В ДЕРЕВНЕ ХУДОЖНИКОВ

Сорок лет прошло с тех пор, как Андрей расстался с женой. Сорок пять лет назад, когда увидел её в первый раз, решил, что она царская дочь. Прикидывал сколько поколений царей или испанских королей предшествовало такому удивительному совершенству. То была жгучая испанская красота. После развода жили в одном городе, но дороги их не пересекались. Сейчас перед Андреем сидела седая, коротко стриженая, женщина с прежним ярким румянцем на смуглых щеках. Из настоящего облика выплывала всё та же двадцатилетняя Соня с крупными завитками черных волос, темными направленными внутрь себя глазами, естественными непринуждёнными движениями. Главное очарование заключалось в том, что она не думала о своей красоте, как не думает человек о наличии у него рук, ушей. Красота была очевидной, само собой разумеющейся.
-Я всё никак не мог поверить, что ты приехала в Москву из малоизвестного провинциального города, - вспоминал гость, глядя на хозяйку хлипкого домика-каравана в еврейском поселении «Са-Нур».
-Жила в полуподвальной комнате и сушила на батарее своё единственное платье, - добавила Соня к воспоминаниям бывшего мужа.
Андрей отметил про себя по-юношески прямую спину когда-то близкой ему женщины и сохранившуюся у неё память нужды – ела всё также, подбирая каждую крошку.
-Как тебе живётся в Израиле? – Спросил он после затянувшегося молчанья.
Соня вслушивалась в голос человека, привязанность к которому не смог вытеснить ни один мужчина, - тембр и интонации остались те же.
-Тебе понравился Израиль? – Ответила она вопросом на вопрос.
-Я ещё не понял, ты меня выхватила из гостиницы сразу же, даже чемодан не успел распаковать. За две недели туристической путёвки разберусь, что к чему.
-Для меня Израиль дом родной, я здесь первый раз почувствовала себя на своём месте, где бы ни жила – в Харькове, Актюбинске, Алма-Ате, Петропавловске, в городке Киргизстана, куда меня распределили после окончания художественного училища, и откуда я приехала в Москву. И даже в Америке у дочки. Америка дом для всех и ко всем она одинакова, то своеобразный детдом.
Настоящее мешалось с прошлым, сидящий напротив пожилой человек виделся таким, каким его сохранила память; единственным из всех студентов Суриковского института, за которым пошла не глядя. Это она была инициатором их отношений. Хромой, нервный с одухотворённым лицом он только и любил что своё искусство. Одержимый работой, не замечал никого вокруг. Время раскручивалось вспять…
-Как ты здесь справляешься одна? – Напомнил о себе гость. Он разглядывал стоящие на полках гипсовые головы обитателей поселения: юных женщин, детей, местных художников и крайне редкое на сегодняшний день изображение повседневных вещей, которые больше слов свидетельствуют о быте и нравах их обладателей. Многие композиции включали в себя единственную, чаще вертикальную фигуру человека стоящего у окна или перед открытой дверью, или ином пространстве так или иначе ограниченном стенами городских построек. В таком строгом искусстве как станковая скульптура неожиданно раскрывался мир стариков, детей – тех, кто в начале и в конце жизненного пути. Тут же стояла небольшая скульптура изображающая Сониных родителей: узкоплечий немолодой еврей в старомодной шляпе, коротких брючках бережно поддерживает обессиленную годами жену. В этой паре виделся патриархальный быт еврейской семьи, единение душ супругов и прожитые ими тяжелые годы.
-Молодец, - проговорил Андрей, забыв о своем вопросе, - это у тебя всегда получалось - всего лишь жестом, легким наклоном головы передаешь состояние человека. Задача нашего с тобой искусства всё та же – воплотить в глине, камне, бронзе мысль, чувство.
-Ладно, потом разглядишь мои работы, доедай свой обед. Изысков у меня нет, простая пища, простое убранство. Не люблю «изящное», предпочитаю простую одежду, запах поля, дыма, навоза.
-Как ты справляешься одна? – снова спросил гость, - только не говори о местных красотах, я это и сам вижу. Расскажи о жизни в Израиле.
-В Израиле никому не дадут пропасть. В первые же дни, когда приехала, была свидетелем такой картины: старая не совсем нормальная женщина кричала: «Иден! Ратуйте!» Оказалось, хозяин квартиры, где она жила, согласно окончанию договора, выселил её. И она со всеми своими тряпками, кастрюлями, тазами металась на улице. «Иден» так-таки её спасли. Тут же подошли идущие мимо религиозные мальчики, помогли увязать вещи, долго кому-то звонили по мобильному телефону, отыскали недорогую квартиру, остановили проезжающую мимо машину, погрузили её добро, и всё образовалось. Эта безумная женщина всё пересчитывала свои узлы, боялась, как бы чего не украли. На следующий день я пришла к ней помочь обустроиться на новом месте, она меня не узнала. Ну, скажи, где бы в другом месте стали бы возиться с этой безумной старухой?
-Мы когда ехали с тобой сюда, я обратил внимание на людей в автобусе, у них приветливые, доброжелательные лица, а в Москве хмурые, словно с похмелья.
-И обращаются здесь друг к другу на «ты», независимо от возраста. Слышала, как старый дед из России восторгался: «Я ещё молодой! Молоденькая девушка обратилась ко мне на «ты». Или такой случай, - продолжала Соня, - мне как-то довелось побывать на очень роскошной вилле, с бассейном и садом. Не стану описывать великолепие того трёхэтажного дома на одну семью из пяти человек. Представь моё удивление, когда увидела вернувшегося с военного полигона на шаббат сына хозяев – в полной солдатской выкладке с автоматом и неподъёмным вещмешком, он от усталости едва держался на ногах. В России такие состоятельные родители точно отмазали бы своего сынка от армии, а здесь он в самых опасных боевых частях. По разным причинам люди приехали в Израиль, для меня это не только убежище для евреев, но и Земля, собравшись на которой, мы, снова станем единым народом. У каждого народа своё предназначение, есть оно и у нас, у нас оно записано в Библии, то есть в Торе, по вашему в Ветхом Завете. – На последних словах Соня осеклась, подумав о чуждости Торы для русского, далёкого от еврейских проблем, бывшего мужа.
Тот молчал, и хозяйка продолжала, - я вот только не могу понять тех израильтян, которые ездят в казино Иерихона и оставляют там миллионы. Эти деньги потом идут арабам на закупку оружия, которое стреляет в нас. Думала, те люди, что так безрассудно бросаются деньгами, не евреи. Однажды спросила об этом у знакомого старика, он из местных, родился здесь. «А что страсти человеческие тебе не понятны?!» - удивился он моему вопросу.
-Какие страсти? О чем вы говорите?
-Страсть игрока, - ответил старожил.
-Неужели эта страсть меньше любви к стране, которая возродилась ценой столь долгих страданий?
-Ты многого хочешь, - услышала я в ответ, - люди всегда люди и всегда одинаковы в своих страстях.
-Я все равно не могу представить пресыщенного еврея, оставляющего тысячи в казино. Неужели то единственная оставшаяся у него страсть?
-А может, он не пресыщен вовсе, может он старый калека и острые ощущения разгоняют ему кровь, что-то вроде живительной инъекции».
-Или не знает цену деньгам, - возразила я, – сколько неустроенных можно осчастливить этими тысячами. Я знакома с недавно приехавшей прекрасной пианисткой, которая моет полы, чтобы купить хороший инструмент. Пока будет убирать чужие квартиры, потеряет форму. Музыкант подобно танцору, каждый день должен тренироваться. Да мало ли в стране людей, которых можно осчастливить несколькими тысячами долларов. Я бы на месте человека, желающего разогнать кровь, дала бы объявление о меценатстве и по своему усмотрению выбрала наиболее достойного претендента. В конце концов, ищущий острых ощущений может играть на бирже, тот же азарт, ещё и можно прогнозировать курс акций. Выиграет или проиграет, деньги в любом случае останутся в стране.
- Возражений нет, - отозвался Андрей, доедая остатки пирога.
Соня знала, ест он не оттого, что голоден, просто не может сидеть без дела.
- А ты сама как устроилась? Где работаешь? В Москве у тебя была мастерская.
-Са-Нур – деревня художников, у нас у всех есть условия для работы. Прекрасное место, удивительное. Здесь первый иудейский царь Шауль искал своих потерявшихся ослов и встретил пророка Шмуэля, который помазал его на царство.
-Я так понимаю, что когда искал ослов, ещё не был царём.
-Правильно понимаешь. Он и после помазания не мог сразу осознать себя правителем, и только перед угрозой врагов Израиля почувствовал себя ответственным за народ. Это было три тысячи лет назад, а сейчас нас здесь в домиках-караванах охраняют солдаты с бронетранспортёрами. Мальчики, по сути, ещё дети; совесть мучит, что они защищают нас, а не мы их. Ну да ты и сам всё увидишь. Пойдём, галерею покажу, там и разместились работы местных художников. Ходят разговоры, что отдадут Са-Нур арабам. Это абсурд, разве можно отдавать места, с которых начиналась наша история. Наконец-то нашла свой кусочек земли и тот выдергивают из-под ног – «не твоё».
-И давно ты живешь в Израиле? – Спросил гость, пытаясь связать память влюблённой в него девушки с независимой сейчас женщиной.
-Да уже скоро двадцать лет. Приехала сюда с папой, его девяностолетний юбилей совпал с переселением в Израиль. Поначалу полы мыла, за стариками ухаживала. Помню, один в доме для престарелых подолгу не открывал дверь, потом, будучи в трусах, распахивал и торжественно восклицал: «Здравствуй дорогая!» В его комнате стояла широченная кровать и когда я входила, он старался вспомнить кто я ему: помощница, здесь это называется метапелет, или любовница. С отчаянья хотела вернуться в Москву; не было ни жилья, ни мастерской, а мне без работы никак, я и во сне леплю. …Папа вскоре умер, дочка в Америке. Жизнь в Израиле поначалу представлялась испытанием, своеобразным экспериментом – выдержу ли. Всё, как видишь, сложилось прекрасно, можно жить и работать. …Лица здесь удивительные, то даже и не лица, а лики, ходила по улицам и смотрела, нигде больше не встретишь таких. Случалось, взгляд не могла отвести. Однажды засмотрелась на девушку – каких только кровей не намешано в ней. Пока силилась определить больше восточных или западных, налетела на каменную тумбу, все вокруг сбежались меня поднимать, еле отдышалась. И дети здесь замечательные.
Наше с тобой детство пришлось на время войны; ты голодал в деревне, я - в городе. Помню в пять лет, зажму в кулаке хлебные карточки, и продираюсь сквозь очередь к прилавку в магазине; маленькая могла прошмыгнуть между ног, а если оттирать станут, вцеплюсь за чей-нибудь хлястик пальто, ни за что не оттащат. Мама больная, сестра тихоня, чуть ли не теряла сознание при виде той остервенелой очереди за хлебом, бабушка парализованная, а папа вечно в разъездах, он следователем работал; на фронт не взяли из-за плохого зрения. Я когда утром ехала за тобой в гостиницу, девочка в автобусе смотрит на меня, хохочет, а я мысленно прошу всех вокруг, чтобы помнили о войне, о том, что пережило предыдущее поколенье. И ещё прошу для уцелевших в катастрофе радости последних лет.
-Игрушек у нас в годы войны не было, - отозвался немногословный собеседник, - я когда увидел в нашей пухнущей от голода деревне у соседского мальчика вырезанного из дерева человечка, понял: моё счастье зависит от того, будет ли и у меня такой. Потихоньку от матери начал стругать поленья, вот и достругался до скульптуры. А ты, какую игрушку запомнила?
Соня вздохнула, помолчала, перебирая давние, но не утратившие боли воспоминания и медленно заговорила:
-Однажды папа принес лошадку на палочке, а я всё никак не могла поверить, что она будет моей, но ведь то был мой папа, значит, решила я, коняшка моя. Не могла нарадоваться на свою лошадку, спать легла – положила её рядом. На следующий день прибежала с улицы и стала поспешно прятать лошадку под кровать. «Что ты делаешь?!» - удивилась бабушка. «Там во дворе пришли люди, они просят игрушки для детского дома!» - в ужасе говорила я. «Сонечка, - обняла меня бабушка, - те дети сироты, у них никого нет, а у тебя есть папа и мама, и сестричка, и я». Плача я понесла отдавать свою единственную коняшку.
-Сорок лет прошло, а мы только сейчас делимся своими воспоминаниями, - усмехнулся Андрей и тут же продолжал, - где стоят твои монументальные изваяния и кто ваши зрители?
-Сейчас увидишь нашу выставочную галерею – просторное здание бывшей турецкой полиции, она же была и тюрьмой. Зрители - местные жители, солдаты, гости. Вижу благодарные лица - моя работа нужна. Французы приезжали снимать фильм о нашей галерее. Начала вести кружок лепки, керамики, показываю книжки по искусству. Дело не только в зрителях, но и в ощущении своего места. Религиозная молодёжь объясняет мне комментарии к недельным главам Торы, а я им основы нашего мастерства. Ты бы видел их отношение друг к другу, замечательные семьи – как в сказке! Никто не отлынивает от армии, все работают. Жена местного рава учительница и завуч в ближайшем поселении Шавей Шамрон. Удивительные, прекрасные люди! Здесь идеальный островок – одна большая дружная семья. Женщины с детьми – мадонны! И ведь что удивительно – сохранился библейский тип лица! Не кончается у меня вдохновение лепить их.
-Ну да, - глядя куда-то в сторону, проговорил гость, - ты всегда была сторонницей реализма. Ну а как ты относишься к тому, что делают сейчас на Западе?
-Постмодернизм - не моё, он основан на отрицании, а нужно на утверждении.
Всё время стараюсь понять, каким станет, вернее должно быть еврейское искусство.
-А живёшь ты на какие деньги?
-Мне хорошо, я старая, получаю пособие и не нужно тратить время на заработки.
-Ты и в Москве не очень-то тратила на это время, не делала памятников вождей. Тебе и не заказывали, знали, что не сможешь. Помнишь, у нас эта черная работа называлась «сапоги чистить».
-Один раз всё-таки пришлось Ленина лепить, ещё когда училась. «Ничего, не развалишься, сделаешь», - сказал заказчик, когда совсем уж обнищала.
-К сорока годам у тебя было имя, персональные выставки. Мы хоть и не встречались, но я следил за твоими успехами.
-Это ничто по сравнению с ощущением своей Земли. Только здесь узнала, что у меня есть корни, я из колена Леви. Ну скажи, кто знает своих предков трёх тысячелетней давности. Жив человек причастностью души, моё место здесь. Мы особый народ. Мы несём идею совершенства мира и человека. Я когда смотрю на простирающуюся вдаль дорогу: горы, поля под ярким безоблачным небом; кажется, здесь никогда не воевали, не проливалась кровь. Возрождение Израиля - исполнение библейского пророчества. В отношениях с арабами, то есть исмаильтянами, которые оспаривают наше право на это место, всё зависит от нашей веры, уверенности в наследии на заповеданную Богом Землю. В Талмуде сказано: «О четырёх своих творениях сокрушается Святой, благословен Он, что создал их. Вот они: изгнание, халдеи, исмаилиты и злое побуждение».
-Кто такие халдеи?
-Навуходоносор – халдейский царь, он разрушил Иерусалимский Храм, - ответила Соня, радуясь, что теперь она не зависит от отношения этого когда-то самого значительного из молодых скульпторов, мучительно любимого ею деспота. Теперь она была свободна от страха вызвать его неожиданный гнев, и потому могла говорить всё, что хотела.
-А почему ты поселилась в этом захолустье?
-У нас нет захолустья, всё близко; полтора-два часа и ты в центре страны. Са-Нур - маленькая деревня, где живут художники и молодые религиозные семьи, - островок среди арабских поселений. Всё время возвращаются видения: именно здесь в Шамроне на горе Эфраима Шауль нашёл благословение Шмуэля. Слушайся он во всём наставления пророка, не поселилось бы злое побуждение в сердце нашего первого царя и не кончилось бы так трагически его царствование. Сейчас всё началось сначала, нам надлежит победить дурное начало в человеческой природе: зависть, ревность. Всё то, что не удалось сделать Шаулю.
-А арабы вокруг не смущают тебя? – Спросил пришелец из прошлой жизни. В его голосе слышалось сомнение в праве евреев на эту землю.
-Я на них стараюсь не смотреть, будто их и нет здесь. Вот только мальчики солдаты на бронетранспортёрах, что сторожат нас, напоминают об абсурде обвинения в оккупации территорий; ведь в те времена, когда мы здесь жили, арабов и в помине не было, они вообще не существовали как народ, нация. Израиль всего-то и располагает шестьсот пятидесятой частью территорий занятой сейчас арабами. …Пойдём, покажу тебе наши владения и в выставочную галерею зайдём.
Андрей тяжело поднялся, сейчас его хромота была заметней; в молодости скрашивалась легкостью движений. Оказавшись на улице, он оглянулся на Сонин караван – хлипкий вагончик, обсаженный цветами и фруктовыми деревцами.
-Смоковница, яблоня, инжир, - горделиво пояснила хозяйка, перехватив его взгляд, - плоды можно будет есть только на четвертый год после того как начнут плодоносить. Всё сама сделала, и саженцы привезла и землю. Выложенная камешками дорожка тоже моя работа.
У соседнего каравана вилась виноградная лоза, и высился вечнозеленый кипарис. Тут же у входа стояла молодая мать с младенцем на руках; её характерная красота - такие лица христиане рисуют на иконах божьей матери, и соответствующее одеяние: длинная юбка, повязанная платком голова, возвращали к давно минувшим временам.
Андрей невольно приостановился, Соня знала, они подумали сейчас об одном: евреи дали религию ненавидящим их христианам . Она вспомнила и рассказала случай с ее знакомой; та будучи на экскурсии в храме «гроба господня», удивилась вопросу туристки из России, которая спрашивала экскурсовода: «Как могло случиться, что простая русская женщина Мария родила сына еврея ?».
-Ну да…, - только и произнёс сквозь зубы бывший муж.
-Хочется думать, что мы никогда не уйдём отсюда, - мечтательно проговорила Соня. -У пророка Иеремии написано об Израиле: «Оленья земля. Если снять шкуру с оленя, она сжимается. Так и Земля Израиля: живем на ней – расширяется, не живём на ней – сжимается». Только с возвращением евреев пустыня стала цветущим садом.
-Ты теперь разговариваешь цитатами, - усмехнулся Андрей, лицо его оставалось непроницаемым.
-Всё, что написано в Торе и у пророков удивительно соответствует сегодняшнему дню. Ученые ищут места, где сходится наука и библейские писания. Когда вас туристов поведут в музей Израиля, обрати внимание на камень с ивритским алфавитом – десятый век до новой эры. Эта археологическая находка свидетельствует о нашем главном духовном достоянии. В отличие от других древних народов у нас не было статуй вождей – все равны перед Богом.
Соня отошла на несколько шагов от своего гостя и поставила на броню танка привезенные из города фрукты. «Мытые», - сказала она подошедшему к ней солдату. «Спасибо, разделим на всех», - улыбнулся тот.
-Магазина у нас пока нет, - объяснила она гостю свое желание подкармливать солдат, - а ходить к арабам никто не решается. Правда, арабы сюда наведываются, не боятся.
По выложенным каменным дорожкам минуют один караван за другим. В свете предзакатного солнца небольшое поселение под огромным деревом с белыми поющими птицами представляется раем на земле. Встретившиеся дети, преодолев смущение перед незнакомым Сониным спутником, бросаются к ней, обнимают.
-Я придумываю с ними разные игры, шью маскарадные костюмы, - поясняет та привязанность малолетних жителей Са-Нура.
Навстречу идут недавно вышедшие из юношеского возраста молодые мужчины; лица спокойные, приветливые. Их ждут окружённые детьми жёны; дети в колясках, на руках, держатся за мамины подолы. Мужчины всё больше рыжебородые и детки рыженькие.
-В России еврейские мальчики зачуханые, узкогрудые очкарики, а здесь высокие, статные. - Заметила Соня, по-хозяйски подбирая на дороге куски проволоки, осколки стекла, чтобы дети не поранились. Она заглядывает к соседям, двери, которых никогда не закрываются, словно у одной большой семьи, и представляет своего гостя. Впервые появившийся в Са-Нуре человек становится общим гостем и его тут же приглашают остаться на ужин.
-Входите! Кто там топчется у порога? – Из дома-вагончика выходит невысокого роста плотный человек в закапанном воском брезентовом фартуке, воск на башмаках, на руках.
-Ты прямо как мастеровой, - говорит Соня.
-А я и есть мастеровой. Сейчас, только вымою руки. Сегодня пируем у Залмана, у него целая четверть отличного вина стоит непочатая, нас дожидается.
Андрей профессиональным взглядом окинул гипсовые заготовки, увидел эскизы памятника Янушу Корчаку с детьми и тут же понял, перед ним Сакциер – автор скульптуры, что стоит на территории Яд ва-Шема. Фотография памятника ни раз помещалась в каталогах последних лет.
- Именно таким, обнимающим детей перед газовой камерой, я представляю отказавшегося от возможности своего спасения Януша Корчака, - заметила Соня.
Андрей не проронил ни слова, он намеренно не обнаруживал своей причастности к мастерству Сакциера; что ему этот скульптор и все эти люди, живущие здесь, завтра он уедет и больше никогда не увидит их.
-Сколькими мученическими смертями мы оплатили возвращение на свою землю, - не отрывая взгляда от эскиза памятника врачу и воспитателю детей сирот, проговорила, Соня. – …Пойдём, здесь много замечательных мастеров своего дела, к ним в следующий раз заглянем, а то мы дотемна не доберёмся до галереи.
Работы местных художников выставлены в единственном здесь двухэтажном каменном здании. Андрей сразу остановился перед работой бывшей жены: то была бронзовая скульптура женщины с ребёнком на руках. Рядом из гумми бетона цветущее дерево с птицами.
-Цветы миндаля только что распустились, листочков ещё нет,- заметила Соня.
-Мо-ло-дец, - в раздумье проговорил самый авторитетный когда-то судья, - передала звук, ликование поющей природы, нежность матери.
Соня вспомнила, как трудно ей было заслужить даже намёк на похвалу. Тут же мелькнула мысль: «может он от вежливости». Когда-то она была его тенью, в её скульптурах невозможно было не видеть его стиля, манеры изображения. Вот и теперь, разглядывая привезённые Андреем фотографии работ его учеников, она отмечала, что и они не свободны от влияния своего учителя, более того все они в некотором смысле были его повторением.
-И это твоё изобретение, - указал кумир юности на огромную чугунную менору, где руки сжимающие автоматы держали пламя свечей.
-Это изобретение Маккавеев, защитников наших духовных традиций. По преданию их менора была выполнена из собственного оружия.
Рядом стояла скульптура обращённого к небесам, молящегося человека. Смысл всех четырёх композиций был очевиден: свою семью, цветущее дерево с поющими птицами нужно защищать молитвой и оружием.
-Воображение в искусстве тащится за жизненными сюжетами, - поясняет Соня. В современной скульптуре важна идея. Например, в Германии памятник сожженным еврейским книгам сделан в виде колодца, через застеклённую крышку которого видны пустые полки. Об этом потом. Пойдём, покажу другие работы, а то скоро начнётся шабат, не успеем.
Вот наш монументалист Хаим Капчиц, он был в нашей деревне художников с самого её основания; делает фрески, витражи, мозаику. Смотри, это его панно Иерусалима – средоточие славы всех двенадцати уделов Израиля. Вместо купола мечети Омара наш Храм. Прошлое – будущее… Мы не можем разрушить мечеть, это произойдёт естественным путём; она уйдёт под землю во время землетрясения. Земля разверзнется, поглотит их мечеть и всем станет ясно, кому по праву принадлежит место, на котором стоял наш Храм. Защититься от арабов и создать своё государство, каким оно было задумано, это наша задача и сверхзадача.
-В России я не слышал от тебя патриотических речей, - заметил спутник.
-Здесь каждый патриот и у каждого своя история. Хаим Капчиц родом из Белоруссии. После революции его отец вдохновленный возможностью отправиться в любой город, черта оседлости была снята, в конце своих перемещений оказался учеником Ландау на физическом факультете Московского университета. Хаиму повезло, он не продирался к своим корням; отец научил детей гордиться своей национальностью, рассказывал им нашу историю, про праздники, кашрут, традиции. - Соня поймала себя на мысли о том, что первый раз не боится раздражения этого украинского националиста. Все её прошлые обмолвки о евреях вызывали яростный гнев мужа. - Пойдем, покажу другое панно Хаима Капчица, он лучший монументалист, и не только в Израиле. Смотри, здесь воссоздал панораму обнесенного стеной старого Иерусалима с двенадцатью воротами; и у каждых ворот было своё назначение.
С величественной панорамы старого города взгляд гостя соскользнул на развешанные по противоположной стене, пейзажи. При виде темного размытого горизонта сливающегося с землёй неба, он узнал своё состояние в предвечернее время: то час тревоги, когда солнце уже зашло, и только его отблеск ещё алеет на сине-фиолетовом небе. В этот час трудно сопротивляться усталости, наползающему страху. «Не явился ли этот безотчетный страх истоком моей иступлённой жажды творчества?» - подумал Андрей и стал вглядываться в другой пейзаж: желтая пустыня гор под белым раскалённым солнцем. И здесь не было места, где бы человек мог найти себе убежище. А вот сине-зеленое море без берегов, вдали то ли белый гребень волны, то ли парус. И снова чувство потерянности, беззащитности перед неумолимостью бездны.
-Картины Ларисы Златман из Одессы, - поясняет Соня, выполняя обязанности экскурсовода. – Одинокая душа. Очень талантливая. Смотришь на её живопись и чувствуешь себя на грани бытия и небытия, стараешься и не можешь вжиться в стихию неподвластную нашему разуму. Молодая женщина и всё при ней – внешность, талант, а вот не складывается у неё семья. И картины не продаются. Впрочем, у нас у всех редко что покупают. В Москве, говорят, тоже трудно продать.
-Не трудно, а невозможно. Раньше музеи покупали, а сейчас у них нет денег. Вся моя мастерская забита работами многолетней давности. Отдам Богу душу, и всё на свалку пойдёт.
-Не беспокойся, твой сын позаботится, ведь он единственный наследник твоих сокровищ. Ладно, пойдём, завтра досмотришь, а то ещё нужно успеть в синагогу и к шабатнему столу.
-Ну да, гость осёл хозяина, куда ведёшь, туда и иду, - обмолвился Андрей, он ещё и ещё раз оглядывается на полотна художницы и вдруг замечает полку с детскими лепными зверушками.
-Это мои дети, - улыбается Соня, – посмотри на этого медвежонка. Девочка назвала свою работу «Он зовет маму». И как это ребёнку удалось ухватить движение, выражающее настроение; столь характерный поворот сиротливо задранной морды. Спроси её, почему она слепила так, а не иначе – не знает, а ведь угадала самое главное. Смешные у меня детки. Пятилетняя девочка, что попала под обстрел арабов; у неё шрам рядом с виском, говорит: «Я проснусь завтра, и все арабы станут хорошими». Её семилетний братик настроен более решительно: «Я хочу проснуться, и чтобы арабов здесь больше не было». Вот и рассуди, какое из этих пожеланий более реально.
Расцвеченная нарядными веселящимися детьми предшабатняя улица Са-Нура вселяла уверенность в благосклонности небес. Здесь, на этом маленьком, защищённом солдатами участке, казалось, Машиах уже пришёл. Где ещё встретишь столь красивые, просветлённые лица мужчин, женщин. Синагогу – большую, светлую ещё только предстоит построить, а пока все - от мала до велика собираются в ветхом строении, где над головой летают ласточки и тут же под дырявой крышей их гнёзда. Единый порыв слаженного пения коллективной молитвы, собравшихся здесь людей, словно, сметает крышу – ты стоишь под разверзнутыми небесами и можешь загадать любое желание. Только желаний в этот момент нет, ведь тебе удивительно хорошо. Такое же единение, подъём духа, наверное, испытывали праотцы, когда приходили со всех концов земли в Иерусалимский Храм, и облака славы – ощущение связи с Творцом, со своим народом не покидало их.
Возвращались из синагоги молча. Соня удивлялась своему бывшему мужу антисемиту. Казалось, и у него было чувство припоминания чего-то самого главного, того, что должно быть и непременно будет.
-Что случилось с тобой? Ты словно изменил своим убеждениям. Вот и в ненавистный тебе Израиль приехал.
-Случилось. Помнишь, фамилия моей матери Белан. Оказалось, это еврейская фамилия. Я, когда узнал об этом, стал припоминать её отдельные слова, выражения, например: «а идеше коп, шейне пунем, кинделе». Это она про меня говорила.
-Может быть, твоя мама из тех евреев, что выселили из Польши в Россию в начале прошлого века?
-Не знаю, она рассказывала, что её родители после сороковых годов, то есть после окончания войны, уехали, звали и её с собой, но она уже была замужем и не хотела оставлять своего Мыколу. Я покажу тебе фотографию своего сына, типичный еврей, ему бы пейсы и кипу, никто бы не отличил от ваших. Ко мне приятели в мастерскую зашли, увидев сына, сказали: «Так он же еврей».
-А ты что?
-Еле сдержал слёзы.
-А в роду твоей жены не было инородцев?
-Не было, там всё чисто.
-Не страдай, вера делает человека иудеем.
-Об этом мы ещё с тобой поговорим, - вздохнул Андрей.
-Если успеем, - заметила Соня.
Дальше шли молча.
-Я вот о чем думаю, - после затянувшейся паузы продолжал гость, приехавший на одни сутки, - вы сами виноваты в сложившихся отношениях с арабами. Будь у вас абсолютная уверенность в праве на эту землю, об этом знали бы и другие.
-В Са-Нуре никто не сомневается в нашем праве, здесь все категорически «правые»; стоят на посту и готовы к бою. И не только местная израильская молодёжь, сюда приехали из Америки, Франции. Молодые люди оказались более преданными идеалам, чем старики-сионисты. Для сохранения государства одного сионизма недостаточно. И об этом поговорим, а сейчас направляемся на субботнюю трапезу. К Залману приехала жена из Телль-Авива, привезла всякие вкусности, и его четверть вина стоит непочатая. Только ты не удивляйся, Залман якут, бывший оленевод, вырос в чуме. Очень самобытный человек и работы у него необычные, сам увидишь. В Израиль его жена привезла, познакомилась с ним на какой-то выставке народного творчества и, будучи искусствоведом, в резчике по дереву и оленьим рогам разглядела талант. И вот, пожалуйста, - он здесь. Принял гиюр и имя выбрал соответствующее. Говорит, евреи – соль земли, но когда они собираются вместе, получается очень густая концентрация, с этим нужно научиться жить.
У одного из караванов толпятся сануровские художники. Вынесенный на улицу стол уставлен блюдами с жареной рыбой, курицей, крупно нарезанными помидорами, огурцами. Все восторгаются яствами Шушаны – красавицы, умницы, необыкновенной женщины – женой Залмана. Та и вправду выделялась из местных женщин высокими каблуками, тщательно ухоженным лицом и хорошо поставленным звонким голосом. Залман тихонько сидел в углу и, судя по всему, отложил свое деревянное рукоделие только по случаю шабата.
Голодные гости сделали традиционное омовение рук, благословили хлеб и вино, выпили «лехаим» и самозабвенно углубились в Шушанины яства. Та сидела во главе стола с улыбкой кинозвезды, и кто бы подумал, что по-крестьянски утиравший ладонью рот маленький якут – её муж. Хозяйка застолья тут же обратила свой ораторский энтузиазм к всегдашней оппонентке Соне. Стала объяснять необходимость создания женской международной организации, в которой были бы представительницы всех стран:
-Примером может служить Израиль, объединение здесь людей с разной культурой послужит примером содружества народов, - заключила Шушана свою пылкую речь.
-Что вы конкретно имеете в виду? – Спросила Соня.
-У нас здесь плавильный котёл; мы собранные с разных концов света, перенимаем друг у друга обычаи, детали быта, то есть постепенно становимся одним народом. Я, например, научилась у своей соседки из Ирака готовить блюда восточной кухни, а она у меня научилась квасить капусту. Это пустяки, главное евреи из России привезли свою историю, богатую литературу. В следующем поколении израильтяне из восточных стран будут знать Пушкина, Толстого, то есть проникнуться нашей ментальностью, а мы усвоим их культуру.
-И кто же читает нашу классику? – Усомнилась Соня, – а что касается нашей истории, так выросшие здесь дети, даже из русскоязычных семей, не знают кто такой Сталин. Хорошо, если всего лишь слышали о Толстом и Чехове.
-Но они переведены на иврит! – воинственно вскинулась Шушана.
-Да, но дети не читают. Литература в школе ограничивается изучением псалмов, стихами Бялика и несколькими ивритоязычными прозаиками. Уверяю вас, школьники, бабушки которых несколько раз перечитывали «Войну и мир», не знают разницы между Наполеоном и Кутузовым.
-Тогда объясните, что объединяет нас русскоязычных с евреями из Марокко, Туниса, Ирака?
-Нас объединяет одна судьба, что будет с ними, будет и с нами. Это как в армии, где все на равных, и все мерятся одним достоинством – мужеством; никто тебе не поможет, кроме рядом идущего в строю.
Шушана не найдя в оппонентке почитательницы своего грандиозного проекта дружбы народов с помощью организации женского союза, где она видела себя председателем, потеряла к ней интерес. Соня же попросила разрешение присутствующих прочитать переведённое ею с иврита стихотворение Ури Цви Гринберга.
-Валяй, - отозвался за всех Хаим монументалист.
После минутного молчанья она медленно заговорила, то ли о себе, то ли о поэте:

Я вошёл в Страну, как в горнило пылающей печи,
Чтоб добавить ещё головню пожирающему огню
И под гильотину еврейской судьбы
Еще одну жизнь человечью…

Все как-то сразу стали серьёзными, каждый задумался о тяготах своей жизни, потом заговорили о давно пылившихся картинах, скульптурах, которые не находят в Израиле спроса. Утешил всех приехавший гость из Москвы, сказал, что там художникам живется хуже; заказов нет, музеи ничего не покупают, пособия, то есть прожиточного минимума, не платят; многие думают, не пойти ли в управдомы. Даже скорую помощь не дозовёшься, если тебе за шестьдесят. Компания после такой информации взбодрилась – не о чем жалеть, что уехали из России. Тут же поступило предложение выпить. Затем вернулись к воспоминаниям о истории создания Са-Нура. И Хаим теперь уже для гостя стал рассказывать:
-Сижу я в своей маленькой каморке-мастерской на улице Невеим, на улице Пророков, значит, в Иерусалиме, пришли ко мне люди и говорят: В Самарии – Шамроне земля есть, место это никогда не принадлежало арабам. И есть там административное здание, последнее время его использовали для учебных целей армии. Затем в нем временно селились репатрианты в ожидании переезда поближе к центру. Короче, пригласили меня сюда в содружество художников, и я, понятное дело, ничего не имел против. Мы сами отремонтировали здание бывшей турецкой тюрьмы, всё вымыли, починили. Поначалу было замечательно: пили, пели, работали, устраивали потрясающие выставки, на которые приезжали члены Кнесета, иностранные делегации. Сюда привозили детей из Шамронских школ, и каждый мог выбрать себе любую мастерскую; была идея создания здесь художественной школы-интерната. Спустя несколько лет главного организатора Богуславского, художника и архитектора, замечательного человека, пригласили поработать в Америке, и власть здесь захватил, не к ночи помянутый, проходимец с микросталинскими замашками. Только сразу не разглядели. Я понимал, что к чему, но дал слабинку, нужно было воевать против его избрания до конца. Много пакостей натворил тот самодержец пока его не свергли, теперь в секретарях религиозный человек и жизнь у нас возродилась.
В конце трапезы Хаим прочитал молитву благодарения за хлеб и все поднялись из-за стола. Соня оглянулась на, собирающего грязные тарелки, якута, его в хорошем смысле пролетарское сознание, то есть сознание трудового человека, противилось праздным разговорам. Не трудно было представить, что изредка наведывающаяся сюда из Тель-Авива светская Шушана, скоро оставит своего экзотического мужа. В России до перестройки народный умелец участвовал в выставках, его работы продавались, здесь же вырезанные из дерева разные зверушки, рыбы, упряжки оленей оседали на полках от пола до потолка. Ну что ей, жаждущей трибуны, даме этот тихий человек.
Расходились, когда в соседних караванах уже спали, только слышались в темноте шаги солдата, обходящего поселение. Андрей невольно покосился в сторону арабской деревни, там оставались всего лишь одиночные огни, и светилась зелёная полоска минарета. Тишина казалась зыбкой, обманчивой.
-Завтра зайдем к Марку, чего только нет в его мастерской. Лауреат и победитель нескольких международных конкурсов он делает уникальные вещи – медали, медальоны, барельефы. Огромная коллекция медалей, сделал специальную медаль для ребёнка, родившегося у нас в Шамроне. Металл дышит у него в руках. Глаза разбегаются в его мастерской, будешь смотреть и не наглядишься. Каждая работа – блеск, совершенство. Не буду рассказывать, сам всё увидишь. Как одержимый, рвался в Израиль, оставил в Москве детей, любимую жену. Вернее, русская жена сама не захотела сюда. Вскоре поняла - жить без него не может. Стала оформить документы на выезд, но не успела – умерла от скоротечного рака. Марку, приехавшему хоронить жену, соседи рассказывали: Галя убивалась ужасно, и всё повторяла: «Что я наделала! Что я наделала!» Детей, двух девочек – подростков он привёз в Са-Нур. Сначала трудно им было сориентироваться, что к чему. Со временем всё образовалось, дочки вышли замуж, и теперь Марк не нарадуется внукам. …Я вот хочу и не могу понять, почему одних евреев Израиль как магнитом тянет, а другим всё равно где жить. Неужели ген памяти своего исторического места у всех срабатывает по-разному.
Андрей ничего не ответил. Спустя несколько минут, лёжа на узком поролоновом матрасе, который Соня расстелила ему на полу в рабочей комнате, он вглядывался в освещенные лунным светом её бронзовые изваяния: на одном - ребенок перед огромным окном – окном в мир, на другом – женщина ведет ребёнка по ступеням вверх. «Молодец, - подумал бывший наставник о жене, которая сейчас плотно закрыла за собой дверь, - молодец, сумела материализовать не только чувства, но и свет проёма в открытое пространство. А эту лирическую композицию: старое кресло, развалюху, и кокетливо изогнутый венский стул она назвала «последняя любовь»; он уже одряхлел, опустился, а она, потёртая годами женщина, ещё хорохорится. Как много можно сказать изображением вещей - характер, привычки. «Искусство, - сказал кто-то из наших преподавателей в институте, - освобождает от гнетущей власти обыденности и тогда, когда оно изображает обыденность». В прежних Сониных работах даже непосвященные зрители отмечали моё влияние. Я сделал по памяти прильнувшего к матери отца, Соня вспомнила себя, прильнувшей к бабушке, девочкой. Сразу же бросалась в глаза одна и та же тональность и даже объем наших скульптур: слитность двух ищущих друг у друга силы и защиты людей. Все сорок лет со времени нашего развода мы, страшась встречи, следили друг за другом. Постепенно моё влияние становилось всё меньше, сейчас Соня работает в другой манере. Я своим ученикам привожу в пример её композицию: немолодой мужчина рядом со старой парковой скамейкой. Человек тот стоит к зрителям спиной, да и не нужно его лица; по опущенным плечам, смятой шляпе и так видно - он не ждёт свиданья, а вспоминает о нем, давно прошедшем, что состоялось у этой, теперь искалеченной временем, скамейки. Такой сюжет обо мне, ни одна женщина не могла заменить Соню. Живу воспоминаниями в своей, заставленной никому не нужными скульптурами, мастерской. Уже скоро и для постели не останется места, а я всё работаю. Устал, но не могу остановиться. …Искусство – осмысление действительности, то своего рода защита от страха небытия, попытка найти ответ на вопрос: «что я в этом мире». Невозможно смириться с беспорядком, случайностью происходящего. Человек, озадаченный своим конечным существованием в бесконечности космоса спасается творчеством. Самое беспокойное время, когда ощущаешь себя потерянным, ни к чему не причастным, такое состояние бывает между законченной работой и ещё не начатой, не обдуманной».
За тонкой фанерной перегородкой, лёжа на сиротской олимовской постели, Соня заново проживает свою жизнь. На много раз задаваемый себе вопрос: «могла ли она по-другому выстроить судьбу?», сегодня нашла ответ: «могла». «Могла, если бы в юности осознала свою невротическую потребность в Другом, который был бы сильнее, талантливей меня. Хотелось слиться с этим Другим, преклониться перед ним. Наверное, подобное желание возникает от неуверенности в себе, страха неопределённости. Трудно пережить собственную пустоту, отсутствие своего места в жизни, одиночество. И тогда возникает непреодолимое стремление соединиться с кем-нибудь, кто значительней тебя. Не поэтому ли, женщины больше зависят от личных отношений, нежели мужчины. При этом, чем больше женщина хочет раствориться в любимом, тем сильнее тот чувствует себя в западне и хочет убежать. Чтобы заинтересовать того, кто тебе представляется светом в окошке, нужно освободиться от рабской зависимости от него. Нужно найти и сделать себя, тогда получится достойный диалог: «я и ты». Есть «я» и есть «ты», мы вместе и при этом дистанция между нами; «ты» - всего лишь человек и я не должна была творить из тебя кумира. Источник жизни и творчества – стремление к Богу, но и в отношениях с Богом есть граница, которую нельзя перейти. Опять же человек не раб ближнему своему, ему дана свобода воли. Сначала я влюбилась в его работы».
Разделенные всего лишь несколькими шагами перехода из одной комнаты в другую, когда-то близкие люди смотрели сейчас на луну в окне, высыпавшие к ночи звезды и вспоминали. Андрей в который раз убеждал себя в том, что конкретные факты его жизни в сущностном смысле бессодержательны. Предназначение заключается в рано осознанной цели остановить мгновенье и осмыслить действительность в камне, металле. Однако память возвращала не только удачи и поражения в мастерстве, но и события, поступки, предвечерний свет, запахи, звуки… «Слышались радостные голоса мальчишек, что гоняли шайбу на залитом катке, а у него нога в гипсе, он прыгает по избе на одной ноге и умоляет мать разрезать ножом и снять гипс. Мать не соглашается, не зря же они ездили в больницу районного центра, и врач не просто так заковал ногу. Первокласснику кажется, что вся его жизнь сейчас зависит от того, удастся ли ему сейчас вырваться на каток. И когда он в нетерпении готов мчаться на улицу с ногой в гипсе, на которую валенок не натянешь, мать сдаётся. Только вскоре они снова долго едут на санях в ту же больницу, где снова накладывают ему гипс, который врач обещал снять примерно через месяц. Мальчик считает дни, спустя три недели, не в силах больше вынести заточение, рвется на улицу. Мать противиться, сказали же, что сначала нужно сделать рентген. «Но я здоров!» Не в силах вынести протесты и мольбы сына мать снова сдаётся. Гипс разрезан и снят, снова воля, каток! В результате, сломанная кость срослась неправильно, и ребенок, что не в силах был побороть нетерпение, остался хромым на всю жизнь. …В деревне иначе как «калечный» не называли, вот и сидел дома за учебниками. Никто не мог помочь, ни брат, ни сестра, только отец подбадривал: «Старайся, учись, может писаришкой в контору возьмут». И я один из всех пацанов деревни окончил десятый класс, получил паспорт и оказался в Москве. Односельчане зауважали, теперь «калечный» казался им очень важным человеком. Так было до тех пор, пока спустя двадцать лет, привез кусок гранита и стал вырубать памятник отцу. В деревне смеялись: «Глянь, Андрюха сам робит! Какой же он начальник?!»
Соне видится хмурое московское утро за огромным окном мастерской Суриковского института. На постановке посиневшая от холода обнаженная натурщица. Лепить трудно, очень уж пластичное тело у юной девушки, нет выступов костей и потому не просто наметить опорные точки, ориентируясь на которые можно выстроить всю фигуру. Преподаватель грузный с тяжелой тростью придирчиво оглядывает работу Андрея: «Нет…, нет, не так. У вас очень уж легкой получилась модель, чуть ли не взлетает, посмотрите на неё, вполне материальная, вот и передайте её вес, ощущение плоти». Судя по выражению глаз обнаженной девушки, она тоже из всех студентов мастерской выделила Андрея; это понятно - у него лицо необычного, значительного человека. Вспоминает резкое движение руки Андрея, когда он, пытаясь вылепить натуру, в отчаянье бросает кусок глины: «Не получается! Не могу ухватить!» И тогда и сейчас Соня думает о той, могучей силе, что выпихнула его из дикой, далекой от цивилизации деревни. И такое интеллигентное лицо… «Это я добивалась Андрея, а не он меня. Было такое же состояние как в первом классе, когда я у девочки украла карандаш, с одной стороны красный, с другой - синий. Меня тут же разоблачили и ужасно стыдили перед всем классом, а мне не было стыдно, казалось, что только я имею право на этот карандаш. Я представляла, какие красно-синие лучики от пламени свечи я нарисую им, только я и никто другой. То же случилось и с Андреем, всё сосредоточилось на нём. Он напоминал Иткина – моего первого девяностолетнего учителя; такая же самоотверженность и посвященная искусству жизнь. Только Иткин не лишал учеников самостоятельности, каждый работал по свойму, а Андрей давил, подминал под себя. У Иткина всё получалось органично, легко, а у этого с надрывом. Андрею для вдохновения нужно страдать, иногда казалось, будто он специально искал конфликты, чтобы получить повод для страдания: вот он такой несчастный, хромой, никому не нужный. Это сознание отдельности от всех позволяло ему погрузиться в себя. Всё время работал, даже краткий отдых считал изменой искусству. Только один раз мне удалось уговорить его поехать за город – на природу, так он со словами «надо работать» сошёл с электрички и вернулся в свою мастерскую. …Сейчас живет в этой, заставленной прекрасными скульптурами, мастерской. Одержим своей работой. Не помню, кто из художников жизнь обозначил черновиком, а искусство бессмертным отблеском; это область сверх естественного напряжения, здесь концентрируются все силы. Словно кто-то позвал и мы, подчиняясь этому зову, провоцируем то, что с нами случается. У моей дочки нянька была, совсем простая деревенская женщина. Как-то зашла ко мне в мастерскую – кругом глина, изогнутая проволока каркасов, я как раз постановку меняла. «Грязища-то какая! – возмутилась нянька. – Ты, говорит, дочку на свою специальность не учи - гавна-то, из грязи не вылезет. Ты её на скрыпочке учи, и себе весело и людям приятно». Как будто человек выбирает на что, откликается его душа.
Пять лет я не могла перечить воле Андрея, только один раз воспротивилась. Первый раз оказался последним. Мы расстались. Наша общая подруга рассказывала: «когда он узнал, что ты вышла замуж и родила дочку, сказал - теперь и мне всё можно». Вскоре женился. Та же подруга доносила мне подробности о его семейной жизни. Дома провоцировал ссоры, чтобы иметь возможность уйти в мастерскую. Спустя несколько дней к нему являлась туда жена, уговаривала вернуться домой, просила прощение. Он милостливо соглашался. И так до следующего раза. Окончательно ушёл, когда жена с тёщей сказали, что он мало зарабатывает и нужно менять профессию. С тех пор так и живет отшельником в своей мастерской. Я одна поздравляю его с днем рождения, где бы ни была – у дочки в Америке или здесь. Старый, больной, нищенствует. Да разве расскажешь всё что было: его неудовлетворенность, мое отчаянье и надежда что всё образуется. Не образовалось. Когда я в семьдесят втором году заговорила о нашем отъезде в Израиль, он кричал, что я сионистка и хочу заманить его в западню. С тех пор прошло сорок лет…, одинокий раздражительный человек, через две недели вернется в свою холодную мастерскую. Хромой аутист из далёкой деревни, ревновал меня – здоровую, из интеллигентной семьи. И это при том, что я была из очень несчастливой семьи. А где они были счастливые во время войны. Меня любили дома. Впрочем, когда я узнала, что родители не хотели меня, и мама делала всё чтобы избавиться от второго ребёнка, показалось, будто я всегда это чувствовала. По крайней мере, с раннего детства самой большой радостью было, когда мама говорила: «И что бы я без тебя делала!» Я страшно хотела оказаться незаменимой, доказать: «хорошо, что я есть». У нас в семье на одного работающего папу приходилось четыре иждивенца. Больная мама, она не могла разжечь печурку; дров не было, а уголь плохой, одна пыль, он не давал огня, а только дым и у мамы сразу же начинался приступ астмы. Дети кричали мне, когда я возвращалась из школы: «Иди скорей, твоя мать дуба даёт». И я бежала и видела маму со страшно, ловящим воздух, раскрытым ртом. До сих пор не могу видеть на рынке лотки с живой задыхающейся рыбой. Бабушка – бабуся, искалеченная полиартритом; скрюченные руки, ноги; была прикована к постели. Умерла она после войны, когда уже началась зима, и мне было жалко, что не увидит бабуся больше снега, который я ей носила в ладошке; «скорей, скорей, чтобы не растаял», а весной я ей носила первые ярко-ярко зелёные травинки. Сестра росла недоразвитой, заторможенной. И я – самая маленькая с вечными ангинами. И папа! Обожаемый, прекрасный, порой смешной и… даже жалкий. Идеалист, бескорыстный, щедрый и… нищий. С этой оравой беспомощных женщин и детей. Он был следователем по уголовным делам и больше всего боялся обвинить невиновного. Никогда не забуду, как я ребенком во время войны, когда был голод, пошла к папе на работу, чтобы выпить стакан молока, который им иногда давали в обед; папа оставлял это молоко для меня. У входа стоят два мужика, и один говорит другому: «А ты к Левину пойди, этот разберется». Я гордилась папой. Я слышала дома, как он рассказывал о несправедливостях, и буквально стонал от горя и возмущения. И это в то время, когда вокруг говорили: «Лес рубят – щепки летят», а он каждую щепку пытался подобрать. «Человек не щепка!» - кричал папа. Его ругали на партсобраниях за мелкобуржуазный гуманизм, и даже пособничество врагу. Интеллигент – очкарик он был совсем не приспособлен к жизни. Чувствовал себя виноватым от того, что не умеет работать руками. И мама…, мама была ангел, она не могла сердиться, только огорчаться. В Актюбинске, куда нас эвакуировали, было ужасно холодно, мама всё время мерзла. И вот папа достал для неё штаны теплые, ватные, оранжевые. Ярко-оранжевые, наверное, они были сделаны для железнодорожных рабочих. Мама растерялась. Как в них ходить!? Папа тогда накричал на неё, мол, счастье, что и такие удалось достать. Мама напялила их и пошла на работу, понимала, что выглядит посмешищем. А я глядела на неё из окошка и на всю жизнь запомнила её спину, то была спина оскорблённого, униженного человека.
Однажды прихожу со двора домой в слезах: «-Мама, я кто?» «-Девочка». «-Нет, кто я?» «-Ну, доченька, ласточка наша!» «-Нет, нет, они говорят, что я еврейка!». Мама с бабусей переглядываются. Ох, эти горькие еврейские улыбки! Эти поднятые плечи и покачивание головой. Но то были цветочки. Кого только не эвакуировали в Актюбинск, хуже всех доставалось немке с детьми - семье антифашиста; они уехали из Германии, когда к власти пришёл Гитлер. Потом папу перевели в Алма-Ату, нас поселили на окраине города, вот там я столкнулась с звериным антисемитизмом, меня били, натравливали собак. До сих пор холодею от страха, если даже маленькая собачонка оскалит зубы. «Папа, - жаловалась я, - они говорят, что ты убил какого-то Христа». Папа морщится как от зубной боли: «Нет, детка, нет. Не слушай их. Они сами не понимают, что говорят. Они ведь слушают своих бабушек, а те неграмотные. Темные бабки, темные сказки. Вот мы их накормим, дадим образование…» Я только не понимала, как мы будем их кормить, они жили гораздо сытнее нас. Сколько раз слышала «Иван в окопе, а Абрам в райкопе». Я вытащила во двор фотокарточку дяди Бори - красавиц в офицерской летной форме. «Вот! Мой дядя! Он – летчик!» У дворовых шок. «Врёшь, это не твой дядя!» «Мой, мой! Вот на обороте написано: «Дорогим Арону и Генечке…» О, ужас! Что я наделала! Вокруг глумливый хохот: «Слышь, Арону! Ха-ха-ха… Арончик! Жидовка!» Безнадёга.
Если бы только это. У всех были сказки: русские, казахские, французские. Русские былины, скандинавский эпос, греческие мифы, а у евреев ничего нет. Герои, полководцы, Петр первый, Наполеон, Кутузов…, а у евреев ни-че-го. Бабушка читает маме, пока та штопает бельё, Шолом Алейхема. Это ещё в Актюбинске. Запомнилось, как мальчик Мотл говорит: «Мне хорошо - я сирота». Но ведь это не правда. Как может быть хорошо сироте? То есть я понимаю, его все жалеют, это приятно. Но ведь – неправда. Вокруг меня дети – сироты, в классе на сорок человек только у двоих есть отец. И никто никого не жалеет.
Я была красоткой, в меня влюблялись пачками, а в душе пустота. От этой пустоты и появляется невротическая потребность слиться с кем-то кто больше тебя, сильнее, отдать себя какой-то идее, важному и нужному делу. Или любимому человеку и пожертвовать для него всем, всем. Только бы уйти от пустоты. Вот такие невротики и шли в революцию, а потом в подвалах Лубянки кричали перед расстрелом: «Да здравствует Сталин!»
И вот – любовь. Он скульптор, студент, молчаливый, хромой. Похож на артиста Кадочникова. Работы прекрасные. Считает себя украинским патриотом. Оскорблен великодержавным русским шовинизмом; изнасиловали Украину. Антисоветчик. От него первого услышала про диктатуру партии, про бесправие народа. Родители – колхозники, бесправней некуда. Получил паспорт только потому, что окончил десятилетку; не многие получали аттестат зрелости после войны, не до учебы было, рабочие руки в колхозе требовались. Может, и учился, оттого что хромой. Не хотел считать себя инвалидом, будучи в Москве отказался от пенсии, работал кочегаром по ночам, а деньги тратил на книги по искусству и на пластинки с музыкой Бетховена. Он был моим кумиром, но как объяснил психиатр: «чем больше женщина хочет слиться, раствориться в мужчине, тем сильнее тот хочет от неё убежать». Особенно – Андрей, который ни за что бы не променял свободу и одиночество. Отчуждённость, независимость были уже в детстве. Его мать рассказывала: «в голодные годы войны, соседка протянула ему конфетку – не взял, тогда она вложила её ему в ручку, он разжал кулачок, и конфетка упала на землю». Что это как не аутизм? Я как-то предложила: «давай буду зарабатывать деньги, а ты заниматься творчеством». Он разозлился: «Хочешь меня купить? Не выйдет!» Теперь я понимаю, нужно было с ним дружить, всего лишь дружить и не лезть к нему в постель. Какое счастье, что у нас не сладилась семейная жизнь, а то бы я стала подобно ему украинской националисткой, и детей бы заставила. И ходила бы в какой-нибудь подпольный кружок мечтателей свободной Украины; их сажали немилосердно. Он собственник, при отсутствии нежности, тепла ревновал меня чудовищно, хотя было не за что. Промучившись вместе пять лет, мы разошлись. Частично от отчаянья, частично назло вышла замуж за первого, кто позвал. Не жалею, потому как родила дочку, чудесную, сказочную девочку. Муж поначалу был к ней равнодушен, и она была моя, только моя. Жила работой и иллюзией семьи. И вдруг в сорок лет мне привезли из-за границы Библию; маленькую, величиной в ладонь с микроскопическим текстом на папиросной бумаге. Случилось чудо – оказалось у евреев, у меня есть своя история! Но уехать в Израиль я не могла. Во-первых, семья мужа; глубокие русские корни, не выдернуть. А главное – папа, он был в партии с сорок первого года, жил идеей социализма. «Пойми, - восторженно говорил он мне, - ведь если весь мир будет социалистическим – не будет войн! Не будет этого ужаса, проклятия всех времен!» Он ненавидел Сталина, считал, что тот извратил Ленинскую идею. Не могла я уехать и оставить его с клеймом отца врага народа, он бы этого не пережил. Помню, как в начале перестройки, он сжимал свою большую голову маленькими интеллигентными руками и стонал: «Пропала советская власть! Как помочь? Как помочь?»
…И вот я в Израиле. Чуть ли не в первый день иду по улице мимо детского сада. Воспитательница кричит на всю улицу убегающему от неё малышу: «Агон! Агон!» - то есть Арон, да ещё с этим характерным «жидовским» выговором. Меня так и окатило горячей радостью: «Не стыдно! Не стыдно зваться Ароном!». А тут ещё солдаты в автобусах, на автостоянках – везде. Для меня, женщине пенсионного возраста, каждый был воплощением детской мечты о старшем брате, который защитит. И такая нежность к каждому, прямо до слез. Вскоре подоспел Са-Нур, я шутила по поводу того, что переехала из центра Москвы, то есть самого большого города самой большой страны в самое маленькое поселение одной из самых маленьких стран. Но то моя страна, моя земля. Из моих окон видна долина Дотан, та самая, по которой шел Иосиф в поисках своих братьев. Те же холмы, та же долина, и где-то здесь братья ставили свои шатры. Ну кто на всем белом свете может с уверенностью назвать своих реальных праотцев, живших три тысячи пятьсот лет назад. А я могу, у меня есть не мифический, а реальный предок - Леви. И где-то здесь рядом сын Якова и Леи – Леви пас своих овец. Зимой по ночам, когда мой караванчик качает ветром, я представляю, что вот также ветер качал здесь и рвал шкуры с шатров этого Леви, и плачу от счастья. То даже не счастье, а какое-то глубокое удовлетворение, как будто зажила давнишняя рана. Я стала причастна к нашей истории, народу чем и вылечилась от невроза своей неполноценности. Я стала свободна. А тут ещё понаехали детишки - молодые религиозные семьи, они по возрасту мне в внуки годятся. Во время войны, так называемой, интифады, когда многие покинули поселения, эти семьи приехали в опасное для жизни место и привезли сюда своих детей. Мне очень повезло с такими ребятами, они мне напоминают папу – тот же светлый взгляд, добрая улыбка и та же готовность помочь любому, кто позовёт, и та же несгибаемость – уверенность в своей правоте.
Господи! Я дома! Первый раз ощущаю себя дома. Здесь в Са-Нуре я заново, набело с черновика переписала свою жизнь, здесь я любима, своя в большой и дружной семье. Вокруг здоровые, умелые, трудолюбивые, щедрые – родные люди. Они терпеливо объясняют мне сложности иврита, доверяют своих малышей и это даёт мне заряд вдохновения. Это то самое, что не могло быть в Америке. В Америке тоже доброжелательные люди, но там я не могла избавиться от ощущения большого, хорошо организованного детского дома, где масса всяких разных детей, то есть людей, размещенных по этажам и комнатам в соответствии их возрасту и успешности. Так или иначе, но покормят всех, всем дадут шапочку от солнца, ранец с учебниками – и вперёд, покажи, на что ты способен. Конечно, не исключено, что найдется хулиган, который тебя обидит; его накажут. Можно неплохо жить. Вполне можно. Только ведь это не семья.
Ночь, луна в окно светит. Я снова и снова переживаю всё случившееся со мной; наверное, всякий человек не расстается со своим детством, юностью. Почему я стала скульптором? Тут как-то всё получилось один к одному – и непреодолимое, сначала неосознанное, желание и удачно сложившиеся обстоятельства. Бывало, держу в руках мыло и незаметно для себя мну из него какую-нибудь фигурку, или вижу деревяшку и тут же мысленно, отсекая всё лишнее, представляю, что из неё получится. Вот и сейчас, когда работаю с глиной, руки чешутся от нетерпения увидеть результат. Главное, мне с учителем повезло. В Алма-Ате на выставке, что организовало художественное училище, оказалась и моя работа; деревянная голова – своеобразный портрет задумчивого человека. Увидел её Исаак Иткин, скульптор Божьей милостью, и сам нашёл меня. Маленький седой старичок; маэстро в белом плаще с седой бородой; палкой постучал к нам в дверь и сказал: «Я хоцю, чтобы вы у меня уцился». Букву «ц» он не выговаривал и вообще говорил неправильно, но это не важно. Стоял он тогда в дверном проеме – белый ангел на фоне тёмного барачного коридора, затем прошёл к нам в комнату мимо примусов, висящих на стенках корыт. В каком-то смысле пути к искусству у Иткина и Андрея совпадают, оба из глухой провинции, из семей, где и слова «искусство» не знали. Максимум на что надеялись родители хромого Андрея так это на то, чтобы мальчик выучился и стал «писаришкой» в сельской конторе. И Иткинд - из далекого хасидского местечка Сморгон, что под Вильно. В бедной семье было много детей. Ицхака, самого худого и болезненного называли не иначе как «шлемазл», что-то вроде недотёпы и неудачника. Учился он в ешиве и должен был стать раввином; раввину полагалась самая богатая невеста в местечке. За полгода до окончания бросил ешиву и пошёл рабочим в переплётную мастерскую. Теперь он не мог рассчитывать на богатую невесту, посватался к бедной. Её родители отказали ему, сослались на то, что такой худой и жалкий через два года помрёт. Отдали за могучего мясника, который умер через два года. Женился «шлемазл» на самой неприметной девушке в местечке, тут же родились дети - три мальчика. Сварливая жена била его – зачуханного, маленького. Работая в переплётной мастерской, Ицхак придумал пресс, он так и назывался «пресс Иткина». Патент и деньги за изобретение получил уже будучи в царской армии. Не понятно, как он там выжил, он и по-русски еле говорил. Также в качестве вознаграждения его освободили от службы, да и какой он солдат. Ицхак купил дом и вернулся на работу в переплётную мастерскую. Там, среди потрепанных книг наткнулся на альбом работ скульптора Марка Антокольского. Долго всматривался в фотографии скульптур царей, мудрецов, еврейских портных, а в высеченной из мрамора одинокой фигуре Спинозы узнал себя. Кончилось тем, что стал уходить к далёкому ручью, на берегу которого из неограниченных запасов глины лепил разные фигуры. Над ним смеялись, жена с ещё большим остервенением била скалкой. Тихий незлобливый Иткин защищался блаженной улыбкой человека не от мира сего. Так продолжалось несколько лет, пока случайно не заехал в Сморгон какой-то писатель из Вильно. «Кто такой?» - спросил он у местных про автора глиняных изваяний. Ему сказали: «Есть тут у нас один сумасшедший». Писатель захотел посмотреть на самоучку, работами которого впечатлился. Затем поехал в Вильно и привёз фотоаппарат с длинным объективом. Ицхак думал, что это пушка и, когда объектив навели на него, стоящего рядом со своими глиняными шедеврами, решил: «Сейчас меня будут расстреливать». Затравленный он стоял и безропотно ждал выстрела; «убъют, значит убъют». Не лепить он не мог. А спустя несколько дней пришла газета с его фотографией и текстом о том, что в таком-то местечке живёт замечательный самородок, и ему нужно учиться. Все вокруг зауважали, рабочие типографии собрали деньги; и поехал Иткин почти в сорок лет учиться в Вильно на «настоящего скульптора». Учеба состояла в том, что один раз в неделю приходил к педагогу, который консультировал по анатомии. Спустя два года решил: «Хватит анатомии. В Москву!» Там его ввели в круг либеральной интеллигенции. Начались заказы, например, богатый купец из своей дочери – толстой коровы велел сделать Афродиту. Появились деньги, но жить в Москве из-за черты оседлости было негде. Однажды в холод, дождь почувствовал, что заболевает; проходил мимо публичного дома и зашёл погреться. Дальше рассказ Иткина помню почти дословно: «Я ей сказал: не трогай меня, я заболеваю, я заплатил за всё и ещё заплачу. Но она была цестной и не хотела брать деньги даром. Девушка стала плакать, решила, что я пренебрёг ею. В соседнем номере услыхали, явился полуодетый военный – «Ах, ты жидовская морда, - закричал он, - притулился здесь и ещё обижаешь русского человека!». И со всего маха дал мне в ухо, с тех пор я оглох на одно ухо».
Потом был Петербург, где у него до революции была мастерская. Заработанные деньги отправлял в своё местечко – детям. Одна немка полюбила одержимого скульптора, в работах которого отражалась заоблачная душа художника. «Она была баранес, а я не знал что такое платок в карман», - рассказывал Иткин. Чувствовал, что ставит жену баронессу в неловкое положение; не мог он привыкнуть к светским приемам в белых перчатках. Снова ушел в своё одиночество. Сколько у него было радостей и горестей до и после революции. Бывало, работает и говорит, то ли рассказывает свою жизнь, то ли сам с собой разговаривает – вспоминает. В тридцать седьмом Ицхака арестовали, объявили японским шпионом, били, но он не «признался» в том, что продал Японии секреты Балтийского военного флота. «Восемь месяцев меня держали в подвале Петропавловской крепости, следователь КГБ бил каждый день, требовал, чтобы написал какие секреты Балтийского флота я продал шпионам, но я не умел писать по-русски. Тех, кто написал «признания», расстреляли».
Я вновь и вновь мысленно возвращаюсь к жизни Иткина, сохранившего свою душу вне человеческих условиях. В сорок первом его сослали в Сибирь. В одиночной камере тюрьмы одержимый ваятель спасался от страха тем, что прежде чем съесть кусок хлеба, который давали на целый день, лепил из него разные фигурки. В Сибири на лесоповале можно было резать из дерева, сколь хочешь. Затем - пожизненная ссылка в Казахстан, там он вырыл в овраге на окраине Алма-Аты берлогу и жил в ней. Туда же приехала к нему любимая жена Масенька – литературный секретарь Алексея Толстого. Когда-то, будучи при деньгах, Ицхак купил ей беличью шубку. Более чем скромно одетая Масенька подарила эту шубку дочке дворничихе, та выходила замуж, а приданного у неё не было. Иткин не только не рассердился, но расцеловал жену; очень они нежно относились друг к другу. Умерла в той казахской берлоге его Масенька. Убивался ужасно. Жил он тогда с того, что покупал на барахолке старые вещи, чинил их, чистил и продавал на копейку дороже. Питался корнями, отбросами. Из лесных пней вырезал человечков и раздаривал шастающим в военное время по пустырям детям; те говорили, что человечки по-настоящему плачут и смеются. В конце концов берлога с узким лазом в глубину и валяющимися рядом кусками ещё только тронутого резцом дерева была обнаружена людьми, причастными к искусству. У выползшего из землянки старика был чудовищный еврейский акцент, он плохо слышал, плохо говорил по-русски, но когда назвал свою фамилию, пришельцы вздрогнули. Перед ними стоял скульптор, который всего лишь десять лет назад был также знаменит в России, как Шагал во Франции. В восемнадцатом году лучшие работы Ицхака: «Цадик», «Талмудист», «Каббалист», «Раввин», «Мой отец» были на выставке в еврейском театре «Габима». Тогда же брат Теодора Рузвельда приезжал в Москву и посетил выставку, а затем пришёл к Иткину в его мастерскую и купил все работы, какие там были. Звал в Америку, тогда было просто уехать. Обещал, что там будет зарабатывать миллионы. «Но я не поехал, очень я был благодарен советской власти за то, что она отменила черту оседлости, и я получил право жить в Москве».
Во время войны к людям, объявленным «врагами народа» относились как к прокаженным. Ничего не изменилось в жизни Иткина после того как узнали, что он живёт в вырытой в земле норе, разве что один из посетивших его художников осмелился влезть в его убежище и вытащить оттуда деревянную скульптуру, которая называлась «Смеющийся старик». Я не могу избавиться от мысли, что то был автопортрет Ицхака, человека, пересилившего испытания судьбы. «Когда я был молодым, - говорил он, - лепил трагические образы погрома, а стал старым - начал делать полные радости и жизни лица». Не сказалось ли по прошествии десятилетий хасидское воспитание, позволяющее подняться над действительностью. Величественная, творческая личность сочеталась со смирением и покорностью судьбе.
В Алма-Ате в то время снимали фильм «Иван Грозный», в съемочной группе Эйзенштейна кто-то узнал Иткина, организовал ему заказ – сделать скульптуру Джамбула для местного театра «Юного зрителя». Художественная комиссия работу забраковала – Джамбул, по их мнению, получился очень уж сентиментальным, но какие-то деньги заплатили. И только спустя двенадцать лет, уже после смерти Сталина взяли маляром в театр, дали топчан под лестницей. А ещё через несколько лет получил комнату в совхозе «Горный гигант» – четыре квадратных метра. Сортир, понятное дело, на улице. Лепил во дворе, до последнего дня работал, его замечательные изваяния лежали под снегом и дождём огороженные кусками жести и фанеры. Покупали редко, в основном раздаривал. Всего лишь несколько месяцев не дожил до ста лет. В старости светился, шел по улице, словно ангел летел – белый плащ, белая борода. …Я ни раз возвращалась к мысли о том, что пластическое искусство издревле считалось у евреев «премудростью», главный ваятель Бецалель признавался «боговдохновенным, преисполненным мудрости и познания».
Ицхак учил меня своей непосредственностью, нестандартностью. То, что я приобрела, будучи рядом с ним, ничем нельзя заменить. Материал в его работах оживает, звучит. Сейчас скульптуры Иткина в музеях Франции, Западной Германии, США. О нем много пишут, говорят, а у меня перед глазами тот жалчайший быт в крохотной комнатушке, где только и помещалась узкая железная кровать и маленькая тумбочка, на которой стоял примус. И не могу забыть растрескавшееся дерево шедевров под открытым небом. Рядом с Иткиным я поняла: не обязательно иметь хорошие инструменты, главное довериться своему чутью, интуиции. Ему уже было девяносто пять лет, когда получил письмо из Ленинграда от скульпторши – своей бывшей ученицы, она сделала его портрет по памяти. Когда-то влюблённая женщина приглашала к себе. О том, что жив и где он, она узнала случайно. Оказывается, в каталоге скульпторов его числили погибшим, стояли годы жизни: 1871– 1937, именно эти годы были обозначены на постаменте его деревянной скульптуры молодого Пушкина, где поэт – юный, вдохновенный, сияющий. Ицхак ужасно разволновался, получив приглашение. «Она меня любит, она меня зовёт», - повторял он. Я говорила ему: «езжайте, конечно, езжайте». Спустя несколько дней успокоился: «Я решил не ехать. Когда я был молодым, я пренебрёг ею, а сейчас, когда мне нужно ведро, я пойду к ней?»
Иткин всегда был для меня примером независимости, не бунтуя против судьбы, он шел своей дорогой. Секрет любви женщин к этому низкорослому, почти лишенному плоти человеку, должно быть, кроется в том, что, будучи рядом с ним, они возвышались. Казалось, он прикоснулся к некоей тайне и открыл для себя неиссякаемый источник силы. До последнего дня искал новые способы выражения, первый соединил дерево с металлом. «Поцему нельзя?» - говорил он. Каким-то особым внутренним чутьем угадывал самое главное, то, что держало его над жизнью. Может быть не только искусство, но и вся наша жизнь задумана вечным поиском гармонии конечного человека с бесконечностью мира. …Я, когда увидела работы Андрея, сразу же, поначалу бессознательно, соединила его с образом Иткина; искала в нем полноты души то, что было у моего наставника.
Ицхак не учил меня никаким правилам, я просто смотрела, как он работает. Правил не существовало, каждая новая скульптура ему казалась первой. А ведь не получил образования и жил в смутное время. В причастности к гению, к его внутренней свободе и детской непосредственности я училась жить.
Хорошо, что зритель незнаком с нашими муками творчества. Иногда такое отчаянье по поводу невозможности выразить то, что на уровне предощущения, хоть стреляйся. Бывают состояния, когда настолько не уверена в себе, что страшно взяться за работу, тогда занимаюсь другими делами – расчищаю землю от камней, сажаю деревья. Нет удара сильней, чем осознание собственного потолка.
Ночь незаметно перешла в утро, воспоминания сменились мыслями о неожиданной встрече и скором прощании с тем, в которым искала себя – то, что называется счастьем.
Кофе пили молча, каждый был погружен в своё прошлое.
-Ты сейчас любишь кого-нибудь? – неожиданно спросил Андрей.
-Влюблена в Тохаку.
-Кто это?
-Японский художник шестнадцатого века, был бы жив – полетела бы к нему. Смотришь на его работы, и всё как в жизни – зыбкое, призрачное. Словно кто-то надышал на стекле хлипкие строения, утренние туманы, кусты, аиста в бамбуковых зарослях. Всего лишь ветка, корявый ствол, намёк на очертание горы свидетельствуют о твоей причастности к мгновению и вечности бытия... - Соня замолчала.
Молчал и гость. Они думали о том, что и любовь, привязанность, память тоже вне времени и места. У любви нет возраста, не будучи материальной, она определяет нашу жизнь; воображение становится сильнее реальности.
-Самое ужасное, - вернулась хозяйка к прерванному вчера разговору, - мы здесь живём в подвешенном состоянии, то ли нас оставят, то ли выселят – отдадут Са-Нур арабам. Я не верю, что готовность правительства уйти с отвоёванного через две тысячи лет клочка земли объясняется заботой об охраняющих поселение солдатах. И не верю в граничащую с клиническим идиотизмом совестливость «левых», мол, живем на оккупированной территории. Земля праотцев, возвращенная ценой крови погибших солдат, наша. В противном случае, почему и зачем мы здесь. Тем более что инициатором войн были арабы. Разве можно сравнить духовный подъём поселенцев с политикой «левых», которым хочется спокойно жить.
-А если по справедливости?
-В отношении с арабами речь идёт о физическом выживании. О какой справедливости можно говорить с дикарем?! Они взяли нашу Тору за основу Корана, а теперь под лозунгом «убей неверного» силой хотят утвердить право наследия. Я часто пытаюсь представить состояние солдата, который убивает человека, пусть врага. И спрашиваю себя: а я могла бы убить? Недавно познакомилась с женщиной из Польши, изящная блондинка, бывшая балерина, и мать у неё была балериной. По отношению к арабскому террору она высказалась однозначно: «Убей Амалека!», то есть непримиримого врага евреев. И никакого соглашения. Конечно, хочется пробудить в наших ненавистниках человеческие чувства. Только пока мы будем надеяться на это, они убьют нас. Все должно быть по справедливости, и если арабы признали Единого Бога евреев, они не могут не знать, кому заповедана эта земля.
В воскресенье едва забрезжил рассвет, Соня провожает гостя в Иерусалим, в ту самую гостиницу, откуда увезла его. В автобусе сосредоточенные лица веселящейся вчера молодёжи – едут на работу в центр страны; шабат кончился, впереди трудовая неделя.
-Здесь так много рыжих, я ещё в пятницу обратил внимание на то, что и дети здесь через одного рыжие, – говорит Андрей, оглядывая сидящих вокруг.
-Са-Нур в Шамроне, то владения Эфраимитов – потомков Иосифа – сына рыжей красавицы Рахели. Иосиф тоже был рыжим. Сейчас наследники возвращаются в свои владения.
-У вас есть идея, сознание возрождения страны, государства.
-Да, своё государство нам необходимо не только в качестве убежища, в целях физического выживания, но и для возрождения духовности народа.
-Что ты имеешь в виду?
-Идея нашей веры - прежде всего пытливый ум, требующий анализа и доказательства. Не достаточно родиться евреем, нужно выбрать своё еврейство. Эсав, близнец нашего патриарха Яакова, по рождению тоже еврей, однако он не был озадачен стремлением понять волю Всевышнего. Еврей это состояние души, случается и иноверцы приходят к иудаизму. Ну да это долгий разговор. Скажи, что сейчас в Москве?
. -В Москве духовный вакуум, раньше у нас читали, а сейчас считают; деньги считают. Конечно, и в Израиле не просто, но вы живёте памятью, надеждой; у вас есть чувство будущего. Это вообще, а в частности, здесь тепло, я так намерзся в подвале своей мастерской.
-Переезжай сюда, - как бы между прочим заметила Соня.
-Я думаю об этом. Можно попытаться разыскать архив, где значится национальность матери, хотя вряд ли что-нибудь уцелело во время войны. И стал бы я в вашей деревне художников полноправным во всех отношениях. Ещё можно жить где-нибудь на берегу моря, подальше от большого города. Но ведь ты не уедешь из Са-Нура?
-Не уеду.
-И в Са-Нуре хорошо, - согласился Андрей.
Дальше ехали молча. В окне автобуса полыхал рассвет, а задремавшей после бессонной ночи Соне привиделись сидящие в темноте вокруг костра мужчины – сыновья Яакова. Они замечают светящуюся точку в горах – то автобус. …Автобус с солдатами, у которых те же лица, что и у сыновей Яакова, проносится мимо догорающего костра, где только что сидели братья…