РУССКОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ЭХО
Литературные проекты
Т.О. «LYRA» (ШТУТГАРТ)
Проза
Поэзия
Публицистика
Дар с Земли Обетованной
Драматургия
Спасибо Вам, тренер
Литературоведение
КИММЕРИЯ Максимилиана ВОЛОШИНА
Литературная критика
Новости литературы
Конкурсы, творческие вечера, встречи
100-летие со дня рождения Григория Окуня

Литературные анонсы

Опросы

Работает ли система вопросов?
0% нет не работает
100% работает, но плохо
0% хорошо работает
0% затрудняюсь ответит, не голосовал

Подборка стихов

Поэзия Наталья Кравченко

***
Под луной ничто не вечно.
Светится таинственно
неба сумрачное нечто
в обрамленье лиственном.

А внизу, под сенью крова —
дней труды и подвиги.
Бурый лист, как туз червовый,
мне слетает под ноги.

Ночь земле судьбу пророчит,
карты звёзд рассыпала...
Жизнь живёшь не ту, что хочешь,
а какая выпала.

***
Я вырвусь за эти страницы
ещё не написанных книг,
за эти тиски и границы
режимов, орбит и вериг,
из ряски, не ведавшей риска,
в миры беззаконных комет,
куда мне и ныне, и присно
ни хода, ни выхода нет.

***
Рисунок дня. Небрежный росчерк буден.
Заветный вензель на стекле судьбы.
Подарок фей. Кофейный штрих на блюде.
Что сбудется из этой ворожбы?
Ещё одна иллюзия издохнет.
Одною болью больше будет в срок.
Не сбудется судьба моя — и Бог с ней.
Ведь главное — что было между строк.


Блок

«Ночь, улица, фонарь, аптека»
всю жизнь тоску внушали веку.
Но каждый век, сроднившись с ней,
был предыдущего страшней.

«О, было б ведомо живущим
про мрак и холод дней грядущих», —
писал нам Блок, ещё не знав,
как он до ужаса был прав.

Насколько мрак грядущей бездны
«перекромешнит» век железный.
Метафизический мейнстрим —
страшилка детская пред ним.

Аптеки обернулись в морги
и виселицей стал фонарь.
И не помог Святой Георгий,
не спас страну от пуль и нар.

О, если б только знал поэт,
когда писал свой стих тоскливый,
ЧТО через пять начнётся лет —
то показалась бы счастливой

ему та питерская ночь,
фонарь — волшебным, а аптека
одна могла б ему помочь
смертельной морфия утехой.

Никто не знает, от чего
скончался Блок... И вдруг пронзило:
не от удушья своего
и не от музыки вполсилы, —

он вдруг при свете фонаря
увидел будущее наше,
все жизни, сгинувшие зря,
заваренную веком кашу

и ужаснулся этой доле:
кромешный мрак, и в нём — ни зги.
Он умер в этот миг от боли.
Он от прозрения погиб.


Борис Поплавский

В любой среде казался чужестранцем он,
сошедшим со страниц Эдгара По, —
поэт Руси из царства эмигрантского
с прививкою Верлена и Рембо.

Стихи являлись в вещих снах не раз ему,
они росли как волны и трава —
не подотчётны логике и разуму,
вернувшиеся в музыку слова.

Он знал, что мир оправдан только музыкой —
мерилом всех поступков и утех.
Она была наградой и обузою,
преградою того, чем был успех.

Высокое его косноязычие
творило пир печали и тщеты:
ничтожества античное величие,
поэзию роскошной нищеты.

Росинкой мака сыт был, с неба манною —
бродяга, шантрапа, опиоман...
Надтреснутой мелодией шарманочной
сочился в мир стихов его дурман.

Он нёсся в ночь кометой беззаконною,
сжигая за собою все мосты,
сходя с ума в пространство заоконное
от скорости, свободы, пустоты.

Фантазия бредовою заразою
язвила мозг. Он ею был ведом,
рождая Аполлонов Безобразовых
и чёрных ослепительных мадонн.

Сквозь снежный сумрак мне мерцала тень его,
кларнета пение, лиловый дым...
Как это полагается у гениев,
он умер своевольно молодым.

В двадцатом он ушёл за море с Врангелем,
а в тридцать два — шагнул в ночную тьму...
Мир флагов, снега, дев, матросов, ангелов
навек замолк... Но вопреки всему
мелодией, вобравшей всю истерику
души, преодолев её предел,
домой с небес к единственному берегу
он через смерть и время долетел.

***
Пастернак не заехал к родителям.
Тщетно ждали они в тоске.
Лет двенадцать его не видели.
Так и умерли вдалеке.

«Здесь предел моего разумения», —
от Марины дошла хула.
А сама-то в каком затмении
дочь на смерть свою обрекла?

Гёте не попрощался с матерью —
душу «Фаусту» сберегал.
Бродский сына оставил маленьким,
устремясь к другим берегам.

Вы — особые, вы — отмечены.
Что вам дружество и родство?
Как же в этом нечеловеческом
уживается божество?

Классик щёлкнет цитатой по носу:
«Мал и мерзок не так, как мы».
Вы — стихия, вы выше кодексов,
выше совести и молвы.

Что мы смыслим с моралью куцею,
именуемые толпой?
Что поэту все конституции,
коль — запой или вечный бой?

Не стреножит поэта заповедь,
он — в полёте, певец, чудак...
Только что-то меня царапает.
Что-то в этом во всём не так...

Марина Цветаева

«Всю жизнь напролёт пролюбила не тех», —
мне слышится вздох её грешный.
Что делать с тоской безутешных утех,
с сердечной зияющей брешью?

Что делать с расплатой по вечным счетам,
с ознобом нездешнего тела?
Любила не тех, и не так, и не там...
Иначе она не умела.

У гения кодекс иной и устав.
Он золото видит в отбросах.
Любить... Но кого же? — мы спросим, устав.
Пред ней не стояло вопросов.

Ей жар безответный в веках не избыть.
Любой Гулливер с нею — хлюпик.
О, если бы так научиться любить!
С тех пор так никто уж не любит...

***
В альбоме старом дремлет времечко,
где каждым мигом дорожу.
Ещё я маленькая девочка
и за руку тебя держу.

Дрожу над этой фотографией,
где я ещё пока твоя,
и где на фоне печки кафельной —
вся наша целая семья.

И в доме мирный был уклад ещё,
ещё церквей не пел хорал,
и незнакомо было кладбище:
никто ещё не умирал.

***
Всё умерло. И только память
прокручивает ленту дней.
О, как она умеет ранить,
высвечивая, что больней.
Оно всегда, всегда со мною —
в груди залитое свинцом,
твоё прощальное, родное,
твоё смертельное лицо.
И, равнодушны, как природа,
чужие лица плыли прочь,
когда ты так бесповоротно,
непоправимо канул в ночь.
О, если бы какой-то выход, —
шальная мысль явилась мне —
пусть это бред, безумье, прихоть, —
счастливый лаз в глухой стене,
забитый наскоро, небрежно
заложенный кривой пролом,
куда влетает ангел нежный
и аист шелестит крылом...
О, если б время заблудилось,
споткнулось, сбилось бы с пути,
как Божья шалость или милость,
и где-то там, в конце пути,
в какой-то путанице рейсов —
вагон забытый, сам не свой,
который бы умчал по рельсам
туда, где ты ещё живой...
И окликают нас могилы,
и обступают всё тесней.
Я снова слышу голос милый
и вижу словно в полусне:
бессмертным символом разлуки,
весь мир навеки породня, —
крестов раскинутые руки,
которым некого обнять.

***
Просила ты шампанского в тот день.
И это вовсе не было капризом, —
судьбе обрыдлой, въевшейся беде
бросала ты последний дерзкий вызов.

Пила напиток праздных рандеву
через соломинку. Рука дрожала...
Соломинка держала на плаву.
Но надломилась, но не удержала...

Шампанского я век бы не пила.
Как жить, тебе не нужной, бесполезной?!
Ведь ты моей соломинкой была
над этой рот разинувшею бездной.

***
Карман вселенной прохудится,
дыру во времени разъяв,
и я впорхну туда, как птица,
и прошлое вернётся в явь.

Я проскользну в ушко иголки,
эпохи, вечности, судьбы,
прильнув щекой к твоей заколке.
Ах, если бы, ах, если бы..


***
Тянешься ко мне стебельками трав,
звёздочкой мигаешь мне за окном.
Жизнь мою ночную к себе забрав,
ты ко мне приходишь небесным сном.
Я хожу по нашим былым местам,
говорю с пичужкой, с цветком во рву.
Пусть тебе ангелы расскажут там,
как я без тебя живу-не живу.

Твой пресветлый образ во всём вокруг.
Я тебя узнаю во всех дарах.
И надежда греет: а вдруг, а вдруг...
Пусть в иных столетьях, в иных мирах...

***
Вскрик тревожный полуночной птицы.
Яблок стук — в засыпающий сад...
Кто-то просится, в сны к нам стучится,
кто-то хочет вернуться назад.

Взмах волны в обезлюдевшем море,
пенный всплеск молока на плите,
иероглиф в морозном узоре
и таинственный скрип в темноте...

Кто-то хочет прорваться сквозь полночь,
сквозь леса, частоколы засад,
заклинает: «Увидь меня, вспомни!»
Кто-то хочет вернуться назад...

Но следы заметают метели,
подступающий сумрак колюч.
Дверь забита, замки заржавели,
умер сторож и выброшен ключ.


***
Нет очевидцев той меня,
и, значит, не было на свете
в ночи сгоревшего огня,
что плачет, уходя навеки.

И, значит, не было в миру
той девочки босой, румяной,
гонявшей обруч по двору,
рыдавшей над письмом Татьяны.

Ни старой печки, ни плетня,
ни сказочной дремучей чащи,
раз нет свидетелей меня
тогдашней, прежней, настоящей.

Цепь предков, за руки держась,
уходит в тёмный студень ночи.
Времён распавшаяся связь
отъединённость мне пророчит.

Протаиваю толщу льда
и жадно собираю крохи:
мгновенья, месяцы, года,
десятилетия, эпохи...

Законам физики сродни
тот, что открылся мне, как ларчик:
чем дальше прошлого огни —
тем приближённее и ярче.

Любовь, босая сирота,
блуждает во вселенной зыбкой.
В углах обугленного рта
застыла вечная улыбка.

Она бредёт во мраке дней,
дрожа от холода и глада.
Подайте милостыню её.
Она и крохам будет рада.

***
Весенней грозы отрезвляющий душ.
Очистится небо от хмури и мути.
Воздушные шарики родственных душ
из рук выпускаю — летите, забудьте!

Не плачь ни о чём, ничего не имей.
Пусть Дух наберёт высоту без боязни,
как детской рукой запускаемый змей,
свободный от уз нелюбви и приязни.

От тяги корней, якорей и оков
отныне и присно пребудь независим.
Лети, задевая клочки облаков,
похожих на клочья стихов или писем.

Звучит журавлиных хоралов помин,
осенними листьями кружатся лица.
О что же вы сделали с сердцем моим,
что страшно оттуда сюда возвратиться?!

Как больно наткнуться на чей-нибудь взгляд,
скользнувший неузнанно, канувший мимо.
Воздушные шарики в небо летят...
О сколько их, сколько — доныне любимых!
 

ФИО*:
email*:
Отзыв*:
Код*

Связь с редакцией:
Мейл: acaneli@mail.ru
Тел: 054-4402571,
972-54-4402571

Литературные события

Литературная мозаика

Литературная жизнь

Литературные анонсы

  • Дорогие друзья! Приглашаем вас принять участие во Втором международном конкурсе малой прозы имени Авраама Файнберга. Подробности на сайте. 

  • Внимание! Прием заявок на Седьмой международный конкурс русской поэзии имени Владимира Добина с 1 февраля по 1 сентября 2012 года. 

  • Афиша Израиля. Продажа билетов на концерты и спектакли
    http://teatron.net/ 

Официальный сайт израильского литературного журнала "Русское литературное эхо"

При цитировании материалов ссылка на сайт обязательна.