страница гороскопа

Ярис не любил имперской тяжеловесности Москвы, но в этот раз Третий Рим захватил и его. Он дышал свежим воздухом новой столицы, ощущал свободную неоглядность ее просторов, перед которыми пасовали даже Елисейские поля, а набережные Сены не казались столь величественными. После запущенного парижского метро ему нравилось московское, станции которого напоминали воссозданный из небытия дворец. Поэтому в Москве он ездил на метро, не пользуясь такси.


Честно отведя поминальные ритуалы, Ярис решил опробовать московские ночные клубы, о которых по привычке почерпнул информацию в Интернете. Не оставляя места для случайности, он, как правило, развлекался в местах, о которых вначале получал виртуальное представление. Эта привычка со временем развила в нем скептическое отношение к разговорам о случайностях в чьей-либо судьбе, и тем более в своей. Однажды он возвращался из ночного клуба «Скорпион» страшно недовольный его вечерней программой. Вместо указанных в интернет-меню блинчиков, фаршированных ломтиками гремучей змеи, пюре с запеченными красными муравьями и лягушачьих лапок, в наличии были лишь поджарка из осетрины и политый шоколадом белый скорпион. Ярис заказал последнее, однако экзотическое блюдо разочаровало. Скорпион, видимо, не пришелся по вкусу его пищеварению, и Ярис неважно себя почувствовал.


Было за полночь, когда он проходил по подземному переходу у Красной площади, где собиралась обкуренная молодежь... Удар по голове. Далее – ничего не помнит.


Очнулся на рассвете всё в том же переходе. Без элегантного черного пальто. Без бриллиантика в ухе (в то время он еще не носил рубин Антареса). Без бумажника с баксами, со странной ссадиной в области локтя. Он поднялся. Голова раскалывалась, мысли путались. Ноги сами довели до Кисловского переулка к дому. Поднялся на третий этаж, быстро разделся, пошел ванную комнату – смыть грязь ночного ограбления. Но странная ссадина оказалась вовсе не ссадиной. Она горела, как ожог, в котором отчетливо прочитывалась буква эм со стрелкой вниз. Что за мистика? Ну не мог он припомнить, откуда она взялась.


«Неужели в ночном клубе, как на подростковой дискотеке, теперь тоже ставят? На локте? Что ж, значит, завтра могу пойти опять? На нет – суда нет. Только вот уж от скорпионов в шоколаде – упаси господи. Жаль пальто. Уже прохладно».
Но Ярис не настраивал себя на отрицательные эмоции, тем более что уже на следующий день предстояло возвращаться в Париж.
Как ни в чем не бывало вечером он пришел в ночной клуб и, засучив рукав черного свитера, показал печать на локте. Охранник у входа чуть не вытолкнул его взашей: мол, что за наглость прийти в элитный клуб с подростковым трюком. Яриса это немного обескуражило, хотя в принципе не удивило. Он стал наблюдать, как проходят другие. Ничего подобного, никаких печатей. Идти в другое место уже не хотелось, поэтому он оплатил входной билет и заказал рюмку виски, изредка поглядывая на стриптизершу.
Девушка явно нравилась Ярису. Она это замечала. Но по роду работы в клубе привыкла относиться к взглядам фаворитов судьбы с осторожностью. Его холодность и сдержанность гипнотизировали. Она знала, что мужчины с таким взглядом знают себе цену, их самомнение изменить невозможно и они никогда не отказывают себе в удовольствии.


После танца Ярис подозвал ее знаком. Начал что-то говорить, но она не слышала. Слишком громкой была музыка, сопровождающая выход стриптизера, встречаемого посетителями клуба гораздо более восторженно, чем совершенную богиню женского пола. Без нарочитой артистичности она опустилась на стул рядом с Ярисом, словно только что и не проделывала всяких штучек с шестом. Опыт подсказывал, что для таких, как он, внешнее спокойствие – вещь обманчивая, важно лишь их собственное ощущение, в котором они растворяются сами. Ты можешь принимать это или не принимать, но это то, что нельзя изменить. Перед такими нельзя обнажать душу до стриптиза – играть, играть и играть...


Она оперлась локтями на столешницу так, что ладони оказались открытыми Ярису словно для игры в ладушки, и стала сексуально засучивать рукав его свитера к локтю.
– Пойдешь ко мне на ночь? – спросил Ярис, желая взять ее ладони в свои. В этот момент она увидела печать с эм у локтя.
– Ты что, такой же, как и наши ребята в клубе? – с раздражением фыркнула она, понимая, что ее дополнительный заработок пролетел. – Я-то тогда тебе зачем?
– Ты мне нравишься, и у меня есть еще день в Москве. Вчера меня ограбили, а сегодня я уже и с женщиной не могу провести время?
– Такие знаки в нашем баре носят другие ребята.
– Может, в России это и так, но через день я возвращаюсь в Париж, а там, для того чтобы быть с женщиной, никакого знака не надо. Не дури, киска... – Он обнял ее за талию и поцеловал в ложбинку между грудями.


Ожог «Скорпиона». Москва, 2000 год, апрель

Из-за презрения к опасности со скорпионами случается
немало несчастных случаев.
Веб-страница гороскопа

Ярис привел стриптизершу домой, но произошло нечто труднообъяснимое для него самого. Возбуждение, которое вызвала эта секс-бомбочка в ночном клубе, оказалось обманчивым, скорее обратным. В постели с нею он вдруг почувствовал себя ледяным айсбергом. Будучи человеком бесповоротных решений, он овладел-таки ею, но эта близость вызвала лишь раздражение. А тут еще пошла носом кровь, внося дополнительный дискомфорт в обстановку. Ярис отправился в ванную, открыл холодную воду, взглянул на себя в зеркало и вновь столкнулся с отраженным в зеркале за спиной горящим на локте эм-ожогом.
Это вызвало еще большее раздражение, учитывая его педантичность в отношении к собственному телу. Вместо того чтобы останавливать кровь, он вновь принялся рассматривать неизвестно откуда появившийся знак.
Стриптизерша подошла к нему и доверительно сказала:
– Не смоешь... понимаешь, это клеймо секты геев-скорпионов, хотя обычно они предпочитают клейму татуировку с этим знаком. Я не знаю подробностей, но у Золотого скорпиона, нашего стриптизера, тоже такая. Он посещает татустудию, где обучают шаманству и древним секретам татуировки – при помощи игл, с использованием разных цветов, как это делалось у народов Океании, Азии, Африки, индейцев Америки.


Он – гей, я бы сказала, воинствующий гомосексуалист, на дух не переносит женщин. Вообще чокнутый. Все нормальные для него – низшая каста. Говорит, что о нем еще услышит всё человечество как о Мессии века Скорпиона.
– И где, простите, это произойдет?
– На «Параде гордости» в Иерусалиме.
– А что это за парад вообще? – недоумевая, спросил Ярис, интуитивно прикрыв ладонью собственное клеймо.
– Ну ты даешь, еще француз называется. Ничего не знаешь, будто не в этом мире живешь.
– Так в мире каждый день какой-нибудь парад проходит! И что с того? – Он положил свою руку ей на колено, но получилось словно по-товарищески.
– Ну так ты же сам меня спрашиваешь.
– Знаешь, говори, только быстрее. Надоела мне уже эта тягомотина.
– Это парад, на который съезжаются геи, бисексуалы и лесбиянки из разных стран. Нынешняя демократия теперь всех терпит. Но вот в Иерусалиме власти официально запрещают такие дела. Там у них святыни всех религий. Но многие партии и всякие там общества обещают поддержку сексуальным меньшинствам.
– Что за бред? Хотят Иерусалим посмотреть – есть турагентства. Но парад гомиков в Христовом граде – это нечто!
– Вот это и возбуждает Золотого скорпиона. Он убежден, что парад там все-таки состоится. Для него это не просто плюнуть тебе или мне в лицо, это противостоять всему миру. Он говорит, что всё это обязательно произойдет в Иерусалиме в один из дней Скорпиона.
– Да он сумасшедший в доску, этот ваш Золотой скорпион, если обо всем этом думает всерьез.
– Я же тебе сказала, что чокнутый. Я от него вообще держусь подальше. Еще подольет чего-нибудь своего шаманского, а потом неизвестно, что с тобой будет. Его все боятся... Но я тебе ничего об этом не говорила. Ничего-ничего, слышишь?
– Мне твоя информация обо всяких там психах, простите, до одного места. Терпеть не могу ни мальчишек, ни мужиков, – возмутился Ярис.
– Ну а как объяснить твою недавнюю холодность?
– Расхотелось!!! От разговоров дурацких, а еще от ваших скорпионов в шоколаде. Второй день мутит.
– Да я, к твоему сведению, этих скорпионов в шоколаде не пробовала и желания не имею!
– Зато твой десерт с Золотым скорпионом великолепен! – Он иронично рассмеялся и даже захотел ущипнуть ее, но не ущипнул.
– Да я хотела как лучше...
– А получилось как всегда. Кажется, так любят говорить в России? – Он встал, показывая всем видом, что разговор окончен.
– Как всегда не как всегда, – не унималась стриптизерша. – А все-таки ты бы уж встретился с Золотым скорпионом. Может, он и впрямь расскажет тебе нечто об их сектантском знаке. А то уедешь в свой Париж и будешь там мучиться из-за нашего гуру, а он ведь мальчик опасный, точнее, непредсказуемый, как все психи, этот наш Золотой скорпион.


Песнь любви в городе смерти. Генуя, 1347 год

Скорпион несет в себе сильные страсти, дремлющие, но не умирающие. Он – «Песнь любви на поле брани» –
знак любви, неистовой, напряженной, мрачной.
Веб-страница гороскопа

Царица грозная, Чума
Теперь идет на нас сама
И льстится жатвою богатой,
И к нам в окошко день и ночь
Стучит могильною лопатой...
Что делать нам? и чем помочь?
А.С.Пушкин
«Пир во время чумы»

Шел 1347 год. Чума достигла Кипра, за четверть века выкосив очаги цивилизаций от Монголии и Китая до Александрии. В октябре того же года бубонная зараза проникла в генуэзский флот, стоявший в Мессине. К зиме поразила Италию. Жар под сорок, лихорадочный блеск глаз, невнятность речи, тяжелая одышка, меловой язык выдавали избранников черной царицы.
Но беда могла бы быть и меньшей, если бы не беда в самих людях. Страх остаться отрезанными от внешнего мира вынуждал до последнего не сообщать, что в доме болезнь. И эпидемия распространялась, беспощадно, исподволь поражая свою вотчину. За неделю смиренно вымирал город.


Но в Генуе было еще спокойно. Наступило утро. Доктор Мордехай просматривал свои записи, в то время как постучался посыльный от дожа.
– Доктор, монастырь уже закрыт. Двенадцать случаев чумы. Рыночную улицу перегородили с ночи. Семнадцать смертников в больнице.
– Подождите, но только вчера было всего семь случаев! Они живы? – Волна возмущения охватила Мордехая.
– Те, кому вы оказали помощь, да. Но в монастыре лечат иначе.
– Сколько может продолжаться это мракобесие? Я должен знать обо всех случаях в городе. Чума не политика! – не в силах побороть раздражения, закричал Мордехай. – Говори всё, что знаешь.
– Так я и говорю, что с ночи перегородили рыночную площадь. В старом городе еще трое умерли. И еще лежат трое в одном доме. По распоряжению дожа там уже всё оцеплено.
– Боже мой, да сколько ж это можно? Опять скрывали до самой последней минуты. Что мешало сообщить об этих случаях?
– Ничего. Эти трое сами умерли по дороге. Наверное, сами ушли, чтобы не заразить своих близких, чтобы их дома не забивали досками.
Заскрипела дверь. Вошел ученик Мордехая – единственный за долгие годы его практики.
– Что случилось? – грубо спросил Мордехай, недовольный тем, что тот явился без стука.
– Пришел сообщить вам, что начал укладывать вещи, учитель. Чума распространяется. Великий сюзерен считает, что не может поставить под угрозу жизнь такого доктора, как вы.
– Не смей! – закричал на него Мордехай, и его несемитские глаза едва не выкатились из орбит. – Ничего не укладывать. Разбери лучше эти листки. Положи в сундучок записи и инструменты. Они нам еще здесь пригодятся. Но пусть будут в сундучке, так надежнее.
– Но господин Мордехай, – вновь приступил к своей миссии посыльный, – Светлейший сюзерен, ввиду свирепствующей болезни, уже покинул город. Но распорядился о том, чтобы господину Мордехаю была также предложена возможность отбыть в безопасное место. Карета будет уже через пару минут у ваших дверей. Возьмите с собой всё, что считаете необходимым, и садитесь.
– Я не поеду, – оборвал его Мордехай и повелительно-настойчиво процедил сквозь зубы: – Поедет мой ученик. Для придворного доктора он давно всё освоил и будет полезен Его Светлости.
– Я никуда не поеду без вас, учитель.
– Поедешь! Кто будут заниматься исследованием, если со мною что случится? Но будь благоразумен. Сам знаешь, что я никому из наших пауков не доверяю, возьми свои инструменты. Ты едешь не на самую плохую должность.
– Хорошо, учитель, – почтительно ответил ученик. Но в его глазах читалась неуемная печаль.
– Всё, хватит! Не отнимайте у меня драгоценного времени. День и без того предстоит тяжелый, – вдруг почти заорал Мордехай, скрывая внутреннее волнение и едва не вытолкнув ученика в дверь.
– Значит, вы не подчинитесь приказанию дожа Генуи? – недоумевая, обратился к Мордехаю посыльный.
– Вы не понимаете, что вы сами упустили время? И те, кто сейчас отдали Богу души, имели шанс с моей помощью выжить. Я не военный, а врач, поэтому я не поеду. Уходите быстрее! В чуму и кучер не ждет.
Шум за окном, скрипение подвод и карет, крики, детский плач, возгласы кучера настойчиво напоминали о том, что на улице творится нечто, не способствующее промедлению.
Когда посыльный с учеником удалились, Мордехай выпил молока, сосредоточился, встал, отыскал маску, чтоб выйти в безутешный город, который столько лет предоставлял ему приют, и помочь тем, кому было можно помочь. Как вдруг услышал голос своего ученика:
– Учитель. Я...
– Ты бездарный, безмозглый мальчишка! Из тебя никогда не вырастет ученый! Я отдал тебе свои записи! А ты остался в городе. Ради чего? Чтобы таскать за мною сундучок с инструментами? Я и сам с этим справлюсь!
– Кучер не дождался, учитель, – признавая свою вину, сказал ученик. – Толпа едва не снесла карету. Никого уже не интересовало, что карета была прислана дожем. Всем нужно было в нее сесть. Люди как обезумели.
– Всё, хватит! Самое простое – строить планы. На самом деле – выйдет, что выйдет. Вот, выпей молока, надевай маску и – в бой с «косматою дружиной».
Так пришел час Мордехая, час ума и воли великого еврея – долг отступника не отступиться, в котором максимализм личности врача перевесил всё остальное. Понятно, что помочь он мог далеко не всем, но все-таки мог. Городские улицы превратились в мертвецкие предместья.
В полотняных масках вместе со своим учеником доктор Мордехай появлялся на улицах Генуи, собирая тех, кто мог бы выжить. Его лечения уже не боялись. Знак эм уже не страшил, а казался Антаресом надежды в галлюцинаторной лихорадке.

Однажды, идя по умирающему городу и переступая через трупы, доктор Мордехай увидел молодую женщину, которую не раз встречал прежде, но не смел и думать о ней, поскольку Франческа (так ее звали) была замужем и принадлежала к благородной семье. Но она не раз приходила к нему во сне, где никто не мог ему запретить любоваться ею и испытывать то, что испытывает мужчина от близости с женщиной. Когда-то доктору Мордехаю приснился сон, запечатлевшийся в памяти с разительной четкостью. Так бывает после дождя, когда семицветная дуга лишь на какое-то мгновение вспыхивает и тает. Франческа шла к нему по радуге, и та гасла под нею, переходя в воду. Потом она шла по воде, легкая. И он видел, как она идет. И хотел идти за нею по ее следам. Он думал, что так же легок и так же сможет идти по воде. И пошел, но утонул...

К счастью, растворившаяся радуга и так и не приобретенная легкость не изменили его отношения к жизни. Взяв эмоции в кулак, доктор Мордехай продолжал еще изнурительнее заниматься наукой и лечить людей, не забывая о своем эм. А еще он был убежден, что только смерть способна довести любовь до абсолюта и сделать ее бесконечной. А он всю жизнь противостоял смерти, а потому и обычная любовь в его глазах не требовала большого сожаления.
Женщина лежала на мостовой в горячке. Доктор Мордехай разорвал ее платье, чтобы осмотреть тело. Грудь и шея были чистыми. На спине зияла зловещая язва. Шальная мысль овладела доктором Мордехаем: «Если я спасу ее, она станет моею! И произойдет то, о чем мечтал лишь во сне. Человеческое тело... Это необразованному люду оно кажется загадочной субстанцией, в которую Всевышний вдохнул душу. Но для жизни и смерти в нем нет тайны: две руки, две ноги, признаки пола, живот, рот, глаза. Остальное – дело врача. Она будет жить. Будет жить не во сне ускользающей вечности – будет жить для меня!» Это почти физическое ощущение достижимой реальности казалось столь очевидным, что словно исключало случайное вмешательство судьбы. Это была нечеловеческая уверенность в собственных силах, словно мы не ходим под Богом.


Так сложилось, что в жизни доктора Мордехая не было любимой женщины. Он был сознательным противником любви. Любовь требует самоотдачи взамен той, что получаешь. Любовь – для поэтов, не для тех, кто возится с гноем и кровью. Но даже поэзия его бессмертных кумиров признавала, что любовь – это не только радость, но тревога и сомнения. Умом он понимал, что эти сомнения скорее даже не от любви – от реальной жизни, которая вдруг переходит в какое-то другое измерение. Ты живешь миражами и стремишься к перевоплощению через свою любовь. Ты наивно полагаешь, что мир есть любовь, а в действительности это не так. Ты слишком легко плаваешь и слишком легко обрываешь нити – даже не нити – корабельные тросы, причаленные к кнехтам. А потом вдруг попадаешь в мучительную зависимость от захлестнувших тебя эмоций и уже вынужден примириться с холодной реальностью, страданием, которое приносит любовь... Ему же нужны были силы для науки. И он не желал отягощать себя бессмысленным эмоциональным грузом.


Но сейчас все эти выношенные теории словно провалились в бездну. И доктор Мордехай мысленно восхвалил то, что не имел права восхвалять. Он мечтал о единственном – и девы-розы пить дыханье, быть может, полное Чумы!
Вместе с учеником они внесли Франческу в дом, уложили на операционный стол. Доктор Мордехай сжег одежду пациентки. Он вновь обследовал ее тело, с трудом владея собою, как если бы ученик художника впервые увидел натурщицу. В ней всё было соразмерно: великолепная шея, гибкая, словно схваченная шелковым поясом талия, подчеркивающая вызывающе совершенную грудь. Рассыпавшиеся по столу рыжие, как осень, локоны и покусанные в кровь рубиновые губы... Наивно, смешно, неправдоподобно, но никогда ранее он не думал о том, что если женское тело – объект его собственного желания, как эта боль отзывается в нем. Дотронуться – кощунство, а здесь – вспарывать бубоны и выкачивать чумную кровь...


Он пальцем провел по ее сухим, с запекшейся кровью губам, пылающей в горячке груди, мягкому, округлому, словно вылетевшая из печи булка, животу... Видимо, почувствовав его прикосновение, Франческа открыла глаза и попыталась что-то сказать. Он уловил этот жест и наклонился, желая расслышать ее просьбу. Щека инстинктивно прислонилась к ее обнаженному плечу. Ничто не могло сравниться с нежностью этой кожи, которую хотелось ощущать, точнее, ласкать... Ее губы едва шевелились:
– Спаси меня, еврей... С твоим эм все выжили и даже покинули город...


– Будет больно. Мне придется вскрыть язвы и делать так, как не делают христиане, – твердо ответил доктор Мордехай, подавив смятение и признаки каких-либо желаний.
– Ты всесилен, еврей. Спаси меня... – лихорадочно прошептала она и вновь погрузилась в свои галлюцинации, как в тихие улочки мертвого города.
Впервые в жизни он медлил, хотя и не подавал виду. Велел ученику подготовить инструменты. Сам же, как никогда тщательно, мыл руки. Потом взял нож и полоснул по язве на лопатке. Ученик поднес таз, в который доктор Мордехай выпустил желтовато-зеленый гной и кровавую жижу расцветшего бубона. Когда он проделывал эту процедуру, то нечаянно коснулся ее груди. И фатальное желание спасти Франческу только для себя пробудилось в нем с новой всепоглощающей силой. Больная была без сознания и не могла отринуть прикосновения всесильного раба. После вскрытия бубона ей стало легче. Жар утих.


Но уже на следующий день сухость во рту снова поразила Франческу. На синюшном лице появилось выражение страдания и ужаса, черты болезненно заострились. Она бредила, говоря о каком-то мальчике, молоке и радуге. Доктор Мордехай понял, что где-то зреет новый бубон. Прощупал наиболее уязвимые места – подмышки, бедра, шею. Неужели пах? Он раздвинул ее ноги... И желвак нервно заходил на его скуле. Нужно было вновь резать, но теперь – пах.
Ученик уже готовил инструменты. Очень тщательно доктор Мордехай мыл руки, мысленно вдруг вспомнив отца, мать и обрывки молитв, которые всегда звучали в их сефардском доме. Он пытался точно воспроизвести текст медицинской молитвы, которой обучила его мать до отъезда в Париж, видя страсть сына к естествознанию. Но со времени обучения в Сорбонне он никогда не произносил ее! Память не подчинялась. Он не мог вспомнить текста благословения.
Мордехай вновь взглянул на Франческу, на ее великолепные ноги, распахнутые словно разорванный по середине шарф желания. И он прикоснулся ладонью к этому живому шарфу так, будто он и не врач. А по краю шарфа сейчас предстояло резать.
«Что за ребячество! Это лишь элементарный бубон, – собрав волю в кулак, корил себя Мордехай. – Ты спасешь ее, потому что ты врач...»


Он взял нож и полоснул по язве в области паха. И, как уходящая осень, Франческа застонала... А он не мог не причинять ей боли, вскрывая бубон так, словно отворяя вену. И тогда с прорвавшейся, как собственная кровь, нежностью он прошептал ей на ухо:
– Так осень сбрасывает красную листву, чтобы потом дерево жило. И отворяет кровь хирург, чтоб в воздухе потом не пахло смертью. Я искуплю, я искуплю эту боль перед тобою...
Доктор Мордехай всегда обладал невероятным влиянием на своего ученика, проникая в его душу с одного взгляда. Сам же, несмотря на долгие годы, что их связывали, оставался непроницаем. Расширенными от удивления глазами ученик смотрел на него и не мог поверить, что перед ним его железный доктор Мордехай.
– Отдохните, учитель. Несколько дней вы не спали. Одно неловкое движение – и вы не сможете ей помочь.
Юноша боготворил его и считал всесильным. Но сейчас волнение охватило даже его.
– Замолчи, мальчишка! – грубо оборвал его Мордехай. – Она будет жить! Я сам всё знаю, не студент, давно не делаю того, что не умею. Смертникам я отказывал – независимо от обещанного вознаграждения, поэтому мой скорпион стал символом исцеления. Иначе – меня давно уничтожили бы в этом мире. Я говорю тебе: она будет жить! А отдохнуть я действительно должен. – Он сел на край кровати и, сняв обувь, начал растирать усталые шишковатые ноги. – Лучше иди и достань что-нибудь поесть.

 

Угасшая радуга. Генуя, 1347 год

Скорпион – дом смерти.
Веб-страница гороскопа

Молодой человек вышел на вымершую улицу. Но в этой каменной пустыне из-за какого-то поворота вдруг словно выплыли две монахини в масках. Они двигались так неслышно и тихо, что казались частью того пространства, в котором перемещались.
– Не подскажете ли мне, любезные сестры, – обратился к ним юноша, – где сейчас можно купить молока?
Его голос прозвучал так неестественно высоко, будто он спрашивал не о молоке, а что-то исполнял в церковном хоре.
– Молочницы уже ничего не разносят, – доброжелательно ответила одна монахиня, – открыта единственная лавка в нижней части города.
Сердечное, но вполне земное объяснение монахини словно вернуло юношу к реальности. Неожиданно вторая монахиня настороженно спросила:
– Парень, а не из этого ли дома ты вышел? – и указала на дверь прилегающего к дому Мордехая здания, начав непрестанно креститься и читать молитву, еще не услышав ответа.
– Нет, а что? – разволновался молодой человек.
– Так подними голову и разуй глаза, любезный!
Тот посмотрел вверх. Причудливая фиолетовая тень шевелилась на сумрачной стене. Из окна второго этажа была спущена черная тряпка, обкрученная на древке наподобие флага.
Быстрыми шагами он направился в нижнюю часть города, наткнувшись на двух солдат в железных панцирях и матерчатых масках. Латники были как странные, зловещие близнецы – Большой и Маленький.
– Эй, приятель, – раздался резкий, гортанный крик Большого латника, – ты куда?
– За молоком, – отозвался ученик и задрожал.
– Умерь шаг, дурень, – прокричал Маленький в панцире, – придется тебе без молока пересидеть. Лавка уже закрыта.
– Да? – Дрожь не проходила, ноги сами собою подкашивались.
– Хоронился, что ли, где? – вмешался Большой латник. – Не видишь, что улица перегорожена? Зачумленная, значит, понял?
– И та тоже? – юноша указал на протянутую поперек противоположной улицы веревку, увидев, что все ворота снаружи заколочены досками. – Так что ж, теперь оттуда никто не выйдет?
– На свалку выйдут, – хмуро резанул Маленький в панцире. – Там все обречены. А ты – быстро домой, тупица! – и хрипло засмеялся.
– А хочешь, так сейчас же на копьях подтащим храбреца! – вмешался Большой в панцире и загоготал. Маска глушила этот отвратительный хохот, и он вырывался отдельными «ха», перекатывающимся в мерзкий кашель.
Они стояли и гоготали – эти два железных латника с копьями и в масках, скрывающих их протухшие лица, наполняя жутью хрипящую жизнь больного города, чьи стены, как брови, негодующе сомкнулись у неба.
Неожиданно Маленький в панцире резко прекратил хохотать.
– Знаешь, вали домой, дурень, не ровен час заразу подхватишь, – обратился он к остолбеневшему ученику. – Вечером хлеб и воду разносить будем.
Ощущение дикого сюра не покидало молодого человека с минуты встречи с железными латниками. Ему самому приходилось вытаскивать оставшихся в живых из груды мертвецов, пока их еще не стащили на свалку для сожжения. Он вместе с доктором Мордехаем уже спускал чумную кровь. Он умел делать еще очень многое, подвергая свою жизнь риску. Но сейчас железный ужас охватил его при виде этих двоих в панцирях, словно скрывающих то, что уже разложилось.
Тем временем Мордехай еще лежал на кровати, растянувшись во весь рост, накрыв глаза мокрой тряпкой, чтобы снять усталость. Он мысленно продумывал возможные варианты развития болезни.
Если у Франчески, как у большинства в Генуе, бубонная чума, то, сколько бы язв на коже ни появилось, учитывая, что она находится под его присмотром, это излечимо. Сепсиса он также постарается не допустить. Если она заражена при укусе зараженной блохой при омовении трупов... – и с этим он справится. Язва в области лопатки, в паху – признаки бубонной! С кем она могла быть в контакте?..
И тут он вспомнил, что над ее домом был вывешен черный флаг... И на улице она была без мужа и челяди... Ну конечно же, как он не подумал об этом сразу. Ее дом был домом Смерти, и она общалась с теми, кто остался в нем под черным флагом. У них могла быть передающаяся воздушно-капельным путем легочная чума – не-из-ле-чи-ма-я.
«Но у нее не было признаков легочной чумы!..» – он обрадовался как дитя, прослеживая ход развития болезни.
Но почему-то холодный пот вдруг выступил на лице, и он вскочил с постели. В душе доктора Мордехая поселилось сомнение в его профессиональной правоте. Эта тревога грозила перейти в самопророчество. Он подошел к Франческе. Жар шел на убыль. Даже в выражении ее лица появилось какое-то подобие покоя. Тогда он снова лег и задремал, даже не поинтересовавшись, почему его ученик вернулся с пустыми руками.
Ближе к вечеру с улицы стали доноситься монотонные выкрики вперемежку то ли с постукиванием, то ли позвякиванием каким-то предметами. Солдаты-латники с закутанными лицами стучали шестами по бадейкам и разносили по городу хлеб.
Ученик со страхом выглянул в окошко и, с облегчением отметив про себя, что это совсем не те солдаты, радостно закричал:
– Эй, кормильцы, не забудьте про нас!
Его голос молодым эхом ударился о стены болезненно сгорбившихся домов, безошибочно указывая на место, откуда доносился. Солдаты тут же оглянулись.
– Не забудем, не по оцепленной стороне идем, – глухо протянул в маску один и, насадив на шест краюху, поднял ее на второй этаж.
Солдаты уже отошли от дома, как молодой человек вдруг, словно опомнившись, закричал им в след:
– А завтра придете, кормильцы?
– Да кто ж знает, парень, сегодня, что будет завтра? – отозвался солдат в железном панцире. Но голос его прозвучал совсем не по-железному.
– А про воду-то вы забыли?
– Не забыли, пока не знаем, где брать. Колодцы в оцепленных местах.
Когда солдаты скрылись из виду, точнее, словно расплылись мутными пятнами в каменном мешке, из окна второго этажа заколоченного дома напротив, на оцепленной стороне улице, показалась опрятная старушка в еще не утратившем крахмальной формы чепце и с водянистыми, печальными глазами.
– Эй, сынок, – дребезжащим голосом окликнула она юношу, – я не ушла со своей семьей, потому что слишком стара, и везти меня было не на чем. У меня есть молоко, хлеб и вода. Из нашего дома все ушли здоровыми. Но двое полудурков – дылда и другой, что по грудь (ох уж и страшны они были), – наш дом оцепили вместе с чумным кварталом. Подойди ночью к моему окну. Я спущу тебе на веревке кувшин молока и кувшин с водою. Я видела, как вы тащили больную. Доктор ее непременно вылечит. Ох уж эти наши правители! Всё время думают, что самые умные. Только чуму не перемудришь. Живы-то лишь те, кто с эм доктора. Его скорпион всесильный. Если бы они сообщили ему о первом же случае, не было бы того, что сейчас! Родные стены защищают не только копьем и мечом воина, ножом мясника и топором дровосека, в нем борются за жизнь, когда приходит болезнь. И никто, кроме врача, этого сделать не может. Иначе – кому нужны разоренные, мертвые стены?
– Спасибо, синьора, вы так добры. Лишь стемнеет, я дам о себе знать. Нам очень нужно молоко для пациентки.

Утром ученик вскипятил молоко. Оно было густое, крепкое, тягучее, с белой пенистой шапкой, вспухшей по краю глиняной емкости.
Доктор Мордехай взглянул на молоко, и ему показалось, что в лопающихся молочно-перламутровых пузырьках словно заиграла радуга – та самая, по которой Франческа шла во сне. И эта радуга не гасла в пузырьках молочной шапки... И он сам будто ступал по молочным пузырькам. И они тоже не лопались, словно он был легок, как душа.

Пациентка была очень слаба, но уже в сознании, и доктор Мордехай считал, что больную необходимо покормить. Сменив повязки, вместе с учеником они попытались усадить ее. Повинуясь их движению, Франческа с благодарностью тоже сделала усилие.
В этот момент доктор Мордехай едва устоял на ногах: на второй лопатке появилась новая отметина чумы. Франческа глубоко втянула в себя воздух...
– У меня болит грудь... Я не умру? – только и выговорила она. И резкий кашель с кровянистой мокротой пронизал страданием ее тело.
– Ты будешь жить! Еврей всесилен! Последний надрез! Верь мне, любовь моя! – почти задыхаясь, еле выговорил доктор Мордехай.
Никогда, даже мысленно, таких слов он не произносил.
Никогда и ни перед кем не превозносил себя и не влюблялся.
Никогда его душа не была в таком смятении.
Никогда так четко он не осознавал конца...
– Инструменты! – закричал он ученику.
Готовясь к очередному пусканию чумной крови, доктор Мордехай неистово мыл руки. И снова мысленно он пытался вспомнить текст молитвы. Наконец, словно само собою, из недр его отступнического сознания вырвалось:
– Господи! Не дай ей умереть! Мы все в твоей власти!
Доктор Мордехай вновь взял нож и вновь резал так и не познанное им тело, из которого уходила жизнь. Он уже понимал, что дело не в бубоне на лопатке, а в кровавом кашле легочной чумы, против которой тогда не было спасения, как и не будет еще много веков потом...
Каждое предпринятое им действие было бессмысленным, разве что продлевало ее предсмертную агонию... Еще два дня комы... И... несвершившееся чудо...
Она ушла в зиму. Ослепительное тело на глазах коченело, но он не мог расстаться с мертвой. Вопреки рассудку он хотел, чтобы Франческа лежала здесь, рядом, пусть бесшумная и бездыханная, но с ним.
Камин едва грел. Мордехай почувствовал озноб и зябкость, от эмоционального перенапряжения последней недели даже взять одеяло и укрыться не было сил. Ученик понимал его с полужеста.
Он укрыл своего сраженного учителя, беззащитно свернувшегося калачиком, не сводившего с Франчески остекленевших глаз.
Немота ночи пугала, как тишина гроба...
Ее смерть потрясла доктора Мордехая, парализовав душу, разум, тело, похоронив родившуюся из чумы иллюзию.
Ученик вывесил перед входной дверью дома черный флаг, хотя почти некого было оповещать о случившемся...
Человеку мало знаний и опыта, даже страха мало, нужна – удача.


Гуру скорпионов. Москва, 2000, апрель

Скорпион способен подчинить себе подобного, но не в его власти заставить противника повиноваться.
Веб-страница гороскопа

Но всё в мире рушится, если дух смуты бросает вызов плоти, а индивидуализм – вековечным правилам и обычаям. Непонятные чувства не давали Ярису покоя, и он решил встретиться с Золотым скорпионом. Ярис смотрел на него во время танца и чувствовал, что ему хочется потрогать мышцы стриптизера, прикоснуться к его груди, ногам. Он вдруг почувствовал, что его откровенно влечет к нему и он жаждет замкнуться в мире слетевших на него чувственных фантазий. Это было нечто обволакивающее, расслабляющее, заставляющее раствориться, подобно действию наркотика. Он словно слышал удары какого-то далекого гонга, вызывающего в прапамяти неведомые церемонии.


И вдруг на стойке бара неизвестно откуда появился скорпион. Ярис не мог отвести от него глаз. А скорпион переполз со стойки бара на крышку пианино, и в отполированной, под красное дерево, поверхности отразился еще один, только бордовый и еще темнее. Контуры обоих скорпионов были будто прорисованы в неоновом освещении бара. Но когда эти двое подползли к сцене, сконструированной из многочисленных узких зеркал с фасками, они казались уже скорпионьей тучей... Ярис испугался.
– Не можешь привыкнуть к своим новым ощущениям? – сощурив слегка подведенные глаза с загнутыми ресницами и обнажив отбеленные зубы, протянул Золотой скорпион и пультом включил какую-то заокеанскую музыку. (Казалось, что в ней можно утонуть, без размышлений о том, как скроен человек в жизни, – лишь бы дышать и чувствовать не между стежками, а во всё пространство отпущенных небом ощущений.) Потом подошел к механическому скорпиону, положил игрушку в карман и расхохотался.
Ярису стало не по себе. Душила досада на то, что так нелепо попался на идиотский розыгрыш. Напряженно и очень серьезно он сказал:
– Слушай, парень, скажи по-русски, без этих своих шутовских штучек, что тебе от меня надо?
– Не торопись, привыкни к себе новому, к своим новым ощущениям.
– Не хочу, гомосек дерьмовый! – разъярился Ярис.
– Не хочешь, так возьми скорпиона и дрочи сколько хочешь, пока не привыкнешь, – беспардонно расхохотался стриптизер.
– Какого скорпиона? В шоколаде – я уже попробовал!
– До чего ж мне люба твоя наивность, француз! Анально-вагинальный массажер не знаешь. У всех наших в Москве есть.
– Да, иди ты... со своим массажером! – Ярис крепко взял стриптизера за локоть и повернул к себе его ладонь. На ней было вытатуировано эм. – Что это обозначает? И для чего вы шлепнули его мне?
– Я наблюдал за тобой, когда ты пялился на девчонку. Но ты нравишься мне. Ты мне очень нравишься. И я знаю, как у нас с тобой всё будет. И теперь ты будешь пялиться только на нам подобных, связанных нашим знаком. Впрочем, не стоит на всех. Я ревнив.
– Но при чем здесь скорпион?
– О, это старинный всесильный знак! – возбужденно, с придыханием продолжал стриптизер, взмахнув своей золотой копной волос, казавшейся россыпью золотящихся скорпионьих лапок. – Право на получение метки скорпиона имел лишь рожденный под его зодиакальным созвездием. Знак обретал магические качества в момент, когда его обладатель находился под угрозой смерти. Прошлой ночью ты должен был умереть от передозировки наркотиков, которые тебе ввели обкурившиеся подростки. Что за пижонство – столько баксов с собою носить? Знаешь, скольких они обчистили в этом переходе? Но у нас везде свои ребята, а уж менты и подавно свои. Деньги, которые здесь крутятся, делают тебя всесильным. Правда, подростками манипулировать труднее. Всё у них чересчур, а уж как обкурятся, вообще становятся неуправляемыми. Ты мог бы подохнуть в этом переходе. Но ты понравился мне. И я откачал тебя для себя. Слышишь? Для себя!
– Может быть, ты и откачал для себя, только вот я не для тебя. Понял?
– Хорошо, – бросил Золотой скорпион и вытянул по-девичьи пухлые губы. – Только тебя уже не будут удовлетворять девочки, как бы они тебе еще вроде бы и ни нравились, – только мальчики, сколь бы ты от них ни бежал... Сам себя понимать не будешь. И не сможешь противостоять собственному желанию! Ты – Скорпион. И ты – мой.
– Но я не хочу быть геем! Обо всем, что произошло, я заявлю в полицию, и вы получите по закону.
– Не чувствую благодарности за возвращенную жизнь, – цинично процедил Золотой скорпион. – Не суетись понапрасну! У тебя нет свидетелей, неблагодарный. К тому же та страсть, которая в тебе пробудится к скорпиончикам, заставит тебя уже очень скоро позабыть обо всех законах... У всех наших – один знак – сильный, эротичный, бичующий и возрождающий. Мы несем на себе энергетику веков нашего скорпиона. А ты... – неожиданно стриптизер перешел на взбудораженную скороговорку, – ты будешь моим. Жаль, что ты упрямый, а то можно было бы начать уже сейчас. Всё горит внутри.
– Ты больной! Ты псих! – закричал Ярис. – Сегодня мой самолет. Я уеду и сведу твой проклятый знак. Сведу и забуду о нем навсегда. Тоже мне, скорпионий гуру нашелся!
– Не сведешь... ты под ним родился. Я лишь разбудил в тебе скорпиона. Он проснулся в тебе, как бубон чумы, который от географии не зависит...


Учитель и ученик. Генуя, 1347 год

Скорпион может воскресать, как Феникс из пепла, и снова любить, и стремиться к этой новой любви всем
своим существом, словно и воскрес ради нее.
Веб-страница гороскопа

Потное тело Мордехая сотрясалось в ознобе. Растопленный камин и одеяла не помогали. Тогда ученик подошел к своему учителю, лег с ним рядом и прижался, пытаясь согреть своим молодым телом. Как и всегда, он был готов разделить с ним всё, и эту новую возбужденную боль, убивающую самого дорогого для него человека, прежде несгибаемого и непобедимого.
Он вспомнил Александра Македонского, с приступами его бессильного отчаяния между боями, и как великому полководцу помогал справиться с собою голубоглазый, русоволосый друг, преданный и верный своему Александру.
Сейчас Мордехаю нужны были новые силы, но еще более – освобождение от пут энергетики отрицания. Руки юноши были нежны, как руки девушки. И тут Мордехай вдруг представил, что именно так девушки согревали царя Иудеи Ирода, когда старая кровь уже не грела его.
Странно, но доктор Мордехай никогда не думал об этом прежде, как не думал об Александре Македонском и его ученик. Это было то иное, что их исподволь уже начало объединять.
Юноша еще плотнее всем телом прижался к Мордехаю. Усталая спина доктора и юношеская грудь срослись, а живот втиснулся с поясничную ложбину. Восхитительные, мягкие ладони прикасались так, что боль начала уходить.
– Учитель, вы почувствуете, как вам станет совсем легко, – слегка задыхаясь, шепнул юноша. – Греки и римляне знали, что делали, и ничего не чурались, чтобы освободиться от себя в себе.
Его шепот стал самим дыханием. И это дыхание перелетало к Мордехаю.
– Учитель, – продолжал юноша, – все покинули город. Мы вдвоем в Генуе. Нас даже некому осудить. Вы сломлены душою. И эта боль лишает вас сил бороться за жизнь. Но ваше Эм – ваше имя Мордехай и скорпион одновременно. Вы лучше меня знаете, что здоровье скорпиона – в его власти. И без чумы он может разрушить себя горестными думами и осознанным пренебрежением к опасности. Но и, как вечный Феникс, без чьей-либо помощи он возрождается из пепла. Вы обязаны исцелить себя сами.
В молодом голосе звучала непоколебимая уверенность и убежденность в том, что Антарес жизни его учителя не имеет права на смерть.
– Я всё знаю о скорпионе, – отозвался доктор Мордехай, – я просто устал им быть. Устал от борьбы. Устал от жизни. Но более всего – сломлен потерей иллюзии. Понимаешь, я узнал, что такое душа, точнее, почувствовал, когда Всевышний дарует ее и когда отнимает.
– Но вы забыли о последнем, учитель: скорпион – самый эротический знак. Эротизм как губит, так и возрождает его. И если судьба распорядилась так, что единственная понравившаяся вам женщина вас погубила, то я помогу вам восстановиться. Я сделаю это, потому что больше жизни люблю вас, учитель.
– Как же ты чист душою! Меня погубила не женщина, а то, что я помыслил себя всесильным. Но нет у смертного такого права, пока есть Всевышний...
– Не надо, вы были обязаны ей так сказать, чтобы ее организм сопротивлялся смерти. Этот прием часто помогает... Отказ от религии позволил вам получить знания, равных которым ни у кого нет. Но это не отказ! Во всем том, что вы делали, всегда была доля Бога, поэтому больше, чем Вы, никто не помог людям. Я люблю вас, учитель.
– Не придумывай. У меня всегда были лишь знания и не было потребности в Боге! Я не понимал, что человек без Отца – сирота!
– Не говорите так. Вы не один. Я никогда не покину вас. Я буду следовать за вами повсюду.
– Я имею в виду другое. Без Бога человек одинок! И нет ничего страшнее этого одиночества. Я даже не могу умереть с чумою! Несколько пережитых эпидемий сделали мой организм невосприимчивым к чуме. Я не заражаюсь. И сегодня мне стало страшно, что Бог забирает всех, кроме меня. А я уже не хочу жить. – Мордехай сжался в клубок и стал маленьким, как ребенок.
– Не вините себя напрасно. Сейчас вам станет легче, учитель. Есть верное, далекое от науки, проверенное веками средство. Смотрите на огонь... Пусть жар наполнит ваши жилы пламенем желания, которое поможет вам воскреснуть. Пусть уйдет боль, что переполняет вас. Вы обязаны восстановиться во имя тех, кому еще нужна ваша помощь. Чума идет по Европе, и мы должны идти за ней, тем более что вы для нее бессмертны. – Молодой человек дал ему выпить склянку какого-то снадобья...
А потом, обхватив Мордехая со спины, провел своими мягкими, маслянистыми пальцами по его животу и начал ласкать своего учителя... И тот, оттолкнувшись ладонью от покосившейся стены, вдруг сросся с восхитительным ритмом тела юноши. И всё словно плыло вокруг.


– Еще, еще, нежнее, – вдруг простонал Мордехай и отдался потоку ощущений, даруемых молодостью.
Осуществление чувственного желания мистическим образом освободило Мордехая от какого-то физического груза, успокоило, помогло тогда, когда знания не спасают, наконец, дало сон под сенью щедрой юности. Вообще, всё то, что произошло с ним за эти дни, было непостижимым, словно вся жизнь Мордехая была вовсе и не его жизнью. До этой эпидемии он был человеком с хорошо развитым чувством приближающейся опасности. Разыгрывая собственную судьбу, он прослеживал каждый ход противника и, не нападая, уходил в безопасность. Это же касалось и вылеченных им больных. Умение безошибочно просчитывать и учитывать каждую мелочь принесло Мордехаю славу всесильного доктора. Но жил в нем и другой человек. Чрезмерное чувство долга перед теми, кто в нем нуждается, вылилось в решение остаться в городе, пораженном чумою. А потом что-то притупляло и притупляло в нем чувство опасности. И вот произошло невероятное: еще утром Мордехай взывал к своему Богу, а вечером совершал смертный грех, за который тот «пролил дождем серу и огонь с неба» на Содом и Гоморру и ниспроверг эти города, их окрестности и всех жителей.
Но когда беда, равная эпидемии чумы, раскрывает свои крыла над тобою, всё смешивается. И природные катаклизмы сопрягаются с людскими ошибками. И сорняки, пробившиеся между цветами, также жаждут напиться...
Латники уже ничего не разносили. Да и были ли они вообще, эти латники? Юноша посмотрел на окно второго этажа заколоченного дома напротив и звонко крикнул:
– Эй, синьора! Как вы там? Живы?
– Не волнуйся, сынок, на мой век этой жизни хватит, а может, и с избытком. Пожила. Ничего не меняется. Даже страх, и тот уходит. Молодая была – боялась, а теперь побоишься, побоишься, а потом будто и не было. Водичка нужна?
– Да, синьора.
– Только кувшин мне, сынок, верни. Привяжи вот. – Она выбросила из окна один конец веревки, а другой стала придерживать сама, привязав к спинке кровати и потихоньку подтягивая вверх. – А я спущу тебе кувшин с водою. Мы-то у себя в доме всегда полную бадью держали, чай, народу-то было много. А сейчас что мне одной? А вам в помощь.
– Спасибо, добрая синьора! Даже не представляю, что бы мы без вас делали?
– Да, может, померли бы, хоть и других лечить можете, – сказала она тихим дребезжащим голосом, но так определенно и внятно, будто говорила о само собою разумеющихся вещах. – Не только от чумы помирают. Пить хочет побег и трава, что обожжена солнцем, и жаждущее влаги дерево... Погоди чуток, передохну. Веревку держать тяжело.
Осторожно спустив на землю веревку с привязанным кувшином с водою, старушка распрямилась. И без того сухая и плоская, как доска, она стала словно невесомой, как призрак.
– Дай-ка я тебе еще хлеба дам. Что-то нет у меня аппетита. Есть совсем не хочется, – грустно сказала она, взглянув на молодого человека водянистыми глазами, словно и воду она пила только глазами...
Доктор Мордехай еще не мог оправиться от всего произошедшего. Он пытался собраться, сосредоточиться и принять решение. Заметив эту перемену, юноша внутренне ликовал.
– Мы должны с вами подкрепиться, учитель, а потом – как вы решите.
– А что бы сделал ты? – очень серьезно спросил доктор Мордехай.
– Я? Я – ученик... – Его медные кудри упали на резко обозначившуюся на лбу морщину.
– Ты уже не тот застенчивый, но пытливый юноша, что пришел ко мне когда-то с рекомендательным письмом уж и не помню от кого, впрочем, ты знаешь, для меня это никогда особо значения не имело, – начал издалека Мордехай. – Никогда не любил заниматься с учениками. Просто медицинская наука сама столь любознательна, что я всю жизнь у нее в учениках. Вечно боялся потратить отпущенное нам драгоценное время на то, чтобы объяснять прописные истины какому-нибудь болвану, который может заплатить, но так и не постичь единственную заповедь спасения: перед больным расплачивается врач. Они понимали медицину иначе, считая, что приносит деньги и поэтому оценивается деньгами. А еще они считали себя неуязвимыми, защищенными от неизведанного мира, поскольку занимались богословием. Но приходит чума. И всё, всё, всё меняется. И жизнью оценивается то, что сохраняет жизнь. Так случилось, что ты как-то и не мешал мне самому быть в науке, и даже стал моей частью. Я взял тебя лишь потому, что ты был готов принять, что один минус один будет один, если это спасает жизнь человеку. Тогда меня это сразило. И потом я никогда не жалел о том, что ты рядом со мною. И я знаю, кому передать свои знания. За время этой эпидемии ты стал врачом. И, хотя это была первая в твоей жизни практика, ты работал так, словно на твоем веку было всё, пережитое мною, и ты стал врачом. Я обращаюсь к тебе как к коллеге. Что бы теперь делал ты?
– Я бы не раздумывая пошел за чумою, – звонким голосом выпалил юноша.
– То есть? – переспросил Мордехай.
– Сейчас чума бушует во Франции. Я думаю, что наше место – там.
– Ты совсем как я, мой мальчик...
– Вы учили меня: «Болезнь – единственная привязанность врача»... – И вдруг резкий кашель исказил молодое тело, обагрив кровавой мокротой тряпку...
– Боже, за что ты отнимаешь его у меня? – стиснув зубы, взывая к небесам, проревел Мордехай и сам ответил: – За содомский грех, что возвратил мне жизнь, но стер душу...

Он заплакал. Крупные слезы катились по его пористому, совсем еще не старому лицу. Они были крупные, как у человека, не знавшего прежде слез, и круглые, как пузырьки с горько-соленой жидкостью, которую он носил в себе все эти годы. Но в этой горько-соленой влаге, заполонившей стеною глаза, неожиданно вспыхнула радуга. И он увидел себя маленьким мальчиком, бегущим по семицветной дуге, спускавшейся в молочные пузырьки. И эти пузырьки не лопались под его ступнею. И он подпрыгивал на них так, словно сам был такой же легкий и воздушный. Но он был один, один, один. И не было конца этому одиночеству...

Языки пламени осатанело вылетали из окна второго этажа заколоченного дома напротив. Они переходили в лиловые струи дыма и растворялись в тяжелом зачумленном воздухе. Не доносилось ни рыданий, ни криков. Впрочем, теперь в Генуе не тушили пожаров в домах на оцепленных улицах. Думали о чуме – не о душе.

 

Эм скорпиона. Париж, 2000, май

Скорпион сопротивляется даже карме смерти. Изменчивый или постоянный, он ощущает вкус жизни – без ограничений.
Веб-страница гороскопа

На следующий день Ярис был уже в Париже. Еще в аэропорту он позвонил своей подруге. Но ее мобильник был отключен, поэтому он оставил сообщение: «Мари, я уже в Париже. До сладкой встречи!» Часа через полтора он уже добрался до своей квартиры, с удовлетворением думая о том, что наконец-то весь московский кошмар позади. Он привык к снимаемой им неподалеку от отеля «Вольтер» крохотной комнатенке, ближе к центру Парижа, которую всегда можно было без сожаления сменить на другую, хотя ее съем стоил не меньше хорошей квартиры на окраине. Здесь он был в мире с собою. Жалюзи на окнах были спущены, пунктиром пропуская свет.
Ярис дернул ремень. Солнце осветило комнату. На столе на выбитой салфетке под горшочком с какими-то желтыми цветами лежала записка:

Я многое передумала за время твоего отъезда. Устала быть виртуальной. Ненавижу твой Интернет, от которого зависит всё в твоей реальной жизни. Хочу просто жить и радоваться ее беспечным поворотам. Хочу, чтобы всё кончилось... Ключи от квартиры – в офисе редакции. Больше мне не звони. Мари

Видно, и этот дом достигла дисгармония бытия. Настроение было испорчено. Однако, как ни странно, он встретил это известие достаточно хладнокровно. Московские события требовали осмысления. Неожиданно его мысли вернулись к письму отца.
«Может быть, и впрямь получить еще одно гражданство? – начал продумывать свои действия Ярис. – Отец никогда не ошибался. Иначе он не оставил бы информации, связанной с Израилем, остановившись на Штатах. Значит, это может пригодиться».
Труднее было осмыслить себя евреем. Впрочем, космополитизм Яриса не вступал в противоречие с представлением о национальной иерархии. Зато открывающаяся перспектива пожить в Иерусалиме – столице трех религий – казалась заманчивой.
И было нечто, которое в этот момент волновало его еще более – клеймо от скорпионьего клуба... Хотелось бежать куда глаза глядят...
Впервые в жизни он, как подросток, почувствовал досаду на то, что родился под скорпионом, а не под каким-нибудь другим знаком. Нет! Он должен был всё выяснить и разобраться в себе! Приняв душ и что-то перехватив, Ярис уселся за компьютер. Он искал информацию об эм.
Так Ярис узнал историю доктора Мордехая, учившегося в стенах того же университета пять с лишним веков назад. Эм Яриса оказалось и эм его нового виртуального знакомого. Чуждый суевериям, он погрузился в информацию, черпаемую в Интернете, так, будто пытался познать собственную судьбу в прошлом и вычислить ее витки в будущем.
Эм – восьмой дом Зодиака. Эм – первая буква еврейского имени. Еще месяц назад он и в природе не слышал имени доктора Мордехая, а теперь пытался связать с собственным еврейством. Эм – символ выздоровления, медицинская печать ее выдающегося целителя.
А вот и другие эм. Эм – «падение» в интервале человеческой жизни, который находится под угрозой смерти. Эм – функция пола, тяготеющего к переходу. Эм – в средневековой Европе – эмблема предательства. Эм – в христианском искусстве – символ иудея. Эм – антитеза пчелы, мед которой помогает человеку в трудную минуту, – смерть у мегалитов ( 3–2 вв. до н. э.). Эм – символ палача. Эм – Дом Смерти.
Капельки пота выступили на лице молодого человека. Ярису стало не по себе. И на его теле был один из самых мрачных и агрессивных знаков человечества...
Но кем тогда был этот доктор Мордехай? Какой бес противоречия должен был находиться в нем, чтобы решиться на свое эм, перечеркнув все предшествовавшие смыслы и сделав его символом надежды во время эпидемии чумы?! Он действительно из Италии шел за чумою. И во Франции стоически лечил пораженных страшным недугом, предотвратив сотни смертельных исходов. После эпидемии доктор Мордехай остался в Париже, поселившись в еврейском квартале, неподалеку от синагоги, выполняя обряды, предписанные иудаизмом, которые, как оказалось, по сути и не мешали его медицинской практике...
Мысли путались. Ярис вышел подышать свежим воздухом, предусмотрительно оставив бумажник дома (московский опыт не прошел даром). Он должен был побыть один, без компьютера, совсем один, со своими мыслями. Правда, на улице оказалось люднее, чем обычно. Рассыпавшийся искрящимися звездами фейерверк напомнил о том, что сегодня какой-то праздник, о котором он даже позабыл. Но, взглянув на круглые столики, выставленные на тротуаре под освещенным изнутри полосатым навесом, Ярис несколько пожалел о том, что бумажник остался лежать на компьютерном столе. Но всё равно возвращаться домой не хотел, поэтому лишь мысленно выпил ледяного пива. Всё было невообразимо странно. Мордехай не шел из головы. Новый фейерверк рассыпался звездами, неожиданно взлетевшими так высоко, словно к Антаресу.
Воистину жизнь неведомого еврея, титана Ренессанса, была испытанием вечности. И когда Вечный доктор уже перестал ждать своего конца, его не знавшие страха глаза закрылись, словно он и не знал цены уходящей жизни... Отворились врата Рая, и Бог принял его в свою обитель.
История доктора Мордехая захватила Яриса настолько, что на следующий день он отправился в еврейский квартал. И последние дни жизни вернувшегося к Богу великого отступника словно сами собою пронеслись перед его глазами, пробуждая в Ярисе незнакомое ему чувство причастности – по крови, зодиакальному знаку и еще какой-то странной общности.
«Если моя бабушка и мать – частицы народа, породившего таких, как этот великий доктор, знак которого спустя шесть веков нечаянно оказался и на моем теле тоже, – подумал Ярис, – значит, сама судьба направляет меня в святой Иерусалим, я не могу не воспользоваться этим. Я должен ехать туда...»
Мысленно призывал на помощь все логические доводы, кроме единственного, о котором старался позабыть как о безумном. Он гнал от себя прочь слова стриптизерши о желании Золотого скорпиона явиться в Иерусалим в свой зодиак.


В объятьях Ганимеда. Иерусалим, 2000–2004

Типичный скорпион ничего не боится. Он верный друг. Если вы попали в беду, он всегда стремится помочь, если он не ваш враг.
Веб-страница гороскопа

Целой жизни не хватит, чтобы поверить один мир другим – мир, в котором мы существуем, и мир, который являем собою. Итак, мы с Ярисом прибыли в Иерусалим. Июльская жара доставала до пяток. Новая жизнь захватила новым ритмом, непохожестью. Я была счастлива, что Ярис действительно помог мне с первых дней устроиться на работу, что казалось неправдоподобным счастьем в среде пишущих по-русски.
Офис газеты, в которой мы работали, находился в пяти минутах ходьбы от Старого города с высокой крепостной стеною, на вратах которого выведены имена двенадцати колен Израилевых. Когда мы входили с Ярисом в Старый город, меня неизменно охватывало одно и то же странное ощущение: светоч мира не имеет ничего общего с цветущим Раем... Город как застывшая, зафиксированная вечность, венец циклического божественного процесса. Это ощущение не покидало и Яриса. В Интернете он как-то вычитал, что, согласно апокалиптическому предсказанию Святого Иоанна, спасительная суть Рая заключена в образе города, каким построен старый Иерусалим.


«Значит, перестраивать не надо... так тому и быть», – подумала я и вновь взглянула на башню Давида.
Эти прогулки по Старому городу были частью нашей Вселенной, заряжавшей мистической энергетикой святыни – хранительницы неведомого потенциала прикоснувшихся к ней паломников. Во всех этих походах мы, как правило, с Ярисом были вместе. Его приспособленность к этому новому миру меня восхищала. Я действительно не представляла, что бы делала без него в Иерусалиме.
Русскоязычная газета платила сущие гроши, а он буквально с первых дней помог мне устроить подработки, в которых сам не нуждался. Основную часть его заработка составляли англоязычные издания.


Главное, что это не несло за собою никаких сексуальных притязаний. Великолепное владение французским и английским делали Яриса совсем европейцем среди русскоязычных борзописцев в иерусалимском издательстве. Мужчины считали его пижоном, но многое прощали за профессионализм. Как график он всё делал легко, красиво, быстро, что со стороны казалось игрою, за которую не стоит платить. Курильщиков раздражал его «Житан», заглушающий запах любого одеколона. Любителей кофе – пристрастие к суперкрепкому черному без сахара. Слывущих знатоками восточных блюд – постоянство вкуса к острой арабской кухне.
Он казался белой вороной, хотя был всегда в черном и всегда – в очень темных солнцезащитных очках. Аура университетского квартала времен «Собора Парижской богоматери» внесла какой-то неуловимый штрих в его современный облик, который в модных журналах, несомненно, назвали бы загадочным имиджем. Мне же нравилось это пижонство, казавшееся естественным продолжением его самоощущения.


Однажды мы были на одной вечеринке, где хорошо выпили и танцевали до потери пульса, а потом вдруг он мне предложил:
– Маринка, давай сгоняем в Тель-Авив в мужской клуб.
– Ты что это?
– Не бойся, проведу. А потом напишешь что-нибудь в стиле «Плейбоя», я переведу на французский и английский, пристрою куда-нибудь... Давай!
– Я думаю, что ты перебрал сегодня... – услышав о мужском клубе, ответила я.
– Ну, как знаешь. – На его лице появилась гримаса разочарования. – Честно говоря, ты мне очень нужна сегодня. И не так, как ты думаешь. Ганимед не выбирал, когда орел похитил его для Зевса... – Он засучил рукав свитера и показал мне знак эм. – Я должен встретиться с ними там... Это важно для меня.
– Ты сегодня точно не в себе, даже татушку подростковую наклеил. Жаль, что не на ладони, а то бы точно в дискотеку бесплатно пустили. Никуда я с тобой не поеду, пока не проспишься. Мне с утра – в редакцию. Ты же знаешь, что завтра я ответственная за номер. Одну ошибку пропущу – и выставят как миленькую. Пока, виночерпий!
– Это не татуировка, а клеймо! – резко выкрикнул Ярис.
Я не захотела вдаваться в подробности этого пьяного бреда, взяла такси и уехала домой.
Ярис жил в самом центре Иерусалима – в доме на территории рынка Махане-Иегуда. Во все редакции и издательства ходил пешком, а уж ночью тем более. Мне даже в голову не пришло, что сегодня он вдруг изменил сложившейся привычке. Он действительно уехал в Тель-Авив в мужской клуб, где его ждали гости из Москвы.
Прошло какое-то время. Я стала слышать странные семейные разговоры по телефону, которые каждый из работников редакции толковал по-своему, а я – просто как сплетни.
Но вот однажды я зашла в какой-то ювелирный магазинчик неподалеку от рынка – не из-за того, что нужно было что-то купить, а чтобы глаз замыленный оттаял. Стояла и рассматривала какие-то браслеты и медальоны из серебра. И вдруг почувствовала на себе знакомый взгляд. Обернулась – Ярис. Он стоял у открытой двери магазинчика и улыбался.
– Какими судьбами? В ювелирном?
– Друг колечко и клипсу выбирает, – весело отпарировал он.
– Какой еще друг? – не сообразила я.
Он указал мне на молодого человека.
Я обернулась и ахнула про себя, увидев белокурого голубоглазого паренька с картиночным выражением лица:
– Есенин в Иерусалиме? Чудеса в решете!
– Нет. Бомарше... – весело бросил Ярис, выдохнув терпкий дымок «Житана». – Ах, простота, простота, а еще журналистка в столичной газете! «Как мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти "Женитьбу Фигаро"»...
– Хорошо, перечитаю! Но сейчас убегаю. Вот не успею на свой автобус и буду считать березки для твоего Есенина!
– Бомарше... – мягко улыбаясь, поправил Ярис.
Автобус настойчиво не подходил. Получается, что напрасно я так спешила. И теперь, стоя на остановке, вынуждена была, вместо милых моему сердцу изделий из серебра, лицезреть витрину с дешевыми сувенирами. Взгляд бессмысленно скользил по каким-то аляповатым вазам, подсвечникам, лишенным вкуса статуэткам, претендующим на жалкое подобие стиля. Здесь же были куклы в старинных костюмах. Я смотрела на них, словно пыталась что-то вспомнить... И вдруг... Бомарше... Ну при чем тут Бомарше? Был шпионом в женском платье? Его считали одной из фрейлин русской императрицы... Потом вспомнилась «Женитьба Фигаро» Моцарта с блистательно-ироничной арией цирюльника «Мальчик резвый...», обращенной к юноше Керубино, ради шутки переодетому графиней и Сюзанной в женское платье...
Через некоторое время в редакции вновь все начали шушукаться. Говорили, что к Ярису приехал новый гость из Москвы, правда, насколько новый, никто точно не знал...
В это время одному моему приятелю нужно было срочно сделать перевод удостоверения члена Союза художников на французский язык, чтобы в Париже бесплатно посещать государственные музеи и галереи. Мы отправились к Ярису. В центре открытого ряда рынка Махане-Иегуда был проход на грязнейшую в мире лестницу. Предстояло подняться на последний этаж. Голая лампочка на проводе едва светила, покачиваясь от передвижений неведомых посетителей. Мой знакомый крепко держал меня за талию, чтобы я ненароком не упала в этой клоаке, где разве что подсолнечное масло не было разлито.
– Ваш экзотический пижон ходит по такой лестнице? – поразился мой приятель.
А уж как я была удивлена! Звонок в квартире также не работал. Пришлось стучать. Ярис открыл. Мы вошли в старую переделанную квартиру, где разве что «удобства» были. От кухни через узкий коридорчик открывалась комната-кубик. Железная лестница с ледяным поручнем вела в нишу импровизированного второго яруса, там с трудом умещалась кровать. Основная комната была угловой. Две двери вели на балкон, окружавший дом по периметру, то есть площадь балкона превышала площадь собственно жилья. В комнате стоял письменный стол, компьютер, один рабочий стул и диван.
Ярис усадил нас на диван, дал по бокалу мартини, без лишних слов принялся за перевод удостоверения. Мы молча сидели, откинувшись на спинку дивана. Я по-женски оглядывала столь необычное жилье. И вдруг мой взгляд упал прямо в нишу.
В сладострастной позе на постели раскинулся здоровенный мускулистый качок, а русоволосый «Есенин» стоял у края кровати. Оба были совершенно голыми и оживленно «играли».
– Эй, ганимеды, шторку закройте, у нас гости. А вообще, через десять минут нам уже выходить.
Едва не поперхнувшись от увиденных проявлений земной естественности не в кино, а вот так запросто у своего приятеля, я залпом опустошила бокал и вышла на балкон. Мартини стоял в горле колом.
– Слушай, дай мне твой «Житан» покурить, – обратилась к Ярису.
– Не дам, с лестницы упадешь, и кавалер не удержит, на вот тебе женские...
Через несколько минут молодые люди, отдернув занавеску ниши спустились вниз. Это были ребята необыкновенного телосложения, словно сошедшие с рекламных роликов. Они были в очень облегающих рейтузах и майках. У каждого на плече красовался скорпион.
Еще через пять минут удостоверение было готово. В дорогу Ярис крикнул:
– Осторожно на лестнице!
Удостоверение было у нас в руках, но мы возвращались молча.


Голос плоти. Иерусалим, 2005 год

Рожденный под негармоничным небом, он не обретает гармонии небес.
Веб-страница гороскопа

С этого дня мне было всё грустнее и грустнее. Шушуканья в адрес Яриса в редакции били больно по сердцу. Его семейные диалоги с зачастившими скорпионами из русской столицы, словно вырвавшись из-под опеки запретов, были откровенны и понятны. Я не могла справиться со своею печалью...
Как-то я зашла к редактору. Он мне сказал:
– Вот, познакомься, Елена – наш новый график.
– А Ярис? – вырвалось у меня.
– Ярис через неделю уезжает. Это мы с тобой здесь приросли. И мучаемся, и уйти не можем, а Ярис как колобок... В Штатах его замесили. В России выхолили. Во Франции выпекли. А теперь из России колобок в Иерусалим вкатился... И язык, и работа есть, только всё всегда не по нему! Нет чтобы потом в Штаты катиться. Ведь всё для того есть. Сам в Москву в западню, к лисице на нос, лезет, а может, и прямо на зубок. Жениться в России хочет!
– Что?
– Да-да, на московском мальчике! И поверь мне, оберет нашего французика русский мальчик, да так, что тот и вздохнуть не успеет! Не знает он специфики русского бизнеса. Видно, недостаточно его там в подземном переходе, чуть ли не на Красной площади, по голове огрели.
– Но...
– Да разве ж я хочу сказать о нем плохо? Да никогда у нас такого графика не будет! Уж скольких перепробовали. На что у них день идет, ему час был нужен. И комар носа ни к чему не подточит. Жаль, что уезжает. Жаль, что его солнцезащитные очки от московского мальчика вдруг розовыми стали. Едет и не думает, что нет у него теперь папы дипломата и защищать его там больше некому...
Я вышла от редактора оглушенная, словно на этот раз по голове огрели меня... Ярис сидел в другом крыле редакции – в комнате, где располагались график, рекламный отдел и корректура.
– Сколько тебе еще осталось? – обратилась я к нему.
– Полчаса работы.
– Я тебя подожду.
– Иди в «Гилель». Закажи кофе. Я подойду.
Я ожидала Яриса в кафе «Гилель». Взялась перечитать сверстанные страницы газеты... Ярис подошел даже раньше, чем обещал.
Мы сидели напротив и смотрели друг на друга.
– Теперь ты всё знаешь обо мне, знаешь так же, как и другие. Я еду жениться на стриптизере. В Москве вот-вот разрешат гомосексуальные браки...
– Я не могу этого представить... Вообще, как это случилось? Даже тогда, у тебя на квартире, я до последнего думала, что это касается только их, но не тебя...
– Ах, провинция, провинция... Если я и сделал в жизни хоть одно доброе дело, так это тебя здесь на работу пристроил, хоть не мытарилась, как другие...
– Да не во мне дело! Я до сих пор помню, как мы с тобой стояли на палубе теплохода и смотрели на звездное небо. Ты такой яркий. Тебе жизнь дала столько, сколько десятерым другим хватило бы для счастья... Ты родился под Антаресом, что был у римлян путеводным, а ты стал моим ориентиром на земле. Я считала тебя просто счастливчиком, к которому нельзя приблизиться такой, как я, простушке...
В «Гилель» неожиданно включили свет, и рубинчик-Антарес снова сверкнул в правой мочке его уха.
– Эх, Маринка, Маринка, неправильное имя тебе дали. Никакая ты не волна, не измена, не пена морская. И уж подавно не курвастравница, чтоб всех мужиков до скотства довести... Ничего тебя не меняет... И грязь никакая не прилипает.
– А как бы ты меня назвал?
– Франческа...
– Ой, Ярис, с тобой не соскучишься! Даже татарок в наших краях ну разве что Анжеликами и Венерами называли, а здесь Франческа! Почему?
– Не знаю. Не спрашивай. Я всё равно не знаю ответа. Просто это то, чего никогда не будет... – Он вновь закурил. – Понимаешь, до начала тысячелетия со мною было всё в порядке. Проблемы сексуальных меньшинств, лесбиянок и геев мне казались даже не содомским блудом, а высосанной из пальца дурью, не имеющей ничего общего с психикой здорового человека. В 2000-м году я приехал в Москву на похороны отца. Там и попался в клешни геев-скорпионов.
Когда мы познакомились с тобой на теплоходе, по знаку я уже принадлежал к ним, хотя геем еще не был. Но меня уже избрал Золотой скорпион. И я не принадлежал себе. А он зажал мертвой хваткой и не выпустил, как я ни сопротивлялся появившемуся влечению. Бессмысленно... Безнадежно... До сих пор не знаю, чем меня опоил этот шаман... Мистика... Но их мир стал моим. И я не в силах бороться с этой чумою.
Приехал сюда, думая, что всё изменится, но география не изменила голоса плоти. Скорпионы преследовали меня по Интернету. Они стали моими снами, ощущениями, а главное – подсознательным желанием. Помнишь, я позвал тебя в мужской клуб? Тогда они впервые приехали из Москвы. Меня к ним уже тянуло. Но я надеялся на чудо. Был момент, когда мне даже показалось, что вот если ты, такая чистая, будешь рядом со мною, то и скорпионья чума сама собою исчезнет.
– Ты хочешь сказать, что видел во мне не только друга? – со слезами на глазах спросила я.
– Ты мне понравилась еще там, на теплоходе. Но я не мог тебе сказать об этом, потому что уже был другим, хотя и не осознавал того в полной мере. Сами отношения с женщинами стали принимать противоестественный характер. Жизнь приобрела качественно иной вкус. Словно я – это не я, а женщина – не женщина. Вообще не знал, что мне нужно. Решил слиться с толпою, снял квартиру на иерусалимском рынке, никак не отвечавшую привычному представлению о нормальном жилье. – В лихорадочном возбуждении он продолжал: – Понимаешь, я думаю только о них: Интернет, забитая до предела электронная почта, звонки по телефону, их постоянные приезды.

Это как наваждение, рок, чума – я весь в этих ощущениях, которым не могу противостоять. Золотой скорпион зовет меня. Его голос в ушах, как шум моря. Я слышу, я чувствую его везде. Он повсюду. И я, я должен, я обязан ехать к нему ...

– Ты с ума сошел, Ярис! А если всё вернуть сейчас? – Я взяла его пылающие ладони в свои.
– Понимаешь, я болен этой чумою, я – гей, но я не хотел им быть никогда.
На какое-то мгновение он умолк, пытаясь перевести дыхание и словно сосредоточиться на недопитом кофе... Потом взял себя в руки и по возможности более сдержанно добавил:
– Буду работать в издательстве «Скорпион»... Есть идея для тебя. Можешь сделать убойную статью! Материал – чудо! Открой страницу в Интернете о докторе Мордехае. Его медицинской печатью было эм. Представляешь? Он, как и мы с тобой, скорпион. Он противостоял всему миру и пришел к высшему знанию жизни... Жаль только, что время с Ренессанса повернуло вспять... Там были титаны, они боролись. И если не побеждали, всё равно боролись. А мы – мелкие, понимаешь, мелкие... Помнишь булгаковского Мастера. Маргарита вышила золотом эм на его шапочке, не ведая о нашем астральном, мысленно уносясь в тот самый Ершалаим, в котором сейчас мы с тобою?.. Ее Мастер не смог бороться за себя... Он был уже не из Ренессанса. Разум нового тысячелетия не добавил человеку сил противостояния. В ряду многочисленных болезней нашего века – разрыв между интеллектом и волей – один из метастазов, отучивших нас действовать... Нет у меня воли доктора Мордехая, а значит, и эм вместо Антареса ведет прямо к чуме, неважно, к какой, но к чуме, – попытался иронизировать он. – Напиши об этом раскаявшемся титане.
– Ну конечно, напишу. У меня уже есть название – «Мастер в кипе».
Он словно не слышал меня, или был так сосредоточен на своих мыслях, что пропустил ходульную глупость... Как и в первую встречу, я была у него на крючке, на который меня не ловили!
– И еще... у меня есть для тебя подарок. Вот, в магазине «Малха» купил.
Он протянул мне красивую подарочную коробку в форме цилиндра, разбитую меридианами по зодиаку. Каждому сектору соответствовала своя буква. Я открыла коробку. В ней был высокий, напоминающий по форме морской лайнер, сувенирный бокал в фиолетово-золотых тонах со всей содержательной атрибутикой скорпиона. В его правом верхнем углу рядом с Антаресом было выведено черное эм. Я нервно прикусила нижнюю губу и почему-то перевернула бокал дном вверх, почти автоматически прочитала на иврите: «Импортер – Китай. Зодиакальный круг. Классика. Посуда настольная, стеклянная, высшего сорта».
Классика... Зодиакальный круг... Горько-соленая влага утолщала ресницы...
– Ну, Мариш, опять не тянешь на «беспечную пену морскую»? – Он с нежностью взял мои руки в свои и сказал совсем как ребенку: – Будешь теперь пить в фирменном бокале... только молоко. Хватит кофе глушить.
Мы понимали друг друга с полуслова. Но как я могла не услышать его тогда? Может, и помогла бы ему? И сама была бы с ним счастлива? Он отпустил мои руки, достал «Житан» и зажигалку. Вылетевшее пламя осветило крохотный рубинчик в мочке уха, вспыхнув радугой, в одно мгновение утратившей все цвета, кроме красного...
– Маришка, так должно было случиться. – Он затянулся. – Удачливость – сомнительный вексель. Никогда не знаешь, какой будет окончательная цена... Прощай, моя скорпионка. У тебя-то здесь всё сложится, ведь ты пришла к своему Отцу даже раньше, чем он о том думал, и ничто в тебе не разбилось... А меня здесь Стена не защищает, я обречен на возвращение...

 

Гей-кич. Иерусалим, июль 2005 – ноябрь 2006 гг.

Скорпион – индивидуалист, презирающий общественное мнение и обычаи.
Веб-страница скорпиона

Я отказалась от заказанной статьи, сославшись, что проблема сексуальных меньшинств в Иерусалиме – не моя тема.
Несколько дней спустя в печати вышла публикация другого автора, резюмировавшего после интервью с мэром Иерусалима, что «единственной причиной его нежелания выдавать разрешение на проведение "Парада гордости" было опасение, что столкновения между демонстрантами и протестующими перерастут в насильственные акты» .
Формально все точки над «и» были расставлены. Всё верно, как и должно было быть. Нельзя заигрывать с чумою, чтобы потом не покидать обреченного города. Но...
Я задыхалась в Иерусалиме, ничего не могла с собою поделать. Купила трехдневный тур на теплоход... Стояла на палубе в ожидании непостижимой неизбежности. Стрелки часов, разбуженные лучом прожектора, блеснули невысказанным признанием: «Он уже в самолете на пути в Москву». Какой-то пассажир искал на транзисторе волну «Решет-гимел», но неожиданно наткнулся на «Новости». Сообщалось об экзотическом случае, произошедшем несколько часов назад: «В колумбийском международном аэропорту было обнаружено 250 тарантулов и 20 скорпионов. Они находились в индивидуальных упаковках в коробке из-под мячиков для гольфа, представляя реальную угрозу для пассажиров». Какие скорпионы опаснее в мире? Те, что в Колумбии, или те, что ожидают Яриса в Москве? Господи, да уж лучше бы он... в Колумбию ехал – опоздавший гонг отчаяния едва не разнес грудную клетку. И лишь морской ветер сквозь заслон тьмы дышал в лицо. Надежды, они оборвались, как порванные корабельные тросы, слетевшие с лебедок в море. И стояли незыблемо ледяные кнехты моего эм, державшегося обломанной якорной кошкой, не желая принимать гротесковый сюр надвигающегося скорпиона ...
Но жизнь устроена так, что не спрашивает нас о нас. Просто государственная толерантность и субъективное восприятие – вещи разные. Сегодня считается, что раз в году Содом и Гоморра в Иерусалиме – это совсем нормально. Тем более, что демонстрации уже сами собою локализовались до митингов, а вечерние программы геев, как правило, отменяются к началу мероприятия в связи с тем, что именно в это время пожарники всегда начинают бастовать. А без пожарной охраны массовки проводить запрещается. Так что в таком огосударствленном виде гей-парады в Иерусалиме стали делом бывалым, официально одобренным в ряду прочих демонстраций и митингов. Это толерантно, демократично и в таком виде никому не мешает, мол, чего там, копошащиеся щенки, пусть потыкаются мордочками в ладонь. А если ладонь станет влажной, так вымыть можно. Правда, полиции в такие дни всё равно нагоняют в несколько раз больше, чем на обычные праздничные гуляния. Наверное, это терпимо, если гей-якоря не цепляют тебя.
Но осенью 2006 года всё было совсем иначе. Иерусалим напоминал раскаленный камень, из которого высекали воспаленный огонь в ожидании событий, грозящих обернуться похоронной процессией. В Христианском Мегапортале предрекали, что грядут теракты, резня, акции протеста, использование гранат и бутылок с зажигательной смесью. Поговаривали о готовности автомобилистов задавить участников гей-парада. Рассматривались и другие возможные сценарии предполагаемого праздника, назначенного на 10 ноября – один из дней зодиакального скорпиона. «Международный парад гордости и терпимости» – таково официальное название парада – с уважением к достоинству геев, бисексуалов и лесбиянок. Как знать, может, в этой демонстративности и заключалась подспудная жажда утвердить свою равность среди равных и нормальность среди нормальных? В конце концов, они даже не объявляли, что хотят задавить автомобилями тех, кто не поддерживает их сексуальной ориентированности. Понимая искренность и гуманистичность такого посыла, правительство приняло решение, что охранять «ущемленных» будет призвано такое количество полицейских, какое не было задействовано ни в одном массовом мероприятии со времен размежевания Израиля и Палестинской автономии.
В связи с надвигающимися событиями уже накануне парада командование полиции объявило высшую степень боевой готовности, предусмотренную только в период войны, был разработан спецплан охраны порядка в столице, мобилизующий все дополнительные резервы для сохранения мира в городе трех мировых религий. Толерантность властей по отношению к демонстрантам в процессе подготовки к этому мероприятию достигла такого уровня искренности, что служба охраны тюрем уже освободила камеры в тюрьме Маасиягу, располагая возможностью принять до тысячи новых арестантов.
Приближалась дата проведения парада. В спецслужбы и полицию продолжала поступать информация о намерениях недовольных применить огнестрельное оружие против участников парада. С подобными угрозами выступила и неизвестная ранее мессианская группировка «Красная десница за избавление». Правые экстремисты во всеуслышанье объявили свою «священную войну»: сорвать парад позора – любой ценой. Духовые ружья, слезоточивый газ, шоковые гранаты, а нет, так задавить «гордецов» автомобилями и напасть на филиал «Открытого Дома», который предполагалось разбить в Парке Независимости. В листовках, разбрасываемых по Иерусалиму, давались рецепты по изготовлению бутылок с зажигательной смесью, обещалось также вознаграждение в размере двадцати тысяч шекелей тому, кто убьет участника парада. На это же время на одной из площадей города была назначена демонстрация ортодоксальной общины, призвавшей всех солидаризироваться с нею и дать свой бой гей-параду. Совет поселений в свою очередь выступил с предложением направить в Иерусалим 70 тысяч подростков, чтобы те прошли «Маршем скромности» по маршруту, пересекающемуся с направлением движения «Парада гордости». Одновременно с началом «Парада гордости» в мечетях на Храмовой горе начнется массовая пятничная молитва. Представители мусульманства и православной церкви предупредили, что попытки демонстрантов приблизиться к святыням повлекут за собой серьезные последствия.
По оценками полиции, в случае подтверждения ожидаемых прогнозов, участниками столкновений станут около миллиона человек, тогда как в самом параде примет участие не более 7 тысяч человек .


Близился роковой день предрекаемого кошмара. Но сама природа бытия словно сопротивлялась этому событию, пытаясь удержать мир на краю бессильной бездны. Дата проведения Парада переносилась уже дважды. В первый раз – из-за неожиданно вспыхнувшей Ливанской войны, второй – по причине Рамадана и еврейских праздников. И теперь приходилась на один из дней скорпиона. И он, впившись клешнями, выдирал-таки этот день вызова, противопоставляя себя миру. Темно-красный, он переходил в малиновый, рубиновый, бордовый. А потом, притаившись, вдруг светился неистовым золотом, как зловещий латник, обретая новую силу. Страсти по гей-скорпиону разгорались, как и неготовность полицейских подразделений обеспечить обещанную безопасность и выказать государственную терпимость тем, кого другие не терпят. И уже обговаривался вопрос о новой дате парада на следующий месяц. Но клешни скорпиона были крепкими. Он боролся за свой день, настырно, рьяно, багровея, как переспелый гранат с кроваво сочащимися зернами. И скорпион победил, выиграв-таки этот день для себя. Парад был назначен на 18 ноября и состоялся день в день – в зодиак скорпиона.
Вечером 18 ноября в одну из психиатрических клиник Иерусалима был доставлен золотоволосый красавчик с цветной татуировкой на плече. Изображавшийся на ней скорпион был выполнен в татутехнике, распространенной в странах то ли Океании, то ли Азии, то ли Африки. Красавчик в белых одеждах с золотым скорпионом на спине выпустил на площади у Стены плача механических скорпиончиков, до смерти напугав пришедших на моление. Он кричал, что наступил Золотой век скорпиона и он его Мессия.
Это был кич бытия, не учтенный ни одной из веб-страниц гороскопа.

Наивные астрологи... Они утверждают, что наши судьбы начертаны на небесах? Мы получаем лишь их уродливо отраженный отсвет. Но мы идем, идем, идем и продолжаем идти по этому ложному, мистическому отсвету так, будто приближаемся к ренессансному Антаресу...

Продолжение следует...

 

Обложка: Художник - Анна Зарницкая.
Дизайн -Андриан Жудро.

 

ФИО*:
email*:
Отзыв*:
Код*

Связь с редакцией:
Мейл: acaneli@mail.ru
Тел: 054-4402571,
972-54-4402571

Литературные события

Литературная мозаика

Литературная жизнь

Литературные анонсы

  • Дорогие друзья! Приглашаем вас принять участие во Втором международном конкурсе малой прозы имени Авраама Файнберга. Подробности на сайте. 

  • Афиша Израиля. Продажа билетов на концерты и спектакли
    http://teatron.net/ 

  • Внимание! Прием заявок на Седьмой международный конкурс русской поэзии имени Владимира Добина с 1 февраля по 1 сентября 2012 года. 

Официальный сайт израильского литературного журнала "Русское литературное эхо"

При цитировании материалов ссылка на сайт обязательна.