ЖИЛ СРЕДИ НАС БАТЯ

ЖИЛ СРЕДИ НАС БАТЯ

…

Который в 17 лет ушел на фронт, в 20 лет стал инвалидом войны, в 21 год узнал, что вся его семья уничтожена, но победил свой физический недуг и моральное опустошение, создал семью. На его судьбу выпало столько лишений, что их хватило бы на сотню жизней, но у него была только одна…

Наш отец, Златкин Давид, всего несколько дней не дожил до своего 84–летия. В этом году, в декабре 2008 года, ему бы исполнилось 85 лет! Мы – его жена, пять сыновей, невестки, десять внуков, одиннадцать правнуков, очень хотели бы поздравить своего отца и деда с юбилеем. Вместо этого отмечается первая годовщина его смерти… Боль утраты по истечению года не ушла, наоборот, возросло ощущение потери. Ушел из жизни… Нет, в это не хочется верить! С нами был и будет всегда наш отец. Уж очень необычным человеком он был, чтобы его можно было так быстро и легко забыть. Вместо бокалов шампанского - эти строки, полные любви и горя о его необыкновенной жизни. Вместо радостной музыки и ярких тостов – эти строки, полные любви и горя, о судьбе еврейского солдата, для которого главным в жизни была не семья, не дети и не внуки, которых он любил великой любовью, а Израиль, страна, в которую он шел десятилетия. Сила духа отца, сила его воли пусть помогут каждому из нас в это непростое, нелегкое время. Ведь, к сожалению, и сегодня евреи – мишень… И наш рассказ – о жизни этого необычного человека…

Я вернусь, мама…

Над Михалинским большаком стояла редкая тишина. Вековые березы, высаженные вдоль сельской дороги, ведущей из поселка Михалин в город Климовичи, что в Могилевской области, будто понимали состояние людей. Не шумели ветвями, не шелестели листьями. Еврейский колхоз "Энергия" провожал на фронт, на войну своих сыновей. Не было уже сил на слезы, на причитания, последние дни хотели только обмолвиться словом. Маленький, взъерошенный Давидка все не отрывал от себя заплаканную мать Сару и четырех братьев и сестер.
- Какой ты солдат?! Еще нет 18 лет, меньше всех… - говорила ему мать, имея в виду друзей его детства – братьев Лайвантов, Стукало и других еврейских ребят.
- Мама, что ты! Нас же много, мы победим! – задиристо отвечал Давид.
Его уж звали ребята, послышалась команда: "Строиться!"
Десятки еврейских парней еще и еще раз бросали свои взгляды на родной Михалинский большак, на эту дорогу, по которой они бегали своими босыми ногами, возле которой прошло их детство и по которой они уходили навстречу врагу.
Сара, несколько дней ранее проводившая на фронт своего мужа Залмана, а теперь и старшего сына Давида, молилась во всеуслышание, чтобы еврейский Б-г их сберег.
Все дальше и дальше уходили мальчуганы.
Сара всматривалась вдаль, все искала в колонне своего первенца. Вдруг она увидела, как кто-то из последних, как самый маленький по росту, приостановился.
- Наверное, это Давидка. Что с ним? – встревожилась мать.
И вдруг она услышала его звонкий родной голос:
- Мама! Мама! Я вернусь! Ма-ма…
И колонна призывников скрылась за последними березами большака…

Давид тяжело ранен под Москвой, а его семью расстреливают…

Давид Златкин и Давид Стукало вместе уходили на фронт, вместе вернулись в Михайлин и вместе уехали в Израиль.

Сара в ночь с 5 на 6 ноября 1941 года не могла сомкнуть глаз. Прикорнув на полу возле самой младшенькой, четырехлетней Златы, она все поправляла на ней какое-то покрывало. Старший, четырнадцатилетний Муня, не отходил от окна и молчал, не мог выговорить слова.
- Что делать, мама? – тревожно спрашивал он. – Как спастись?..
- Что можем мы сделать с маленькими детьми? Как все, так и мы… В городе много евреев, переселят в одно место, как обещали, а там видно будет. – Отвечала Сара, успокаивая сына.
Только сама своим словам мало верила.
- Порешат вас, жидов. Сарочка, вот-вот уже яму приготовили за городом.- Скалил желтыми зубами сосед.
- За что? – недоумевала Сара.
- За то, что жы-ды. – Коротко объяснял своей соседке, матери многодетной семьи, с которыми, казалась, раньше и дружили, и, не теряя времени, срывал с ее плеч платок.
Утром залаяли собаки. В дом с грохотом ворвались полицейские.
- На выход! – закричали они, выталкивая из дома.
Все больше и больше людей вваливали в многоголосую толпу. По всей округе разносился детский и женский плач, крики бессилия. Мерзлая ноябрьская земля была твердой, будто отталкивала от себя людей, чтоб они могли куда-то улететь. Черное грозовое небо тяжестью придавило медленно ползущую колонну. Убегать было некуда, со всех сторон – собаки, полицейские. Впереди зеленели редкие фигуры немцев.
- Гады! Не дождетесь моей смерти! – с криком бросилась в придорожный колодец красавица Рива.
Город молчал. Бывшие соседи отворачивали глаза, не зная, чем можно помочь. Но таких сочувствующих было немного – больше равнодушных, а еще больше тех, кто считал, что так евреям и нужно.
- Куды не глянь – усюду яврэи, а зараз без их и дышать буде лягчей.- Выступал один из полицейских.
Да и кто был в этой еврейской толпе – самые бедные, самые обездоленные. Мужчин давно забрали на фронт. У кого были дети постарше – успели уехать в эвакуацию. А что могла Сара и такие, как она? В последний день, с трудом достав повозку, направилась на конях в сторону соседней России.
- Куды уцякаеце? – Назад, жыды! – взломав мостик перед речушкой, остановили их местные мужики, а вскоре немецкие мотоциклисты повернули Сару и других обратно…
Колонна со слезами, с криком медленно доползла до амбара.
- Заходи! – послышалась команда.
Люди с надеждой зашли в помещение, думая, что их определят на какой-то покой. Но через несколько часов в дверях появились полицейские с оружием. Выхватив передних, они повели их к яме…
- Еврейский Бог, где ты? Ты разве не видишь, как убивают твоих детей? – молился старый раввин.
- Давид, Давид, сын мой! Останься хоть ты в живых! Живи за нас! – кричала в небо Сара, которую вместе с детьми подталкивали все ближе и ближе ко рву…
В этот день, 6 ноября 1941 года, в маленьком белорусском городке Климовичи было расстреляно несколько тысяч евреев. Немцы посчитали это своей большой военной победой. Город был очищен от евреев. Правда, единицы из них спаслись. Среди климовчан оказалось несколько праведников, которые, рисковая своей жизнью, спасали своих соседей, своих друзей. Но это были единичные случаи. Произошло же массовое уничтожение евреев…
А Давид в это время замерзал в подмосковных снегах. В ночь их подняли по боевой тревоге, выстроили на плацу напротив казармы. Седовласый полковник – начальник танкового училища, не мог сдерживать своего волнения.
- Сынки! Москва в опасности. Враг на подступах к столице. Бросили всех – ополченцев, студентов. Теперь бросаем в бой вас – курсантов офицерского училища. Жаль, что вы не доучились. Вместо лейтенантов выпускаем вас старшими сержантами. – И, помолчав немного, добавил: - Дети мои! Нужно отстоять нашу Москву. Дети мои, берегите себя!
Утром их бросили на защиту одного из участков столицы. Молодые, красивые, гордые шли курсанты в бой, нередко поднимаясь в контратаку во весь рост на заснеженных полях, но своим героизмом плохо вооруженные они не могли противостоять фашистским подразделениям. И редели, редели курсантские ряды в грохоте разрывов бомб, снарядов, автоматных очередей….
Находясь со своим пулеметным расчетом в наскоро вырытом окопчике, Давид отправлял очередь за очередью по появляющимся фигурам в зеленом. В угаре боя потеряв счет времени, вдруг почувствовал, как тело прошила в нескольких местах боль, как рядом взорвался снаряд и куда-то выбросило его, и все… Темнота… Неподвижность… Все это вспомнилось ему за считанные доли секунды. Попробовал пошевелиться – не получается, нога примерзла ко льду. Захотел попить, нащупал в ложбинке немного жидкости, намочил пальцы, поднес ко рту. Вода была какая-то неприятная, отталкивающая.
- Да это же кровь… Моя кровь… - понял Давид.
Истекая ею, он лежал в луже крови, все больше и больше примерзая к земле. Уже не было желания пошевелиться ни от боли, ни от потери сил. Почувствовал сладкое недомогание, забытье. Стало вдруг тепло-тепло, хорошо-хорошо, и Давид все больше и больше втискивался в мерзлую московскую землю, все больше и больше покрываясь снежной пургой, так же окоченел, как его сотни и сотни боевых друзей и товарищей. В последний миг, когда он уже почти полностью потерял сознание, вдруг что-то резко его толкнуло, как бы ударило. Он старался очнуться, но уже не мог, да и не хотел.
- Сынок! Давид! Сынок! – показалось, услышал голос мамы, такой родной голос! Он звал его, поднимал, кричал, возникая откуда-то из небытия, и был такой недовольный, как в детстве, когда Давид проказничал.
- Что? Что? Что? – соображал Давид, приоткрывая веки, дернулся всем телом, сильнее, еще сильнее. – Так я ранен, я замерзаю. – Лихорадочно соображал он.
- Мама, я же обещал тебе вернуться, обещал, обещал… - стискивая зубы от боли, оставляя позади себя кровавый след на белом снегу, упрямо полз и полз вперед восемнадцатилетний еврейский паренек, наш будущий отец…

Второе тяжелое ранение. Операционный стол…

Тошнотворный запах снотворного резко ударил в нос.
- Считай, сержант, до ста, – услышал Давид голос своего врача.
Грузный, большой, он наклонился над ним, убирая со лба черную прядь волос.
- Совсем еще ребенок, нет двадцати, а уже второе такое тяжелое ранение. Жаль парня, на всю жизнь останется без руки. – Вспомнив про своего сына, тоже где-то воюющего на фронте, рассуждал военврач, - А может, постараться вылечить руку без ампутации? – И тут же набросился на себя: - Брось, майор, у тебя нет права на сантименты. Да, летят руки, ноги, люди остаются, как обрубки. А что делать, война? Некогда, не-ко-гда разбираться. Запустишь – и гангрена, нет солдата, нет человека. Нет, уж лучше без руки, без ноги, но живой. – Привязывай к столу! – решительно дав команду санитару, военврач пошел готовиться к операции…
- Десять, двенадцать, двадцать… - считал Давид, стараясь припомнить, где он и что с ним. "Думай, сержант, думай!" – подгонял он себя, засыпая. – "Да, был уже госпиталь, было первое ранение, что потом? Что потом? Маршевая рота на фронт. Провожая ее, полковник Гусинский и майор Басин, навечно запомнил их имена Давид, обходили бойцов.
- Фамилия? – грозно спросил полковник.
- Сержант Златкин. – отчеканил Давид.
На секунду помедлив, Гусинский кивнул своему ординарцу. А наутро, когда рота уходила на фронт, прибежал посыльный: "Златкина – в распоряжение штаба!"
Будто получив известие от еврейского Бога, что из всей семьи остался только этот Давидка, Гусинский спас его на этот раз от неминуемой гибели.
А потом что?
Несколько месяцев в порту Кабоно-Коса, откуда по Дороге Жизни доставляли в Ленинград продовольствие, медикаменты, вооружение. Но что было дальше? Дальше? – гнал мысль Давид.
Штрафная рота. Выписав по неопытности, или, скорее, по жалости, какой-то пропуск, он навлек на себя гнев начальства. Ничего такого ведь и не было серьезного, но уж слишком примелькался в белом полушубке этот черноглазый сержант.
Штрафная… Сошлись в ней, в ней, с кровавой пеной на губах, штрафники и власовцы. У первых был один путь назад – искупление кровью, у вторых и этого не было. Яростные атаки сопровождались криками в мегафон с матами-перематами.
- За кого воюете!? За фашистов?! – неистовали одни.
- А вы за евреев, за большевиков! – не уступали другие.
Давид знал, за кого он воюет – за мать, за братьев, за сестер, за родной Михалин. Высокие слова о России он еще не воспринимал по молодости, он просто шел в бой, надеясь вернуться живым.
- Тогда меня ранило в руку, вот почему я здесь! А рука… Как же я буду без правой руки писать? – лихорадочно соображал Давид.
И вдруг неожиданно для себя, для всех, левой здоровой рукой отбросил медсестру, которая еще не успела его привязать, правой здоровой ногой сбросил мешок с песком и с криком: "Как же я без руки?! Как?!" – выскочил, изумляя всех в операционной.
Этот инцидент решили замять. "Черт с ним!" – решил военврач, приказав никому из медсестер к нему не подходить. А Давид метался в горячке. Сжав зубы, отвернувшись к стене, он находился в забытье, только просил: "Пить… пить…" Одна нянечка, ослушавшись военврача, тайком ухаживала за раненым, помогала ему, чем могла.
Открыв глаза через несколько суток, Давид увидел над собой лицо старшей сестренки.
- Как оказалась ты здесь? Как могла меня найти? Где все остальные? – глушили его слезы.
Медсестра молчала, понимая, что он ее принимает за кого-то другого, не перебивала раненого. Она – беженка из Ленинграда, случайно пристав к госпиталю, будто брата видела в этом маленьком сержанте. Все гладила и гладила его по голове, успокаивая, пока он не уснул. Наутро Давид с ужасом заметил, как в его руке копошатся маленькие белые червячки.
- Все, сержант, теперь пойдет на поправку. Они быстро уничтожат всю гниль в руке, – уже по-отечески говорил военврач. И добавил: - А может, ты и прав, руку спасешь, правда, красивой я тебе не обещаю.

Как сейчас вижу своего отца – он любил ходить без рубашки дома. Правая рука сверху донизу вся исполосована шрамами – страшными шрамами войны. Но она ему так помогала в жизни!

Возвращение в послевоенный город.

На товарняке Давид долго добирался до Климович. Поддерживая правую руку, которая была на привязи, хромая на левую ногу, сошел он на перроне вокзала. Казалось, прошла вечность с тех пор, как он уезжал отсюда. От станции до города было еще несколько километров. Почти их пробежал… и остановился. Сердце стучало, стучало… А ноги будто приросли к земле, не шли, а плелись. Давид всматривался в лица, ища знакомых – ни одного. Нет никого из евреев. Где же все? Раньше их было так много в городе. Неужели это правда, что всех уничтожили? – не верил он своим догадкам.
О массовом уничтожении евреев в середине войны говорили уже открыто, писали в газетах, но одно дело – общий еврейский вопрос, а другое – конкретный город, знакомые, семья, родные.
Ноги вывели его на базарную площадь, где всегда было так многолюдно.
- Может, здесь что-то узнаю? – пронеслось в голове.
В обмотках, маленький, с перевязанной рукой, в солдатской гимнастерке, с боевыми наградами, он подходил все ближе и ближе к торговым рядам. И вдруг над ней пронесся пронзительный крик.
- Люди, глядите, яврэйчык!

- Все повернулись ко мне. Смотрели на меня такими удивленными глазами, будто увидели живого мамонта, – постоянно вспоминал позже отец. - И тогда, после этого пронзительного крика, после минутной тишины я понял, что я в этом городе сейчас один, что я здесь чужой.
Ноги несли в родной Михалин, откуда уходил на фронт. Вот уже березовый большак, вот то место, где расставался со всеми. Вот, вот… Но на месте родного дома было пепелище.
Там же встретился со своим отцом Залманом, который на трудовом фронте прошел всю войну, и, измученный, вернувшись домой, узнал, что он тоже потерял всю семью. Вместе, отец и сын, они пробовали узнать, где расстреляна их семья, где лежат останки их родных. Залман и Давид метались от одних к другим.
"Убивали ваших в двух местах – в силикатном карьере и во рву за городом, и где точно – никто не знает", – говорили им соседи.
Давид пропадал возле рва, возле силикатного карьера, где не было никаких памятников, никаких надгробий – только поросшие травой холмики напоминали о трагедии, и разрывали его сердце от боли, от безысходности, от одиночества.

Первая послевоенная свадьба.

Молодожены были красивы: невеста в белой кофточке, на которую спускались до пояса две черные косы, со светлым, чистым лицом. Жених, сверкая белозубой улыбкой, в новеньком костюме, улыбался всем открыто, радостно. Он, Давид, давно ждал этого момента. Потеряв самых близких, он мечтал восполнить их утрату новой семьей. После войны некоторое время поработал секретарем комсомольского училища местного профтехучилища, а потом по направлению окончил краткосрочные курсы партийных работников Обкома партии.
- Фронтовик, коммунист, молодец. – Говорили о нем за столом.
А невеста украдкой вытирала слезы. Она не знала, какие это слезы – счастья или печали. За несколько дней до самой свадьбы родственники принесли жениху костюм на один вечер. У него, кроме армейской гимнастерки, ничего и не было. Помогая ему его примерить, Ирина впервые увидела раны будущего мужа и ужаснулась. Знала, что был на войне, знала, что был ранен, но чтобы так была исполосовано, обожжено все тело, не могла даже представить, подумать.
- Где такого жениха подхватила, такого красавца? – шутили подруги.
- Знали бы они, какой он жених, – думала Ирина, но, видя уверенный взгляд Давида, успокаивала себя:
- А где другие, а где лучшие? Там, где мой брат Хаимка, остались навечно на войне.
Понимала, что не было времени на большую романтическую любовь, выходила замуж больше от жалости к черноволосому пареньку. А он вспоминал с годами: "Встретились два осколка после войны, да только ли мы?.. Да, вернувшись с эвакуации, мигом повзрослевшие девчонки, и, возвратившись с войны, немногие еврейские парни, после такой кровавой войны, искали себе спутников жизни, чаще всего, своей национальности. Каждый парень-еврей был на вес золота, да еще такой!
- Горько! Горько! – веселились в далеком 1945 году в послевоенном Мстиславле на первой еврейской свадьбе, свадьбе под хупой.
Когда за окнами вдруг стала шуметь местная босотва, с оружием вышли во двор офицеры-евреи: Дима Синичкин, двоюродный брат Давида, и другие утихомирили буянов. А свадьба, первая еврейская свадьба, пела, шумела, радовалась.
"До свадьбы золотой!" – желали одни гости. – "Много детей!" – желали другие.
Не ошиблись как первые, так и вторые. Давид и Ирина отметили свою золотую свадьбу уже в Израиле, перешагнули шестидесятилетие совместной жизни, родили и вырастили пятерых сыновей, но все это будет еще потом, потом, через десятилетия. А до этого пришлось ой, как выстрадать всего новой еврейской семье…

… Бой местного значения.

Давид подкрутил фитиль керосинки, подправив разбитое стекло с приклеенной полоской бумаги, чтобы не дымила, подошел к жене.
- Ира, я пойду в магазин. Может, смогу купить муки.
Ира, растапливая печь, только кивнула головой, погруженная в мысли, как и чем накормить детей – ни картошины в подполье, ни грамма муки. А пятеро голодных ртов, как у пичужек, дергают за юбку: "Мама, мама!"
Давид вышел на улицу. В темноте, по знакомой дороге, через кустарник, направился в сельмаг.
- Почему же все не ладится? Что делать? – спрашивал он себя, анализируя, что не так.
После свадьбы занимал как коммунист неплохую должность, был директором одной из контор. Но где-то обронил в разговоре с сослуживцами, что мечтает уехать в Израиль, который приглашает всех евреев. Назавтра бывший фронтовик, секретарь райкома вызвал к себе как фронтовика.
- Давид, даю тебе ночь. Завтра ничего не смогу сделать. Видишь, время какое, второй тридцать седьмой год, может быть, тем более, что ты язык за зубами не держишь.
Давид и сам все видел, и сам все понимал. Убийства еврейских писателей, артистов, расстрел членов Антифашистского комитета, изменение риторики в газетах, поиск внутреннего врага. Утром Давид был уже далеко. За неуплату членских взносов он впоследствии был исключен из партии.
Вернувшись назад в Белоруссию через несколько лет из Оренбурга, он уже не стремился вернуться к прежнему. Что-то надломилось у него. Та партия, та власть, та страна, которой он был предан, вначале предала его семью, а потом и его. Жена устроилась учительницей в Красавичскую семилетнюю школу Климовичского района. Давид, получая пенсию по инвалидности, освоил фотодело и колесил с фотоаппаратом "Фотокор" по окрестным селам. Сельчане с удовольствием позировали перед его фотоаппаратом, покупали фотографии, но без постоянной зарплаты семья просто голодала…
Не в характере Давида было просто ждать. Чтобы изменить жизнь, он уехал на целину. Узнав, что среди новеньких есть и один еврей, директор совхоза пригласил его к себе.
- Что можешь?
- В госпитале окончил курсы счетоводов, – ответил Давид.
- Хорошо, будешь инженером по труду и оплате, – решил директор.
Совхоз только-только создавался, расширялся, и все начиналось с нуля. Скоро Давид стал незаменимым специалистом, люди благодарили его за своевременно начисленную зарплату, за все надбавки и премии, которые им полагались. Да не все…
- Ты не равняй нас со всеми, иначе тебе здесь будет плохо. Мы здесь уже давно, и ты будешь делать то, что тебе говорят, – повысив голос, вошел в комнату Давида один из немцев-переселенцев.
Их колония была основана здесь еще до войны, и в новые правила казахстанские немцы не желали играть.
Давид спокойно продолжал работу, как будто и не было этого разговора, как будто и не было угроз. Через неделю-две, возвращаясь в свой вагончик, увидел, как спущенная с привязи громадная немецкая овчарка бросается на него. Отступать некуда, бежать до вагончика далеко, нет никого рядом. Давид бросается с криком навстречу овчарке, бросается, как на врага, успевает двумя руками схватить ее за горло и давить ее до тех пор, пока мог… На следующее утро хозяину овчарки передали ошейник.
А Давид попросил у директора отпуск. Был уверен, что вернется, что приедет. Этот мелкий инцидент его не расстроил, не напугал – и не такое видел.
Ждали сына, жена вот-вот должна была родить четвертого сына.
- А как она одна в селе, без врачей, без меня? – объяснял он директору причину своего внезапного отъезда.
Был уверен, что вернется, не зря же отправил домой посылку диковинных продуктов – белый рис и сахар-рафинад. Дети, сидевшие на бульбе, таких яств и в глаза не видели. Приехал вовремя – через месяц-два снежной декабрьской ночью начались роды. Из соседней деревни силком, на себе, можно сказать, притащил медсестру, которая не могла перешагнуть через большие сугробы. Все это вспомнилось Давиду по дороге в магазин. Приоткрыв дверь, вошел в слабо освещенное помещение. Оно было заполнено односельчанами. Многие из них были знакомы. Кивнула головой солдатка Миколиха, у которой квартировали несколько лет, помахал рукой Сенька-балагур, тоже фронтовик, улыбнулась Демьяновна, тоже учительница, как и жена Давида. Давид ощутил себя легче с людьми.
"Всем трудно, и мы как-нибудь продержимся, прорвемся," – промелькнуло у него в голове.
- А што гэты чужы тут робить? – послышался вдруг резкий голос.
- Хто чужы? – не поняли в магазине.
- Да гэты жыдюга. За нашай мукой прыйшов? – продолжал сельский бандюга. В овчинном полушубке, в сапогах-бахилах, здоровенный, он возвышался над головами всех.
- Зря ты, Федя, - пробовал его урезонить Сенька.- Давид – такой же фронтовик, как я, и параненный увесь, больш, чым я. Бачыв у бани, – пробовал утихомирить, все ввести в шутку Сенька-балагур.
- Да какой фронт, кали в Ташкент драпав, царапнула па задницы, а ты гаворыш– фронт! – Все больше расходился великан и, чувствуя молчание толпы, озверел: - Да я его сейчас угроблю В то время, когда наши браты-арабы терпят ад израильских агрэсарав, гэты Израиль, гэты агрэсар адбирае нашу муку! – кричал Федька, сбрасывая с себя шубейку.
Давид почувствовал, как ударила кровь в виски. Он почувствовал знакомый запах атаки, запах бесстрашия, когда он с друзьями во весь рост шел на врага. Здесь, через 15 лет, в 1956 году, он снова видел перед собой врага, его безумное лицо, его жестокие глаза. И Давид, невысокого роста, взъерошенный, опередив его на одно мгновение, бросается снова в бой.

- Я даю себе команду: "Сержанты, вперед!"- раз, сжимаю его руки – два, бью сильным ударом в пах – и три- добавляю удар еще раз, когда он еще на полу.
Десятки и десятки раз воспроизводил картину боя местного значения перед нами, своими детьми, наш отец, а я, слушая его, будто видел библейского Давида в схватке с Голиафом. – Мой отец, конечно, не библейский Давид, а сельский мужик – не Голиаф, но схожесть поединка, происшедшего через тысячелетия, напоминает нам о вечном противостоянии с враждой, с ненавистью, с черной силой.

Под вой мужика Давид подошел к весам, взял самую большую гирю, обратился ко всем: "Кто еще хочет уничтожить Израиль?"
В магазине стояла тишина, только причитала жена Федьки.
- Люди, православные, нас, христиан, бьють, куда вы глядите?
Но никто не хотел ей помочь. В селе любили и уважали единственную еврейскую семью. Ирина Давидовна, которую они любили как свою мать, за ее доброту, приветливость, теплое сердце, учила их детей. А Давыд, как назвали его сельчане, был их другом, советчиком. А что касается Федьки, так его, приблудного, никто в селе и не любил за его темное прошлое, за его вражду ко всем людям.

По происшествии многих лет, когда я по командировке газеты приехал в село Красавичи, местные мужики точь-в-точь мне пересказали все то, что говорил мне отец.
- И не подумали бы про Давыда, что способен на такое, - качали головами очевидцы. – Откуда он смог взять силы?
Я знал, откуда. Силу моему отцу придала ярость при виде врага, бешеная ярость, которой он как бы мстил за свою мать.

Михалинские вечера

Михалин – так назывался поселок, откуда Давид уходил на фронт 13 июля 1941 года и куда вернулся после войны один-одинешенек к отцу, и куда приехал к отцу уже во второй раз весной 1956 года, уже не один, а со своей семьей. На отца надежды было мало – сам, овдовев во второй раз, он нуждался в помощи, в сыновней заботе, в детском смехе. Но вначале было не до смеха. В Красавичах хоть какая-то была работа, зарплата у Ирины, а здесь она оказалась без работы. А Давид, как раньше, так и теперь перебивался пенсией да случайными фотоподработками. Семья жила тяжело, можно сказать, невыносимо. Трудно сказать даже, как выжили в те необыкновенно тяжелые времена. Дед Залман, отец Давида, как мог, помогал, но не мог на пенсию колхозника прокормить семь ртов. Но семья не падала духом.
- Человек силен не хлебом, силен духом, - учил житейской мудрости Давид.- Еда не главное.
- А что главное? – вступала в вечный спор Ирина.
- Книги, духовная сила, - парировал Давид.- Трудности приходят и уходят, а дух, если он есть, остается и побеждает.

Тогда мне думалось, что это пустые слова, но с годами я понял, что это был смысл всей жизни отца.

- Дети мои, сегодня у нас – вечер путешествий. Айда ко мне! – Приглашал отец.
На печи места хватало всем: Давиду и пятерым сыновьям. В доме в зимние студеные вечера витал холод. Внизу жгли раскаленные камни печи, но мы этого не замечали, вслушивались в волшебный голос отца, а отец, с любовью всматриваясь в черные глазенки своих сыновей, поглаживая, как только он мог, по очереди по головке каждого, уводил нас в камеру тюрьмы, где сидел будущий граф Монте–Кристо, переносил на остров, где обитал Робинзон Крузо, на корабль пятнадцатилетнего капитана, на Таинственный остров. Затаив дыхание, мы слушали и переживали за Павку Корчагина, радовались за героев Майн Рида, страдали вместе с Оводом. Повзрослев, мы стали искать эти книги и, перечитывая их, уже знали, что будет в следующем абзаце, на следующей странице – таким подробным был рассказ отца. Но такого удовольствия, как получали тогда, в михалинские вечера, при чтении книг уже не было.
А когда заканчивались путешествия, мы наперебой просили отца: "Расскажи, кем я буду! Кем я?"
И было еще интереснее.
- Над Михалином летит самолет, опускается возле нашего дома, и выходит генерал, строитель самолетов Яков Златкин.
- А я? А я кем буду? – теребит отца третий брат Сергей.
- Ты… Ты будешь художником, кем же еще? – отвечает отец, зная, что Сергей, где и чем только можно, рисует.
- А я?- басит четвертый, Григорий.
- Ты будешь команды подавать, с таким-то громовым голосом! – смеется отец.
- Батя, а меня забыл! Кем я буду? – поднимает глазенки самый младший, Лев.
- Ты будешь академиком, не зря же я тебя назвал в честь Льва Троцкого, – смеется глазами отец.
Расспросы окончились, все мы радостно хлопаем в ладоши, смотрим друг на друга, будто хотим через годы, через время перенестись в то будущее, о котором мечтаем, в зимние вечера. А здесь уже и картошка подоспела, мать подает нам на печь каждому по дранику, второму, и счастливее, радостней нас нет на земле. Мы прижимаемся от холода друг к другу и засыпаем радостные, видя себя все такими, как обещал нам отец.
Наш отец не был провидцем. Конечно, на 100 процентов предугадать он не смог. Но судите сами: пройдут годы, Яков генералом не станет. Но он окончит Куйбышевский авиационный институт, будет строить самолеты в России, а в Израиле он, подтвердив диплом инженера, получит ответственную работу на одном из заводов юга.
Сергей, бывший инженер-пищевик, не найдя работы по специальности, занимается покраской квартир. Когда он подновил мой мисрад, все мои соседи охали: "Да, твой ах – художник!"
Григорий, действительно, часто выступает перед людьми со сцены, руководит разными проектами, являясь заместителем директора матнаса в районе юд города Ашдода.
Лев, бывший директор школы в России, уже много лет преподает математику в одной из школ города Ашдода.
Автор этих строк, как и предсказывал отец, окончил журфак, долгие годы был журналистом, а теперь в Израиле продолжает работу с людьми, только в другом качестве – как страховой агент.
Я часто думаю, как мы выжили? Это было не в сороковые, а уже после войны, в конце пятидесятых. Как могло быть, что в таких условиях все мы пятеро закончили высшие учебные заведения? Все пятеро шли к своей цели, к своей мечте. Думаю, мы просто боготворили своего отца. Да, мы могли с ним спорить, не соглашаться, особенно когда повзрослели, когда стали семейными. Но только сейчас понимаем, что он был больше, чем отец. Он жил нами, нашими жизнями.
- Куда поедем учиться? На Украину – нет, полно антисемитов, в Белоруссии – тоже проблема, а вот в центре России больше открытых людей, больше советских людей, они ведь не жили под оккупацией, – выбирает отец место учебы моего брата, выбирает город Куйбышев.
- Лев – математик, это профессия не оборонная, педагогическая, спокойно примут и в Могилевском пединституте, - подытоживает отец и не ошибается, младший брат легко поступает в педагогический.
Отец вместе со мной радовался моим журналистским материалам, а вначале просто подсказывал темы, проверял, что и как написано, даже диктовал мои первые заметки. Он был моим первым учителем и самым главным критиком. Не было той части жизни, где не было бы влияния отца.
- Большие города – больше возможностей, - говорил он нам, выпускникам вузов. Имея обширную переписку, отовсюду выбирал города будущего место- жительства. Так появлялись Златкины в Сухуми, Тбилиси, Перми...
"Осталось только в Израиле завести свои точки," - шутили мы.
- Будем и там, обязательно будем! – утверждал отец.
И это он нам говорил еще в далекие семидесятые, восьмидесятые годы. Не было ни одного приезда или отъезда, чтобы он нас не встречал и не провожал. Городок небольшой, до автобусной станции несколько километров. И попробуй вырвать из его искалеченных рук часть наших вещей! Не удастся. А нередко и автобуса нет. Тогда уже пешком до железнодорожной станции – тоже три километра. И каждый метр совместной дороги – не в тягость.
- Сынок, делай так, - увещевал он нас своими житейскими советами.
Мы не просто его слушали, мы впитывали его каждое слово. Он был для нас ВСЕМ!
Мечты о будущем, уроки отца как нам помогали всю жизнь! И помогают.

Куда пойти теперь солдатке?..

Вначале Зинка горько причитала…
- Ой, ой, дитятки мои, дитятки!
Потом тихо всхлипывала и, обхватив заплаканную голову большими красными руками, только покачивала ей.
Растрепанная, в шубейке поверх голого тела, она все повторяла:
- Давид, скажы, што рабиць, што?
А Давид нервно ходил по комнате из угла в угол. Слушал рассказ Зинки, так звали в Михалине Зинаиду Злобинскую, местную доярку, жену Исаака Злобинского, бывшего фронтовика, боевого товарища Давида. После войны красавец-офицер сошелся с хохотушкой, светловолосой Зинаидой. Но раны дали о себе знать. До последней минуты ухаживала она за мужем, облегчала его страдания, успев перед этим родить ему двух точь-в-точь таких же, как отец, горбоносых, смуглолицых сыновей, и любила их преданно, самозабвенно, и за себя, и за своего мужа, который так рано оставил их.
- Ды аддай ты своих полужидков в детдом, лягчэй буде! – говорили ей доброхоты.
- Дак гэта ж мои дети, мои кровиночки! – не понимала людей Зинка.
Местные евреи ее особенно не жаловали. Каждый год у Зинки был новый примак. Любит выпить, матерится – такая, как есть. Это только помогало ей переносить все трудности. А белорусы давно уже перестали ее считать своей:
- Жыдовка! – только так и говорили про нее все соседи.
И только в нашем доме для Зинаиды были всегда открыты двери. И отец, и мать, да и мы – дети, любили ее за открытость души, за веселость, за неунывающий характер, и она и в ночь, и в полночь была у нас своей.
Вот и теперь, ворвавшись с криком, со слезами, она рассказала, что ее двое детей вместе с другими забрались в колхозный сад. Председатель колхоза, увидев это, оставив всех детей, вначале погнался за одним сыном Зинаиды, а потом – за другим… Все разбежались, а местный деспот, посадив детей в машину, избив их до крови, выбросил их в лопухи.
- Ты же ведаешь, чаго ен адпусцив усих, а только моих избив! Тольки из-за таго, што яны – дети Исака! – не переставала плакать Зинаида.
Это Давид понимал и сам. Боль и обиду этих детей он сейчас воспринимал как свою боль.
- Ну что сделать, председатель колхоза! Когда за ним власть, райком, райисполком!
- Зина, может, сходишь в милицию? – вступила в разговор Ирина.
- Да кто ее будет там слушать? Даже на порог не пустят! – отмахнулся от этих слов Давид.
- Нет, но нужно что-то предпринять. Как наказать подлеца, это же не магазинный Федька, это представитель власти, но у него такое же нутро, как у того бандюги. Только на посту и за рулем персональной машины.
Давид нервно ходил, ходил, никого не видя, никого не слушая. Потом вдруг, остановившись, сказал, сверкая глазами в бешенстве:
- Что же, сержанты еще стоят на посту!
И, обратившись к матери, попросил:
- Ира, возьми ручку и пиши все, что я тебе продиктую! Начинай: "Это было в Михалине…"
Когда письмо было написано, и еще раз переписано и подписано корявым почерком Зинаиды Злобинской, отец сказал:
- Если на земле есть хоть один шанс, он будет наш.
И письмо было отправлено в Минск, в газету "Советская Белоруссия". Это было как раз во время хрущевской оттепели, когда народу разрешали что-то сказать, когда руководителей районных звеньев можно было наказать для урока другим. Вскоре в наш дом зашел высокий молодой парень, представившийся собкором "Советской Белоруссии". Радостно сверкая глазами, Зинаида Злобинская сообщила, что он даже привез гостинец ее детям. Журналист из Минска очень долго разговаривал с моим отцом, в котором он нашел приятного собеседника и близкого по духу человека, о чем он нам так и сказал:
- Сможем – поможем, но вначале – разберемся, – пообещал нам столичный гость.

Я помню, как на четвертой странице газеты "Советская Белоруссия" на всю полосу был опубликован материал с названием, данным моим отцом: "Это было в Михалине". В нем слово в слово было приведено письмо, которое написала под диктовку моего отца Зинаида. А потом еще 5 газетных колонок рассказывали о самоуправстве самодура, который, занимая пост руководителя хозяйства, избил детей фронтовика.
Председатель колхоза быстро понял, кто помог Зинаиде, – ведь весь поселок с равнодушием отнесся к этому происшествию. Считанные евреи зависели от председателя. Другие – русские, белорусы – только посудачили об этом происшествии да назавтра его забыли. Да и боялись они всесильного хозяина округи.
- Только Давид Златкин мог такое придумать, только он! Но я доберусь до него! – негодовал председатель.
- Берегись, не ходи возле его дома, переходи на другую улицу! – просила отца мать.
- Я буду бояться? С каких это пор? – недоумевал отец. И как ходил, так и продолжал ходить каждое утро и вечер мимо председательского дома с гордо поднятой головой.
После такой разгромной статьи в районе не могли не принять меры. Естественно, решили отмежеваться от самодура – сняли его с работы, тем более что таких "ценных специалистов" со средним образованием, а с гонором на три академии, было хоть отбавляй.

Прошли годы, и когда я видел отца улыбающимся, с огоньками в глазах, я знал причину, знала и мать.
- Опять, опять дал на бутылку пьянице!
- Да, он попросил, а мне так приятно угостить его, чтобы каждый раз радоваться, видеть, как низко он пал и пал заслуженно.
Эти слова отец говорил, естественно, про бывшего председателя колхоза.

Умение противостоять злу и побеждать зло характеризовали нашего отца.
- Я никогда не плыву по течению, – утверждал он. – Нужно – пойду против течения.
Но если он видел горе, он спешил на помощь ко всем, даже если не знал этих людей.

На этот раз беда пришла в наш дом.
- Батька, меня снимают с класса, - почерневшая, переступила порог нашего дома, пройдя шесть километров пешком от школы, наша мать.
"Батя" – так на белорусский манер прозвала нашего отца Давида наша мать, а за ней и все мы.
– У меня отобрали мой класс.
В школе, где работала Ирина, решили сократить количество начальных классов, и вместо трех третьих классов оставить два, а один, где поменьше количество учеников и успеваемость пониже, – расформировать. Все понимали, что учительнице, которая ведет данный класс, будет предложена другая работа, и вдруг, срочно созвав педсовет, директор школы сообщил:
- В класс Ирины Давыдовны переходит учительница А.И., класс которой расформирован.
Это было неожиданным для всех, и не только для Ирины.
- А я? – вначале робко возразила она.
- Милая моя, у вас все хорошо. Мы согласовали и определили вас воспитателем школы-интерната. Там и зарплата повыше, да и, кстати, эта школа – в городе. Ближе нашей на 3 километра, так что все учтено, – закончил совещание директор.
Едва закончив уроки, Ирина напрямки, через сосновый лес бросилась в школу-интернат. Уже радовалась, что, может быть, станет немного легче, если на какую-то копейку заработает больше, да и добираться будет намного проще. Но в школе-интернате ее быстро остудили:
- О какой работе идет разговор? Нам никто не нужен, штат укомплектован полностью, – объясняли уставшей, запыленной женщине.
Назавтра, думая всю ночь о работе, она постучала в кабинет директора, желая сообщить об узнанном.
- Меня мало касается, приказ уже подписан о передаче вашего класса. Вы поступаете в распоряжение районо, я с себя всю ответственность снял, – ошарашил женщину директор.
- Я не согласна, - тихо, но твердо ответила Ирина.
Директор от неожиданности встал. Вот так номер! Тихая, спокойная, никогда не повышавшая голос ни в классе, ни на педсовете, оказывается, вступает в пререкания.
- Не о чем разговаривать! Если моего мнения недостаточно – сейчас услышите мнение коллектива, – тешась своей властью над простой женщиной, сказал директор.
Собравшиеся учителя молчали. Они понимали, что некрасиво, не по-людски отбирать класс у учительницы, которая ведет его с первого дня. За ней стоит 5 детских ртов и муж-инвалид. А у А.И. – один ребенок и муж работает на ликероводочном заводе, конечно, семья нужду не испытывает. Но как пойти против воли директора?
Принимая молчание коллектива за согласие, руководитель школы резко напал на женщину:
- Встаньте, когда с вами разговаривает директор школы! Я вам сообщаю в последний раз – вы в этом классе не работаете! Или вам непонятен русский язык?! – с ударением на последних словах уже закричал властелин школы.
Все даже вздрогнули от такого крика. Ирина только побледнела, и, сжав косточки рук до посинения, еще громче ответила:
- А я отвечаю, что я буду работать в этом классе. И не нужны мне намеки, я изъясняюсь на чистейшем русском языке, так как его преподаю.
В кабинете как будто сверкнули две молнии… но вторая, от обычной женщины, была сильнее. К директорскому крику привыкли все, ему он полагался по службе, но чтобы так ему отвечала рядовая учительница, да к тому же не такая, как все, как говорится, без роду, без племени – этого еще не было.
Директор школы замахал руками, взяв в руки стакан воды – у него была, как никогда неуправляемая ситуация. Молчание нарушил чей-то вскрик. Медленно привстав со стула и наклонившись, тихо-тихо сползла на пол А.И. – учительница, которую хотели перевести в чужой класс.
- Воды, врача! – закричали одни.
Другие набросились на бедную Ирину:
- Это все из-за вас!
- Симуляцию обморока увидели, а что будет дальше – увидите! – твердо проговорила Ирина, выходя из кабинета.
На негнущихся ногах едва доплелась, пройдя шесть километров по пурге, и вот сейчас она бессильно опустилась на стул. В стороне – сумка с непроверенными тетрадками. Ирина не понимала, что происходит, не видела своей вины, не могла представить, что ее вдруг, как вещь, возьмут и уберут из класса – просто так, без причины. Вот сейчас, дома, она уже не могла быть такой твердой, просто сидела и плакала. Давид понимал состояние жены. Для нее класс был не только источником зарплаты, на которую жила вся семья. Этот класс был для нее, можно сказать, шестым ребенком. Приехав из села Красавичи в город, она долго не могла себе работу, наконец, ей дали место библиотекаря. Эта школа была далеко от дома, но каждое утро, накормив детей, управившись по хозяйству, она мерила километры, и в дождь, и в снег, туда и обратно. Навела порядок в библиотеке, при необходимости всегда соглашалась на любую замену, на любой класс. И уроки русского, и уроки немецкого, и уроки математики – не считалась ни с чем. Заменяла всех, кто не вышел по болезни, кто находится в декретном отпуске, кто просто не смог прийти в класс.
- Ирина Давыдовна, не забывайте, вы – технический работник, нужно загрузить в подвал уголь, - приказывает директор.
Едва завершается урок, Ирина спешит на помощь техничкам. И так из месяца в месяц.
- Я никогда бы не поверил, что вы так орудуете лопатой, - восхищался директор.
- А вы бы посмотрели, как еще я орудую колуном, когда колю дрова, какие выпекаю хлеба, - не прерывая работы, говорила Ирина.
- Да, да, - только покачивал головой директор, не сомневаясь в правоте ее слов.
Прошел год, и когда в кабинете директора появилась незнакомая молодая девушка, директор школы уже знал, как ее встретить.
- Вас направили к нам на работу из районо? – поинтересовался он.
- Да, - ответила белокурая красавица.
- Но вы опоздали, - и, войдя в библиотеку, он сообщил:- Ирина Давыдовна, вы получаете первый класс. Вы заслужили это.
Можно было представить, какой радостью было наполнено тогда сердце Ирины.
И вот теперь этот выстраданный, заработанный потом и мозолями класс переходит к другому человеку.
"Был бы прежний руководитель школы – он бы не допустил этого. А новенький директор хочет быть полезным тем, кто может быть полезным ему, " – думала Ирина.
А Давид слушал жену и не знал, что делать. В далеком сорок первом было тяжело, но легче – в окопчике можно было отсидеться, подумать перед тем, как пойти в атаку. Но здесь – непонятная ситуация. Обморок могут определить как ухудшение здоровья, как сердечный приступ от волнения. Врач напишет все, что ему скажут. Снова жена останется без работы.
"Как быть?" – как всегда в трудное время, рассуждал он. – "У нас нет времени на оборону, есть время только на атаку".
Утром, облачившись в подшитые валенки и какую-то куртку, он вышел из дому. Болели руки – одна от осколков, вторая – после перелома на целине. Побаливало в области сердца – видно, подступают осколки.
"Не зря же врачи говорят, что у меня их более сотни, " – рассуждал Давид, протаптывая километры через сугробы.
Ехать пришлось в соседний город, где теперь находился промышленный райком двух районов. Вот туда, на прием к секретарю, и спешил Давид. Так вдруг решил, так подсказала внутренняя интуиция. Неожиданно для него в приемной никого не оказалось, ему разрешили войти в кабинет. Седовласый человек быстро взглянул на посетителя, заметил:
- У тебя есть несколько минут. Даже не знаю, как тебя пустили без предварительной записи.
Давид решил не клянчить, не просить – считал для себя это низким. Рассказал все быстро и четко.
- Фронтовик? – вдруг спросил секретарь.
- Да. С первого дня на войне, дважды тяжело ранен. И ты фронтовик? – заметив орденские планки на груди собеседника, спросил Давид, вдруг перейдя с официального "вы" на "ты", по-фронтовому.
- Да, забрали в сорок третьем, – уже начал улыбаться секретарь райкома.
- Повезло тебе. К этому времени я уже был весь в осколках, – говорил Давид, чувствуя, что сейчас нужно сообщить главное. – Представь, секретарь, что мы с тобой поменялись местами. Оба прошли фронт, оба окончили курс партработников, только ты сейчас здесь, всесильный, а я – обычный человек. И только потому, что ты родился в своей стране, а я, пролив кровь за Россию, только помечтал о своей стране, и уже лишился и работы, и всего. А если бы было иначе? Если бы ты пришел такой, с такой просьбой, как у меня, секретарь? Но это - из области фантазии. И какой бы ты ждал от меня ответ? – говорил и говорил Давид.
Секретарь смотрел на его большие черные глаза, на открытый лоб, на умное лицо. Впервые он видел человека, который его не боялся, который не просил, который разговаривал с ним на равных, и эта дерзость напомнила ему о том, каким он был в юности – таким же дерзким, таким же горячим, таким же борцом за правду.
- Ничего не могу обещать, - жестко ответил ему секретарь райкома. Езжай домой.- Он уже знал об этом мелком инциденте в школе, ему уже позвонили из районо.
- На месте все уладим. Это бедная еврейская семья. Повоют, да и закроются, нечего с ними возиться, – убеждали его по телефону из соседнего района.
- Бедная, да гордая. Этот куда нужно дойдет. Его не остановишь, а потом я получу нагоняй, что обижена семья фронтовика, что уволена мать пятерых детей.
- Да, сколько все же у тебя детей? – спросил секретарь у Давида, выходя из размышления.
- Хотелось бы больше, да этих не дают прокормить, - отпарировал Давид.
- Так зачем разводить нищету? – пробовал перевести в шутку разговор секретарь райкома. – А потом обивать пороги?
- Я не нищету развожу, - опять пошел в атаку Давид. Мои дети – лучшие ученики школы, – а потом добавил уже тише: - У меня вся семья расстреляна, вот я и восстанавливаю еврейский народ.
Секретарь райкома долго смотрел в дверь, куда ушел неожиданный посетитель. Казалось бы, мелкий вопрос, даже не его уровня, но вот он столкнулся со злом и добром – и, конечно, не мог быть на стороне зла.
Утром Ирина прежде всего вошла в свой класс, решив ни за что не уходить из него. За несколько минут до звонка в класс вошел директор школы, сразу заговорил, не доходя до стола:
- Как я рад вас видеть в этом классе, Ирина Давыдовна! Было какое-то недоразумение. Это ваш класс, и никому другому мы его передавать не намерены.
И уже окончив официальный тон, шепотом, нагнувшись к ней, спросил:
- Что же вы мне раньше не сообщили, что у вас есть такой влиятельный опекун? Я даже не подозревал об этом.

Моя мать, Ирина Давыдовна Хенкина, выпустила не только этот класс, а проработала еще много-много лет в этой школе, откуда ее с почетом провожали на пенсию.
В нашем доме -- многоголосом, радостном, шумном - всегда любили вспоминать всяческие истории, и когда наша мать рассказывала о своих переживаниях, связанных с этим происшествием, отец, такой красивый, очаровательный, говорил одно и то же:
- Ира, сержанты стоят на посту.
И заливался таким раскатистым смехом, каким только он мог смеяться. А мы, дети, радовались за их победы в этой нелегкой жизни.
Кстати, чтобы не возвращаться к этой теме, отец всегда принимал принципиально правильное решение, и всегда от него можно было ждать неожиданностей, которые другой человек просто не мог совершить.
Где бы отец ни был, он всегда думал о том, как помочь детям, как улучшить их жизнь.
Как-то, приехав в Зеленоградск Калининградской области, он полюбил Балтийское море, этот новый российский край. Знал, что только поженившись, я жил в одном городе, а жена – в другом, квартира нам не светила. И он сам, без моей просьбы, добрался из Зеленоградска до Калининграда, где пешком, где на автобусе, добрался до обкома партии, прорвался к заведующему сектором печати. Мало того, вернувшись домой, он убедил меня поехать туда – ради интереса, тем более, что не было, что терять, я приехал в Калининград, переступил порог кабинета заведующего сектором печати. И я увидел человека, который шагнул ко мне навстречу, протягивая руки. Шагнул ко мне, как самый близкий родственник.
- У меня был ваш отец, - с уважением заметил аппаратчик. – Спасибо, что приехали. Вам - на выбор любой город.
Я выбрал Правдинск – бывший немецкий Фридланд. Через 3 месяца, на новом месте, я с женой получил новую квартиру в новом доме.
- Откуда у тебя такие связи сверху? – недоумевали новые друзья-газетчики, в райкоме партии.
Я даже не знал, что говорить: правду или что-то выдумать. Сказал правду. За столом, когда справляли новоселье, долго-долго смеялись:
- Ну и шутник ты, Ефим! Только ты мог придумать такое!

Сад Давида

С утра передавали по радио бравые победные марши, щемящие до боли сердце песни военных лет. Страна отмечала День Победы! Давид двояко относился к этому празднику. С одной стороны, он ощущал его своим кровным, близким. В этот день он видел себя семнадцатилетним пареньком, вспоминал боевых друзей, надевал свой праздничный костюм, увешанный боевыми наградами, и выходил в город, на демонстрацию фронтовиков. В колонне шел со всеми – белорусы, русские, евреи - все чувствуют себя одинаково фронтовиками, всех объединяет такое братство, такая солидарность, что этому можно было только позавидовать. И об этом говорили их открытые лица, широкие улыбки, смех, дружеские пожелания. Давид шел в общей колонне фронтовиков, сверкая своими боевыми наградами.

Я много раз фотографировал отца в этой колонне, даже были фотоснимки его и его друзей в городской газете… И радостнее и счастливее, чем в тот миг, я своего отца не видел.

Но, с другой стороны, Давида всегда омрачало то, что до этого великого дня не дожили ни его мать, ни братья, ни сестры. Они не погибли, как многие его друзья, в бою, а были уничтожены фашистами и их местными прихлебателями только за то, что они были евреями. В советское время память о безвинных жертвах замалчивалась. Долго на месте погребения были просто холмы. Наконец, на личные средства евреев поставили памятник с надписью: "Здесь похоронены советские граждане…" Даже слово "евреи" на памятнике побоялись написать.
В то время как в городском парке бушевало народное гулянье, гремела музыка, а памятник советскому солдату заваливали цветами, здесь, возле скромной ограды, возле одинокого памятника погибшим евреям, была тишина. Видя все это, Давид страдал. Ему было трудно понять, почему его страна, за которую он воевал, вначале не защитила его семью, а сейчас просто забыла и продолжает заставлять забывать других. Давид писал множество писем в вышестоящие организации: в Москву, в Минск, в Могилев, во многие организации, просил, требовал, чтобы к памятнику советских граждан – евреев по национальности тоже возлагались венки, цветы, но всегда получал отписки. Правда, в перестроечное время все-таки начали возлагать редкие венки и сюда, но должно было пройти еще много-много лет. Давид хотел официального признания властей. Не дожидаясь этого, он брал своих сыновей, и все вместе они шли через весь город в День Победы или за день до него, туда, куда так звало сердце, где деревья были самыми высокими в городе. "Останки замученных жертв" стали хорошим удобрением для саженцев.
Вот и сегодня Давид встал пораньше, хотел сходить в город на демонстрацию фронтовиков, а потом вместе с детьми к памятнику: к матери, к братьям, к сестрам. Вышел в сад и остановился, пораженный его красотой. Еще только вчера кое-где пробивалась белая кветень, а сегодня белоснежным покрывалом встретил его цветущий сад. Он как бы поздравлял своего хозяина, своего Давида, с Днем Победы. Давид смотрел широко раскрытыми глазами на деревья. Про каждое из них он мог много рассказать, каждое ему было как родной ребенок. Вот эту цветущую грушу он нашел в кустах возле Михалинского сада, а эту яблоню – за общими постройками. Все они были дичками. Чем-то они ему были близки, чем-то они напоминали ему его – такого же дерзкого, такого же непрогибающегося под ветрами, под бурями… Давид повсеместно находил дикие деревья, делал им прививки, и с годами груши, яблони, сливы заполонили его сад. А еще была у него малина, клубника, и всех, кто заходил к нему, он сразу же уводил в свой сад.
- Выбирайте, что хотите, сколько хотите.
- Можно взять ведро? – не понял вихрастый, рыжеволосый Гриша Штерн.

Много лет он уже сейчас живет в Ашдоде, работает сварщиком на оборонном заводе, кстати, рекомендацию для работы на нем дал ему мой отец, а тогда он был просто десятилетним пареньком, который пришел в гости к дяде Давиду.

- Можно, можно, - шутит Давид. – Здесь – не рынок, неси домой угощение.
Хорошее настроение не покидало его с утра. "Скоро должны прийти друзья-товарищи, и вместе пойдем в город", - подумал он. " Нужно собираться".
В белоснежном саду утопал новый дом, а вернее, просто квадратная постройка – стены и крыша. Только-только поставили этот дом. Давид и не собирался строиться – откуда? Маленькие дети, старшему - 17, младшему – 7, да случай помог. Михалинский пожар летом 1966 года уничтожил два дома, те два самых старых дома – дом Залмана, отца Давида, и дом одной матери-одиночки. Как будто хотел Бог помочь этим семьям. Не тронул своим пожаром другие, добротные дома. Ударом молнии уничтожил один дом, а когда побежали все его гасить, в другом конце поселка ударил по дому Залмана. Пока Давид, Ирина, дети добежали – огонь уже полыхал над крышей..: И почти ничего не успели вынести. Старый Залман, видя, как огонь уничтожает его дом, его пристанище, только шевелил побелевшими губами.
Так возле пепелища дома, где жил Давид до войны, появилось второе пепелище. Недалеко от него Давид поставил новый дом. Помогла страховка Залмана, ссуда; соседи, знакомые, друзья собирали погорельцам. Все хотели помочь этой семье. Давид нанял рабочих, взял старших сыновей, поехал с ними в лес. Корчевали деревья, обрубали сучья. Небритый, исхудавший, своими искалеченными руками он работал наравне со всеми. За несколько месяцев поставили сруб.

Казалось бы, маленькие дети, строительство, напряжение должны были бы повлиять на атмосферу семьи. Приехав после учебы из Минска, я застал семью в шалаше. Но все улыбались, все шутили, мать, как всегда, справлялась по хозяйству, отец подшучивал, а рядом кипела работа, строился дом.

И вот сейчас он стоит новый, свежий, в окружении белого сада – сада Давида.
- Маленькие дети, еще вытащат весь мох со стен, играются мои хлопцы - подумал Давид. – А как и когда оштукатурить дом?
Послышались шаги.
- Ира, где Давыд? – басил Иван Рябцев, высокий, широкоплечий. Рядом с ним – Федор Воропаев.
- Ну что, хлопцы, сейчас выпьем или после парада? – заулыбался Давид.
- Сейчас мы начнем работать, так, Федя? – Тоном заговорщика проговорил Ваня. – Будем тебе штукатурить хату, Давыд.
И закипела работа. Отец только бегал возле них, помогал.
- Хлопцы, а как же парад? Как парад?
- Давыд, это будет наш самый главный парад, - ответил ему улыбающийся Федор.
Друзья-фронтовики за день своими умелыми руками оштукатурили весь дом Давида, а к концу дня Ирина приготовила обильный ужин, пригласила друзей за стол. На спинках стульев висели, сверкая золотом, парадные костюмы с боевыми наградами. На столе дымилась горячая картошка, заправленная укропом, огурцы, закуска.
- За Победу! За дружбу! – поднимали рюмку за рюмкой друзья.
Это был самый удивительный парад фронтовиков, какой я только видел. Радостью светились лица.
- Хлопцы! Ребята! Друзья! – все повторял Давид.
- Давыд, что ты говоришь? Хто нам дапамагае, як не ты? – улыбались друзья в ответ.
Дружба, которая связывала отца с местными фронтовиками, поражала всех – и белорусов, и евреев. Но Давид не видел в них белорусов, а они в нем не видели еврея. Они были братьями по духу, братьями, прошедшими через страшную войну. Они сидели вместе с Давидом за столом, смотрели на него с любовью своими добрыми крестьянскими глазами. Он был для них, полуграмотных мужиков, с которыми никто никогда не хотел разговаривать, всем.
- Давыд, потребна хата. Старая уже маленькая, а дочки подрастают, – тоном просителя говорил Ваня Рябцев.
И не в кабинете районного начальника, а здесь, в доме простого еврея, решается судьба нового дома.
- Будет тебе, Федор, хата, будет, - уверенно говорит Давид. – Вот бумага, только подпишись.
А что писать и куда писать – Давид знает хорошо. Верная Ирина своим учительским почерком переписывает письмо, и просьбой фронтовика оно уже уходит по нужному адресу. А через некоторое время прибегает Федор с радостью:
- Давыд, дали лес, начинаю строиться!
- Я спачатку быв партизаном,а потом на фронте, контузило, никаких документов няма а, может, дапамог бы с пенсией? – смотрит в глаза отца Федор Воропаев.
- В каком госпитале лежал? – молниеносно спрашивает отец. И, выслушав ответ, отвечает: - Будет тебе пенсия, Федя!

Я был свидетелем этих разговоров, был свидетелем, как обмывали первую пенсию Федора.

По радио передавали по-прежнему песни военных лет, а друзья военных лет, обнявшись, сидели за столом. В глазах была грусть и радость, в глазах была дружба, родство сердец. Расходились поздно вечером.
- Давыд, не забудь, в следующую пятницу жду тебя в бане, - вставая со стула, проговорил Федор.
- Почему у тебя? Сейчас по очереди у меня! – вступил в спор Ваня.
Друзья топили бани и считали почетом увидеть у себя Давида, Иру, их сыновей.

Помню, как звонили, приглашали, неоднократно, и обижались, если вдруг отказывались по какой-то причине. Но чаще всего, приготовив бутылку, взяв под руку Ирину, Давид вышагивал с ней по Михалину. Все знали, куда и зачем они идут. Это была не просто баня, а баня с парилкой. А потом еще и праздничный стол, и щедрая белорусская кухня, приготовленная руками Катерины Рябцевой, Надежды Воропаевой, была лучше, чем в любом столичном ресторане.
Много раз я присутствовал за этим столом, много раз я был свидетелем этой великой дружбы и любви этих простых людей, и снова за столом решались многие жизненные вопросы:
- Давыд, мои дочки закончили школу, куда пойти? – волнуется Федор. – Ты же сам знаешь, как они учатся.
- Но я знаю, где принимают без экзаменов, будут операторами маслозавода. Согласен? – спрашивает отец у друга.
- Конечно! – улыбается Федор.
И одна за другой его дочери поступают в техническое училище и, закончив его, получают направление на завод. Через годы, работая на одном месте, они вырастут до руководителей участков.
Мой отец для них был всем: другом, советчиком, учителем, но и они ему были верны, преданы до конца. Когда нужно было сажать картошку или собирать ее, тут же за плуг становились его друзья – Федор и Ваня, тоже следили за очередью, чтобы помочь Давиду. А в конце работы мой отец всегда выламывал им руки, вкладывал в карманы в два раза больше, чем полагалось.
- Вся работа стоит 10 рублей, а ты даешь в два раза больше! – сопротивлялись его друзья.
- Авансом, - шутит отец, - Чтобы в следующем году было приятно собирать урожай.
Я вспоминаю своего отца, и вижу его: большой лоб (за три дня не объедешь – все шутила мать), густые черные волосы, выразительные глаза, и улыбка – умная, все понимающая.
А когда умер Федя Воропаев, когда отец, потеряв боевого друга, тяжело переживая, зашел в его дом, все сидящие за столом на поминках поднялись, увидев отца.
- Это ж Давыд, тот самый Давыд, - говорили люди между собой, много раз слышав о хороших делах отца, но ни разу его не видев. – Сядай, Давыд, сядай, - уступали ему место в центре стола, возле родственников покойного.
Оказывали ему такой почет сельчане не случайно – для них этот единственный еврей на поминках был не случайным человеком, он был первым другом Федора.

- Я – еврей! Не еврейчик!

Дождь, мелкий и острый, пронизывал все тело. Ноябрьский ветер гнал тучи по тусклому небу. Давид размашисто шел по раскисшей от дождя дороге, не обращая внимание на непогоду.
. Еще за несколько дней до дождей он приготовил старый плащ, шапку-ушанку. Старые раны, искалеченная правая рука – на войне, и левая – на целине – прогнозировали не хуже Гидромедцентра ухудшение погоды.
- Вот по такой же дороге, таким же ноябрьским днем, гнали на смерть моих родных, всех евреев поселка, - такие мысли всегда одолевали Давида, и особенно в ноябрьские дни.
- А был бы я чуток младше – и я был бы вместе с ними. Война им жизнь прервала, а мне – спасла. А может, было бы лучше сгинуть со всей семьей? Сколько мне еще мучиться, страдать?
Никто не мог залезть в его душу, для всех он ее закрывал, на людях был разговорчивым, общительным, а как оставался сам с собой – не находил себе места.
- Я даже не знаю, где именно останки моей мамы, останки моих сестер. А я что? Выжил чудом, один из семьи. Остался только я и отец. Казалось бы, прошел войну, выжил в Катастрофе, должен жить за себя и за всех уничтоженных, так нет!
Давид не просил хоромы, не просил большую пенсию, он просил хоть какую-нибудь работу, какую могли делать его израненные руки. На предприятиях города инвалид был не нужен, в военкомате отнекивались: "Ты свое отвоевал? Отвоевал. У нас к тебе претензий нет. А насчет помощи в работе – в Райсобес".
В Райсобесе отворачивались: "Пенсию даем? Даем. А на большее не рассчитывай".
И Давид снова и снова брал треножку с фотоаппаратом и забирался в самые глухие деревни района. Бывало, садился на автобус, который подвозил его до центральной усадьбы колхоза или совхоза, а потом уже пешочком, со всем оборудованием, шел-шел от деревни к деревне, от дома к дому. Шел километр за километром. В очередь выстраивались к нему сельчане.

Я уверен, что еще и сегодня во многих белорусских семьях хранятся фотоснимки, сделанные в пятидесятых-шестидесятых годах руками моего отца. Они давно уже стали реликвиями.

Но заработок на этом был сезонным, в основном летом, да и не каждый день. А пятеро мальчуганов в поисках еды шастали по дому ежедневно. Жена Ирина делала все, что могла – отмеривала километры в школу и обратно, а было еще хозяйство, большой сад, огород, и везде успевали ее быстрые руки, так что в душу Давида, его переживания, Ирина, даже если бы и была стожильная, все равно бы не могла заглянуть от недостатка своих сил… А дети – это дети. Переходили из класса в класс, росли гордыми, уверенными в себе. Вот это Давида и радовало больше всего:
- Мои сыновья, - говорил он, любуясь каждым из них. – Подрастают мои мальчики.
Ради них стоило жить, бороться с болью, с трудностями повседневной жизни.
И Давид боролся. Он метался, искал, он не мог найти ничего в небольшом районном центре. И вдруг подвернулось, как говорят, еврейское счастье. В местном быткомбинате потребовался переплетчик – такая разнарядка пришла из области. Главный бухгалтер Даревский и главный инженер Голубев, который временно заменял директора комбината, обдумывали, где найти подходящую кандидатуру. А тут на пороге – усталый, заросший Давид с вопросительным взглядом. И мгновенно оба еврея решили, что они просто обязаны помочь своему соплеменнику, тем более что он знаком с бухгалтерским учетом, не наделает никаких проблем с документами. Давид верил и не верил. Назавтра он, превозмогая плохое самочувствие, поднялся рано-рано, чтобы успеть на автобус, а потом и на поезд. Несколько дней в областном центре Могилева осваивал новую профессию.
Вернувшись домой, стал работать активно, энергично, повеселел, стал уже строить планы, что купить с первой зарплаты, что со второй… Утром он уходил на предприятие со своим станком и, переплетая бухгалтерские документы, находил все новые и новые места для работы. Находил сам, по телефону, при личных встречах. Львиную долю получал Быткомбинат, а сам Давид – крохи, но и эти крохи мозолили глаза директору завода Ф. – он не мог стерпеть, что нового рабочего приняли без его ведома, да еще какого рабочего – еврея!
Не раз и не два сталкиваясь с Давидом, он отпускал в его адрес ругательства, резкости. Давид терпел ради детей, ради жены, ради работы, которую он так долго искал. Директору не нравился свободный переплетчик, при встрече с ним он не снимал с головы шапку, как это делали другие, не вставал, увидев его, смело смотрел в глаза, не отводил свой взгляд. Подхалимы зашушукались:
- Смотри, директор, скоро другие рабочие перестанут тебя бояться, значит, и твоя власть закончится.
Директор не ограничивал себя ни окриками, ни унижениями.
- Взяли на мою голову! – орал он на своих заместителей.
- А что он вам делает плохого? Дает выработку больше, чем любой цех, – пробовал защитить его главный бухгалтер Даревский.
- И головной боли он дает больше других! – отрезал Ф.
Давид чувствовал, что он приближается к той красной черте, за которой бешенством наливаются его глаза, сталью наливаются руки, а мозг дает команду: "Вперед!", как раньше, в бой.
Бредя по осенней дороге, он не замечал дождя. Мыслями он был там, в ноябре 1941 года.
- Что думала моя мать, что думали мои братья и сестры, идя в последний путь? – вопрошал Давид. – Не переживай, мама, я не сдамся, - вымолвил он про себя эти слова, переносясь из прошлого в настоящее. Эти слова родились у него сами собой. И было принято решение….
Вот и проходная быткомбината. Как всегда, возле нее – много людей. Возле ворот – сам директор. "С чего бы это?" – подумал Давид, не сворачивая в сторону. Как шел, так и пошел дальше, вглубь, сказав всем громко: "Здравствуйте!"
- Куда спешишь, еврейчик? – вдруг услышал за спиной зловещий голос директора.
Давид сделал вид, что его это не касается. В быткомбинате было еще несколько евреев-рабочих, и можно было подумать, что к кому-то из них так обращается директор Ф.
- Я к кому обращаюсь?! Еврейчик Златкин! - громко закричал директор.
Давид понял – схватки не избежать.
Отложил в сторону сумку с папками, ведро с клеем, переплетный станок, и вернулся обратно. Быстрым, уверенным шагом шел к проходной.
Люди, которые столпились вокруг нее, замерли. Теперь Давида ничто и никто не могло остановить. Не понимая и не думая о последствиях, видел перед собой только врага. Крысиное лицо директора под желтыми очками пылало ярой ненавистью. Нагнувшись, Давид прихватил в руку подвернувшийся булыжник.
- Пикни слово – твоя голова превратится в кашу, гаденыш! – чеканя каждое слово, медленно говорил Давид, наступая на руководителя предприятия.
Тот не ожидал такой наглости от простого рабочего, да еще от еврея.
- У меня есть справка о контузии, и мне ничего не будет, если я тебя уничтожу. Замри, гад! – не сдерживал себя Давид и, видя жалкое лицо повергнутого врага, бросил камень, чтобы не врезать в ненавистную морду. Подошел к проходной, и, открыв ее дверь, громко закричал:
- Ты думаешь, ты здесь хозяин? Ты ошибаешься. Они, эти рабочие – хозяева. А ты знаешь, кто? Забыл? Напомню.
- Не нужно, Давыд. Погорячились оба, – успокаивал директор и другие окружившие его слуги.
- Нет, нужно. Знайте все – в то время как вы, как и я, проливали свою кровь на войне, семья Ф. прислуживала немцам. - Кое-кто из присутствовавших знал об этом, но чтобы кто-то так в открытую, в шестидесятые годы, когда уже не так свежа была память о войне, сказать во весь голос – это нужно было еще посметь. Давид сказал, не побоялся. С этого дня директор Ф. поблек, стал меньше ростом, люди перестали его уважать, а вскоре его перевели на другое место работы.

А что было потом? Да как всегда, самое банальное. Я даже не знал, почему так подобострастно здоровается со мной товарищ Ф. через годы.
- Да он и мне так кланяется, стал самым лучшим другом, но я-то знаю его нутро – просто получил по зубам.
Представить себе, что простой рабочий, еврей, пошел против директора при свидетелях – это был не просто подвиг, это было выше него. Но мой отец не мог быть другим, и не мог поступить иначе.
Районное начальство, видимо, решило замять этот случай, тем более, что отец – фронтовик, а семья директора Ф. – семья с темным прошлым, связана была с фашистами. На этом все и затихло. А мой отец до самого отъезда в Израиль спокойно работал переплетчиком, и даже выйдя на пенсию, до 67 лет не выпускал из рук свой переплетный станок. Благодаря ему, своему станку, он дал своим сыновьям высшее образование, чем очень гордился. А в Израиль отец привез свои большие переплетные ножницы. И когда я смотрю на них, я вижу его лицо - лицо родного человека, его глаза - глаза, наполненные любовью к своим детям, внукам, правнукам.

Москва, журнал "Советише Геймланд", Арону Вергелису…

Телеграфистка несколько раз перечитала телеграмму, медленно шевеля губами, потом перевела вопросительный взгляд на Давида.
- Такой текст и отправлять? "Сообщаю, что в небольшом белорусском городе Климовичи на ваш журнал подписалось несколько десятков еврейских семей. Поздравляю с победой".
- А что здесь такого? Телеграмма как телеграмма, – шутя проговорил Давид, но в сердце сомневаясь, что ее пропустят дальше.
- Я должна посоветоваться с начальством, - обрезала телеграфистка.
Начальник отдела связи смотрел то в телеграмму, то в окно, видя на стене соседнего здания лозунг: "Перестройка идет по стране", соображал, как быть. Времена какие-то новые, непонятно, что можно, а что нельзя. Раньше погнал бы этого еврейского активиста куда подальше с его журналами. А теперь Израиль открыт, Америка открыта, а тут – какой-то еврейский журнал, да еще московский.
- Да ничего мне не будет за эту телеграмму! – решил про себя районный начальник.
Давид домой летел, как на крыльях.
- Это победа, настоящая победа! – говорил он себе, своим сыновьям, своей жене, всем, кто поддержал его в этой подписке.

Я, его старший сын, понимал его лучше, чем кто-либо. Я всегда был рядом, всегда видел отца увлеченным еврейским журналом "Советише Геймланд", газетой "Биробиджан Штерн", которую он пачками получал из Биробиджана.

- Я понимаю, что это – просоветские издания, что они контролируются КГБ, но если нет никакого еврейского воздуха, нет никакой еврейской информации – хоть что-то, для меня это важно.
Еврейство для него было не лозунгом, не бахвальством. Свое еврейство отец не выпячивал и не скрывал, он им просто жил. Отец собирал журналы, полученные из Москвы, умело их переплетал год за годом, перечитывал до корки. Уезжая в госпиталь инвалидов войны или в санаторий по путевке из Райсобеса, всегда захватывал с собой "Советише Геймланд", с ним под мышкой заходил в палату госпиталя.
- Этот журнал для меня – как барометр. Антисемиты, видя меня, закипали. Настоящие боевые друзья открывались сразу, - говорил нам отец.
Вспоминаю, сколько почтовых открыток с поздравлениями получал отец ко Дню Победы, к Первому маю.
"Дорогой Давид, всего хорошего тебе и твоей семье!" – писали ему новые друзья из Риги, из Минска, из русских и белорусских сел.
В свою очередь, отец отправлял не десятки, а сотни открыток.
"Дорогой Ваня", "Дорогой Соломон, Степан, Кузьма, с Днем Победы!" – писал он своим размашистым почерком, поздравляя ветеранов войны с праздником, нередко с открытками отправлял и маленькие бандероли.
- Понимаешь, у моего нового друга есть проблема со здоровьем. Я обещал ему отправить хорошее лекарство, я могу это выписать для него, - улыбается отец.
- Наверное, как еврей еврею хочешь помочь? – шучу в ответ.
- Гор, - спорит отец. На идише это "с чего бы вдруг?" – Я отправляю бандероль Ивану Ивановичу из Минской области, а он – самый настоящий белорус.
Еврейский журнал помогал моему отцу находить друзей, и не только среди фронтовиков. Заметив в одном из номеров "Советише Геймланд" стихи молодого русского паренька Александра Белоусова из Куйбышева, завязал с ним переписку. Отец был поражен, удивлен:
– Русский парень изучил идиш, иврит, а вы, евреи, отворачиваетесь от своего языка! – стыдил он нас. Особенно наседал на меня.
- Ты журналист, владеешь русским и белорусским языками, пишешь на них, а связать пару слов на идиш не можешь!
Что я мог сказать в ответ? Что детство мы провели в селе, были единственной еврейской семьей, что родители разговаривали на идиш только тогда, когда хотели от нас что-то скрыть, да и сам отец, только переехав в город, стал снова разговаривать на идиш, учиться заново читать и писать.
- Саша Белоусов научился читать и писать тоже не в 5 лет. Нужно захотеть! – парировал отец и всегда выходил правым в споре.
Кстати, продолжение заочного знакомства с Александром Белоусовым состоялось в Иерусалиме, через много лет.
- Давид? – вопросительно посмотрел на него коренастый светловолосый человек.
- Саша, Саша Белоусов! – поднял на него черные глаза мужчина-пенсионер с орденскими планками на костюме.
И, крепко обняв друг друга, стояли рядом и все смотрели один на другого. Эта встреча тоже была чудом, она состоялась через много-много лет после их первого заочного знакомства. Эта встреча произошла на свадьбе старшей внучки Давида и моей дочери Евгении в сентябре 1992 г. Мой отец и Александр Белоусов долго не могли расстаться. После многих лет переписки они хорошо знали друг друга, им было о чем поговорить – литератору Белоусову и его почитателю, его поклоннику, и не только творчества, его жизни - Давиду.
Кстати, редактор газеты "Биробиджан Штерн" Леонид Школьник, который тоже имел переписку с моим отцом из Биробиджана, тоже отвечал на его письма из Израиля.
А во время моей случайной встречи с Леонидом Школьником в редакции газеты "Новости Недели", где он работал, просил передать моему отцу горячий привет…
Теперь вы понимаете, что еврейские издания были для моего отца не саморекламой – он ими жил, он ими украшал свою жизнь.
- Но как они не понимают, что есть что-то выше обыденщины? Их нужно разбудить ото сна. – Говорил отец, думая о местных евреях. Старался дать им почитать журналы, газеты, пробудить у них интерес к еврейской жизни. Но евреи небольшого городка были разобщены, боялись за свое маленькое место. Им спокойнее было раствориться среди всех, ничем не выделяться. На Давида смотрели, как на белую ворону.
Свежий ветер перестройки вдохнул новые мысли, уже меньше можно было опасаться за свое инакомыслие, и теперь люди не отказывались взять и прочитать журнал, газету на еврейском языке. А отец уже шел дальше – он предлагал им подписаться на издания, чтобы люди могли постоянно ими интересоваться.
- Нет денег? Хорошо, я заплачу за тебя, только подпишись, - говорил он одним. Другие оплачивали частично, но Давид был и на этом очень доволен. Он получал пенсию, немного подрабатывал, и хотя постоянно посылал подкрепления сыновьям-студентам, мог позволить себе сделать что-то для души.
Через год-два горожане уже сами стали выписывать журнал "Советише Геймланд", сами стали спрашивать у него, как подписаться на него. Так росло количество подписчиков на еврейские издания.
Теперь вам понятна радость Давида, когда он повторял снова и снова всем:
- Это победа, это победа!
В ней он видел не только свою победу, но и победу других, которые стали возвращаться к своим корням, к своим истокам.
Непоседа, горячий человек, он постоянно находил себе занятие.
- Начинаю новую компанию, - объявил отец, показывая нам большую тетрадь. С ней он стал обходить еврейские дома, дома старожилов, дома очевидцев расстрелов, записывать тех, кто погиб, кого уничтожили. Целый список евреев, не доживших до Победы, составил мой отец. Пользуясь некоторой свободой печати, новым временем, я смог опубликовать эти списки в областной газете в Климовичах. Из номера в номер шла знакомая колонка с фамилиями евреев, погибших на фронте, расстрелянных в городских котлованах.
- Златкина Сара, Златкин Муня, Златкина Злата…читал отец имя своей матери, своего брата, своих сестер, и глаза его были влажными от слез. И подняв их на меня, проговорил:
- Это им наш первый памятник, сынок.
Сколько себя помню, отец всегда мечтал об Израиле. Даже в те холодные времена занавеса, когда все интересы заглушали застольем, когда всеобщая пьянка разливалась по стране, отец искал выход, как мог.
- Все закрыто наглухо в этой стране, и нет из нее выхода. Но он будет, обязательно будет! – будоражил он нас, себя своими соображениями.
Человек удивительного общения, за короткое время он обрастал множеством знакомств. Впервые отдыхая на Кавказе, был поражен южной красотой, но более был поражен свободой мышления по сравнению с Белоруссией. Свободой местных евреев. И вот уже по знакомым адресам, по адресам Давида, уезжает в Сухуми Сергей, а за ним в Тбилиси Григорий.
- Отсюда до Израиля ближе, - убеждал отец, и не ошибся.
Именно отсюда, с Кавказа, началась наша семейная алия. Но это будет еще в будущем, хотя Давид к ней готовился всю жизнь. Он как будто чувствовал, что страна, которая не сохранила его семью, земля, которая полита кровью его матери, не может быть родной землей для его внуков и правнуков.
- Все, здесь больше делать нечего, - все чаще и чаще говорил отец, вслушиваясь в передачи "Голос Израиля".
В то время мы заказывали контейнер, который, кстати, и не отправили, покупали, казалось, необходимые вещи, которые и не взяли. Отец готовил свой "багаж". В маленький старый чемоданчик он бережно сложил все свои боевые награды и списки погибших евреев, которые он намеревался передать в иерусалимский музей "Яд ва Шем".
- А больше мне ничего и не нужно, - решительно сказал отец, собираясь в дорогу.

Прощание с Михалином...
Давид лежал с открытыми глазами, переводил взгляд с одной голой стены на другую, из комнаты в комнату. Дом опустел. Все, что можно было, продали за бесценок, а в основном – роздали родственникам и знакомым.
- Не нужно продавать дом, оставьте все, как есть, - спорил с домашними Давид, - «все это – мелочи, главное - приобретаете страну».
В последние дни нашелся покупатель. Скрипя сердце, Давид согласился на продажу дома. И вот теперь, уже в бывшем своем, но уже чужом по праву доме, он проводит последнюю ночь. Когда-то радовал его каждый уголок, дом всегда был переполнен шумом, радостью. Ира хлопотала с утра до вечера в доме, в саду, с хозяйством. Оно было немалое – куры, индюки, козы... И вот теперь – последняя ночь. Дети – далеко-далеко... Уже давно двое его сыновей с семьями – Григорий и Сергей – с нетерпением ждут встречи в Израиле. Собирает чемоданы пятый сын – Лев. В подготовке – второй сын Яков. Готовится сразу же после службы в армии старший внук – Игорь. А завтра выезжает с ним семья старшего сына Ефима.
- Да, большая семья, но все далеко, не рядом, - подумал Давид, подходя к окну. Небо было чистым, светлым, казалось, что это и не ночь. Да, ночь уже закончивалась, наступало утро 6 ноября 1990 г.
Михалин просыпался. Над коминами домов заструились черные ленты дыма. Слышалось, как люди стали заниматься своими делами.
«6 ноября... День в день... Какое странное совпадение,» - подумал Давид.
Только тогда, в 41-м, его мать, его сестер, братьев угоняли из дому, а сейчас он его покидает сам.
Но сам ли? От хорошего хорошего не ищут. Вспомнилось, как хотел залечить свои раны на пепелище, построил дом, вырастил сыновей, посадил сад. Но боль не утихала, боль потери и утраты была всегда с ним, как и боль от одиночества. Ходил по улицам, искал знакомые лица, с которыми играл в детстве, с которыми уходил на войну, и не находил. Хотелось сказать: «Где вы?! Где вы все? Где?»
В Климовичи после великой бойни вернулось несколько десятков евреев. Искал дружбу со всеми, с полуслова понимали друг друга, но особенно был близок с Марком Лейтусом, директором первой еврейской школы до войны и директором школы рабочей молодежи уже после нее; с великим знатоком идиша Казачковым.
Помню, как-то в 80-е годы в нашу городскую газету зашел остроносый человек с седыми висками. «Григорий Релес из Минска,» - этих слов было достаточно, чтобы я обратил на него внимание. Еврейский писатель из Минска, современник тех великих писателей, которых замучили во время сталинщины, единственный из них.
- Как он выжил? – все удивлялся отец.
- Очень просто. Ушел из литературы, стал преподавателем школы, а все, что писал – для себя, - рассказывал Григорий Релес, сидя за столом в нашем майском саду.
Я слушал их разговор. Автор поэтических сборников Григорий Релес, директор школы, знаток идиша, и мой отец, чем-то были похожи, разговаривали на равных.
- После такой войны мы опять стали бояться себя. Ты же из столицы, скажи, объясни, почему даже слово «синагога» стало оскорбительным словом? – наседал на гостя отец.
- Давид, Давид, все мы – давно на кладбище. Еврейские поэты уничтожены, книги их никто не читает. Да и читатели – только мы с тобой, люди нашего поколения, - горестно кивал головой столичный писатель.
Но отец не отставал, задавал другие вопросы, и их было так много, что Григорий Реклес удивлялся:
- Я все же из Минска, видел многое, больше информации получаю, но откуда ты все знаешь, находясь здесь, в этом пригородном поселке?
- Да он же с книгами ложится, с книгами встает, - шутила, подавая на стол угощение, Ирина.
Сотни еврейских ребят направил Михалин навстречу врагу. А вернулось раз-два-три, все искалеченные, израненные – сам Давид, Евгений Стукало, его родной брат, Михаил Школьников. В город Климовичи – чуть больше. Создавались новые семьи, подрастали еврейские дети – в семьях Лейтуса, Ошеровых, Пескина, Хайкина, Суперфина, Любан, Каспина, Кац, Чемоданова, Козлова, Велкеса и других...
Казалось, что еврейская жизнь воспрянет после войны, возродится. Да где там... Стало больше молодых еврейских лиц, но своего еврейства они боялись, как огня. Без языка идиш, без той внутренней еврейской души, которая пылала в каждом еврее раньше, молодые евреи были, как все. А какими они могли быть, когда даже на памятнике погибшим вместо слова «евреи» было написано «советские граждане» ?
Поселок Михалин, когда-то еврейский колхоз «Энергия», просыпался после ночи. Наступал новый день. И почти никто не заметил, как два немолодых человека – Давид и Ирина – последние из евреев поселка, взяв в руки дорожные сумки, вышли из дому. Давид ясно понимал, что больше в своей жизни он уже сюда никогда не вернется. Прожито 67 лет. Что будет впереди, неизвестно. Но он уверенно шагал впереди, рядом с ним была его верный боевой друг, как он называл мать, Ирина.
А она вспоминала все свои трудные годы, и особенно они были трудные, когда после отпускных, которые уходили мгновенно, оставались еще впереди два долгих летних месяца: июнь и июль. Она вспоминала долгие летние дни бесхлебья.
- Скоро придет Батя, принесет хлеб, - успокаивала своих детей мать.
- Батя, Батя! – выскакивали ему навстречу дети, увидев, как он в темном запыленном пиджаке проскакивал возле дома.
Но что это? В руке нет желанной сумки с черным хлебом, аместо нее под мышкой – сверток.
- Ира, перехвати пару рублей у соседей, через день-два отдадим. Не мог я пройти мимо костюма. А потрали бы – денег немного, не смог бы купить, - говорил он. И набрасывал его на плечи своим королевским жестом одному из своих сыновей, тепло прижимая его к себе.
- Батя, ты посмотри, какой он – рукава свисают, плечи большие-большие! – смеялись дети.
- А ты как думал? Навырост берем. Пройдет пара месяцев – совсем будет впору.
Так и было. До начала учебного года отец, чего бы ему ни стоило, приобретал второй, третий, четвертый костюм. Но на пятый у него всегда не хватало ни времени, ни возможностей.
- Леня, сынок, в следующем году ты уже будешь первым на очереди, - обещал отец, вглядываясь в его совсем не просящие, а всепонимающие глаза.
Через год все повторялось сначала. Старшим – обновка, младшим – одежда с плеча старших. Но когда самый младший перешел в десятый класс, отец принес ему новый костюм – с ним он и вошел в аудиторию физмата Могилевского педагогического института...
Все это вспомнилось Ирине, когда она все дальше и дальше уходила из Михалина.
Летом 1989 года все мы пятеро собрались в родном саду. Из Тбилиси, Сухуми, Перми, Рославля примчались сыновья – радость и гордость родителей. Страна переживала непонятно что, за столом в яблоневом саду спорили до хрипоты, что будет дальше с перестройкой, со страной. Отец слушал-слушал, да и изрек:
- Смотрю я на вас, все умные-грамотные, кого только нет среди вас: и учителя, и врачи, и журналисты, и инженеры. Одно не можете понять, что не о том говорите, не о той стране думаете.
- Э-эх, старая пластинка, - отмахнулся один. Но второй поддержал отца, третий посмотрел одобрительно в его сторону. На лице отца засияла улыбка.
- Вижу, лед тронулся, - засмеялся он громко, во весь голос.
Расставались странно, ничего не было понятно.
- В будущем году в Иерусалиме, - шутили мы, братья. Но это еще был только разговор, стихийный, неосознанный, без всякой информации. Но уже не было уверенности, что еще раз соберемся здесь, в доме отца и матери.
Прошло полгода, и вновь растревожил звонок из Тбилиси.
- Завтра улетаем в Израиль, - пробасил Григорий.
- Как завтра, сынок, что ты надумал?- заплакала мать.
Еще через полгода заскочил повидаться перед отлетом в Тель-Авив и Сергей. Прошло еще полгода, и уже очередь Давида с Ириной и его старшего сына с семьей.
- Тук-тук-тук, - стучат каблуки ботинок по мерзлой земле. А Давиду слышится множество «тук-тук-тук-тук», он слышит множество шагов, идущих с ним. Или он идет с ними? Тот же день 6 ноября... Перемешался с годом – 1990 с 1941, 1941 с 1990...
Он идет по той же дороге, по которой гнали семью на расстрел, идет в последний в своей жизни раз. Виски стучат, голова раскалывается от какой-то внутренней боли. Давид ничего не может сделать с собой, он понимает, что должен сойти с этой дороги, уйти дальше, туда, где ждут его сыновья, но ноги почти не идут, как будто примерзли к дороге. «Мама, мама, прощай!» - шепчут его побелевшие губы, как тогда , в 41-м...
Я покидал свой город на один день позже. Утром по телефону, ответил чужой голос. Здесь уже ничего не удерживало. Но было еще два места, которые не мог не навестить – могилу деда и памятник расстрелянным евреям, где растут в городе самые высокие деревья. Столетний парк напротив городской газеты, которой я отдал очень много лет, местная достопримечательность – красивое здание церкви, которая, естественно, меня не манила – все это оставалось уже вчерашним днем. А еще через день наш поезд пересекал просторы Белоруссии. Впереди была Москва. Среди сотен пассажиров, видимо, более радостного, чем отец, не было никого.

Встреча с Израилем
Самолет взмыл над Шереметьевым, над заснеженными полями Подмосковья. Много лет назад, раненый восемнадцатилетний курсант Давид Златкин здесь умирал в снегах, замерзал и оживал, снова умирал от холода и боли и снова оживал. Вот и сейчас здесь, над этими заснеженными полями, он будто видел себя со стороны, понимая, что навсегда прощается со своей боевой юностью, со своей прежней жизнью. За плечами – 67 лет, как ни говори, плохо или хорошо, но жизнь прожита. Сколько осталось?
Так хотелось жить полной жизнью, дерзать, быть полезным себе, людям, стране. Он не мог иначе жить, коль остался один из семьи. Должен был жить и за них. Коль остался один из немногих из еврейского поселка – жить за тех молодых друзей детства. Коль остался один из немногих из парней 1923 года рождения, как заметила его любимая поэтесса Юлия Друнина, должен был жить за них. Но не давали, связывали руки, останавливали. Под треск лампы-коптилки ночами писал о пережитом. Писал о войне, как писал его любимый белорусский писатель Василь Быков, показывая человеческие судьбы на войне, еврейские судьбы, в отличие от Быкова... Пьесу за пьесой отправлял в издательства. Все, кому он читал свои пьесы в местной школе, даже не верили, что это он написал. Но ответы из издательств были общими – жестокая правда о войне, тем более, из уст неизвестного еврея из неизвестной деревеньки – кому она была нужна, такая правда?
Самолет преодолевал границу, расстояния, а Давид все был в споре с собой. «Ты же не мог больше сделать в жизни, мог». – твердил один голос. «А ты и так сделал больше – вырастил сыновей, всех выучил, всех везешь с собой в Израиль, а это стоит почище иной повести,» - твердил другой голос. Давид всматривался в иллюминатор самолета, небо было черным-черным, ничего не было видно, казалось, что самолет висит в небе, только грохотал мотор лайнера. Давид своими мыслями был между прошлым и будущим. А настоящее... настоящее приближалось с каждой минутой. Внезапно в салоне включили свет.
- Дорогие друзья, мы прибываем в Тель-Авив, - услышали все, и сразу же зазвучал гимн Израиля.
Давид, который десятилетиями слышал эту мелодию, согнувшись над своим старым радиоприемником, ловя на разных волнах, выискивая его среди треска советских глушилок, теперь слышал этот гимн четко, открыто, слышал его над Израилем. Люди не выдержали, стали обниматься, целоваться, а кто-то пустился в пляс. Целый самолет репатриантов приземлялся 13 ноября 1990 года в Лодском аэропорту. Целый самолет людей с их разными еврейскими судьбами, но, видимо, ни у кого из них не было судьбы более тяжелой, более горестной, чем судьба Давида. А он во все глаза смотрел на яркие огни Тель-Авива. Это зрелище было фантастическим. Ничего подобного Давид раньше не видел – сотни тысяч огней переливались, будто привествовали его, сверкали, будто манили его к себе все ближе и ближе...
- Моя родная страна, мой Израиль – сколько же я шел до тебя! – не скрывал слезы радости Давид.
А дальше было все, как во сне – проверка билетов, багажа, молодые приветливые ребята с улыбками встречали вновь прибывших, но когда улыбчивый человек с черной шевелюрой проходил осмотр, что-то вдруг засигналило.
- Что у Вас в карманах? – заинтересовались таможенники. Давид снял пиджак с боевыми наградами, ручной пояс, опустил все металлические предметы в корзинку и направился к проходу, но опять что-то засигналило..
- Сынки, да свой я! – шутит и волнуется Давид.
У моего отца из железа могло быть только одно – осколки войны, которыми было иссечено все его тело. В это было трудно поверить, но сейчас они как будто «заговорили», зазвенели, будто отдавая дань прошлому. Этих осколков в теле отца было несколько десятков.
Я помню, как мы с братьями разглядывали рентгеновскубю пленку отца и изумлялись количеству белых точек, квадратиков, треугольничков разной формы.
- Неужели эти все осколки – у тебя?! Как ты живешь и можешь жить с ними? – налетали мы на него, сбившись со счета от этого «богатства».
Отец только пожимал плечами, будто в этом была его вина, и, притягивая нас к себе, ласково говорил:
- Мальчики, мои мальчики.
Инцидент был выяснен, я подоспел вовремя со своими объяснениями, да и отец чуть-чуть расстегнул рубашку – короче, наконец они прошел барьер.
А наутро, когда яркое солнце осветило комнату, куда мы заехали после аэропорта, мы обнаружили на столе горку ярко-оранжевых апельсинов.
- Налетайте, не купленые! – улыбается отец.
- Где ты их взял столько много? – изумилась мать.
- А я здесь все знаю, здесь же родился много-много лет назад, а теперь вновь вернулся, - играют чертики в отцовских глазах.
После того и мы, и другие новоприбывшие часто навещали пардесы, которыми был так богат Реховот в девяностые годы.
Через день отец приглашает нас на празднество Хануки в одну из синагог города.
- Видно, он знал, что будет обед шикарный, - как всегда подтрунивает мать.
- Ты же знаешь, что для меня еда никогда не была главной, и с этим нельзя было не согласиться. Книги, журналы, общение были для него всегда важнее всего.
- Дети должны приобщаться к еврейским традициям. Они же ничего не знают! – отпарировал отец.
В синагоге его тепло встречают, и кажется, что он с ними знаком уже много-много лет.
Через неделю – новость.
- Я приглашаю вас на занятия по изучению иврита, - сообщает отец.
Узнав, что по улице Герцеля в Реховоте, где мы жили, открылся дополнительный ульпан, отец, записавшись в него, стал активно изучать иврит. В то же время сетовал:
- Почему все мало говорят на идиш? Нельзя этот язык искусственно умерщлять.
Жизнь понемногу входила в свое русло. Пришло время отцу проходить обследование на получение инвалидности в Союзе Инвалидов Израиля. Я был здесь несколько раз до него, сдал необходимые документы, и вот наступил день, который он долго ждал.
В тот день в Союз Инвалидов приехали многие инвалиды, приехали со всех концов Израиля. Фронтовики-инвалиды знакомились друг с другом, интересовались, кто где воевал. И снова, как много десятилетий назад, зазвучали слова: «Первый Белорусский фронт», «Первый Украинский», «Донской», «Центральный». Звучали знакомые названия сражений, битв под Москвой, Ленинградом, под Сталинградом, Орловско-Курская дуга, бои за взятие Варшавы, Будапешта, Берлина. Фронтовики будто сбросили с себя тяжесть прожитых лет, помолодели от воспоминаний. Мальчишки душой, но уже седые, сгорбленные, с палочками в руках, уходя в воспоминания, не могли забыть реальность, сегодняшнюю жизнь. А она оказалась нелегкой на новом месте. В 70-80 лет, оставив все в стране исхода, приехали сюда без копейки, нищими, переводя всю «корзину» ежемесячно хозяевам съемных квартир, которые, забыв про еврейскую солидарность, вмиг взвинтили цены. Дети у многих, сочетая учебу с подработкой, получают копейки.
«Как же быть, как жить?» - качает головой один из ветеранов. – «Дочь не может найти работу, внуки маленькие, как их растить? Одна надежда – на мою пенсию. А вдруг откажут или дадут мизерную? – сокрушается он.
Такие же мысли – и в голове Давида. Сын, с которым он приехал вместе и снял квартиру, утром – на учебе, днем – на работе в каньоне, а вечером – на заводе. Невестка убирает квартиры за считанные шекели. Так же тяжело начинают и остальные сыновья. Замкнутый круг – и там было тяжело, и здесь – не легче.
- А ты прихрамывай посильней, посокрушайся о своем здоровье, может, это тоже поможет, - судачат между собой его соседи.
- Нет, перед врагами я голову не опускал, а перед своими плакаться не буду, - заверяет себя Давид, и, услышав, наконец, свое имя, уверенно направляется к двери. Открыв ее, четко докладывает по-военному:
- Старший сержант Давид Златкин прибыл для прохождения комиссии!
Члены комисси с интересом смотрели на моложавого, без единого седого волоса мужчину. До этого были значительно старше, а этот – такой молодой по сравнению с ними.
- Был на фронте?
- Призван в июле 41-го, - ответил Давид.
Многое он мог бы им рассказать... Да члены комиссии это и сами видели, рассматривая его документы: тяжелейшая контузия, травма и ранения головы, ранение левой ноги, правой руки, на которое и сейчас страшно смотреть, обгорелое тело с белыми, незаживающими пятнами.
- Да, - покачал головой председатель комиссии, - с такими ранениями человек в лучшем случае прикован к кровати, а в худшем – давно уже умереть мог. А этот сидит, улыбается, сверкает глазами.
- Как здоровье, сержант? – спросил, как обычно спрашивал у всех, ожидая услышать привычные ахи-охи.
- Чудесное! – изумляет его ответом старший сержант.
- Что же держит тебя, сержант? – улыбается уже второй член комиссии.
- Моя страна, - на полном серьезе отвечает Давид.
Члены комиссии не понимают, шутит он или действителдьно так думает.
А наш отец иначе и не мог сказать, потому что весь его оптимизм и весь его боевой дух десятилетиями поддерживался только мечтой о его стране, об Израиле.
- Ну, как прошла комиссия? – первым делом спросила отца мать, когда он вернулся домой.
- Прекрасно, - как всегда, улыбнулся отец. – Сказали: «Езжай домой, солдат, страна тебя не обидит».
- Если уж говоришь «страна», значит, действительно будет все хорошо, - заметила мать.
Через некоторое время пришло решение комиссии о назначении отцу 50 процентов инвалидной пенсии...
Инвалид войны - спонсор книги и ее соавтор...
Давид сиял, улыбался открыто и широко. Только что он принес посылку из Иерусалима, в ней – 10 экземпляров книги. Она небольшая по размеру, в тонком переплете, обычная, даже неказистая на вид. Но Давиду она дороже самых значительных букинистических изданий.
Наш отец был всегда любителем, знатоком книги. Прекрасно знал русскую и зарубежную литературу, историю. Однажды моей матери поручили выступать с докладом на политзанятии, но откуда ей брать информацию, когда готовиться?
- Ира, записывай! – решил отец и стал диктовать...
Назавтра все учителя, многие – с высшим образованием, литраторы, историки, были ошеломлены.
- Ирина Давыдовна, в каких библиотеках вы разрабатывали эту тему, откуда вы столько знаете? – не отпускали они ее, а мать только разводила руками.
И вот сейчас этот ценитель и знаток книг бережно прижимает полученный подарок к своему сердцу. Сотрудник иерусалимского музея «Яд-ва-Шем» Анатолий Кардаш выпустил в свет первую книгу «Посреди войны». Среди спонсоров книги – мемориальный фонд еврейской культуры из Нью-Йорка, фонд И.Рабиновича для деятелей искусств из Тель-Авива, фонд Амес для ученых из Иерусалима и пять конкретных человек. 2 из Америки, 2 – из Иерусалима. Думаю, у этих фондов были определенные суммы для помощи писателям. Думаю, остальные спонсоры – тоже люди небедные и живущие в стране немало. И среди них... простой пенсионер, инвалид войны, олим без году неделя в стране – наш отец, Давид Златкин.
Автор благодарит своих спонсоров, а спонсор, наш отец Давид, звонит Анатолию и беспрестанно говорит: «Спасибо, спасибо, Вы продлили мне жизнь, дали такую радость».
Мы понимали, что эта книга дорога для отца, что на одной из ее страниц опубликованы его воспоминания о том, как уничтожали евреев в его родном городе. Но в то же время мы не понимали, как можно было куда-то переводить деньги, если в них нуждается он сам, мать....
А отец, взяв в руки первый экземпляр книги, своим размашистым почерком написал рядом с подписью автора: «Женечке, Марику, Лее, Йони, Бене».
Теперь держу ее в руках, эту книгу, подаренную моим отцом семье моей дочери. Эта книга сохранила прикосновение отца, тепло его рук. Такие же книги со своей подписью он подарил всем своим сыновьям и внукам. Он как бы передавал эстафету памяти дальше, в будущее – внукам, правнукам, праправнукам. Отец видел всегда больше и дальше нас, понимал, что духовная ценность – выше материальных благ.
19 сентября 2004 года снова Давид спешит за очередной литературной посылкой.
- Дорогому Давиду Златкину с благодарностью за постоянную поддержку, с благодарностью за еврейский характер, удачи Вам и счастья! – Анатолий Кардаш посылает своему другу новую книгу «У Черного моря».
Тема ее – память о безвинных жертвах фашизма, чем так жил Давид....
Я вхожу сегодня в поисковый интернет, пишу два слова: Давид Златкин, и сразу же раскрывается страничка: «Златкин Давид, из города Климович, прислал 378 свидетельских листов с именами погибших и просит еще.»
Вот так, не больше и не меньше. А где все, что делали мы, трудясь за пять-шесть шекелей в час? Куда все исчезло? А святая, памятная работа отца вошла в историю, навсегда, навечно.
Но списки, которые он привез из своего города и отправил в иерусалимский музей «Яд-ва-Шем» были только началом его поисковой кропотливой работы. В Израиле она продолжалась. И начиналась здесь так.
Желтые пески будущего ашдодского района Тэт уходили за горизонт. Куда ни посмотри – бескрайние, слепящие глаза пески и пески.
- Что может вырасти в этой пустыне, здесь же никогда ничего не росло, можно сказать, библейская земля? – думал Давид, выходя каждое утро на прогулку. Похожее он видел на целине, только там не пустынные земли, а залежные, нераспаханые, и туда приезжали со всей страны переселенцы, чтобы начать новую жизнь.
- По сути, а здесь мы кто? Эмигранты, олимы – это же политические термины, а коль переселяемся из края в край – такие же переселенцы, только с еврейскими корнями, - рассуждал Давид, разглядывая новый район. Две первые улицы – Рав Мошаш и Ришон-ле-Цион, уже наполовину заселенные, обретали жилой вид. Возле них еще тарахтели генераторы, подавая электричество в дома. Ровными рядами свежели тротуары, и, чудо! – тонкие деревца зеленели тут и там, набирали силу, украшали первые пустынные улицы. К подъездам новых домов спешили разные агенты, продавцы, поставщики.
- Как у героев Шолом-Алейхема, все стремятся купить, продать акции-шмакции. Дай воздух, тоже продадут. Вот уже поистинне еврейский характер коммерции! – улыбается Давид, видя, как его обгоняют парни в костюмах, с дипломатами в руках.
Давид никуда не спешит, его клиентура, кроме него, никому не нужна. Он присаживается на скамейке, которую облюбовали самые пожилые обитатели домов. Многие на колясочках, с палочками, тихие, замедленные. Они даже не вписывались в ритм этой новой жизни – бурлящей, стремительной. А они, эти люди, пережившие войну, Катастрофу, и не стремились к этому. У них осталось только одно – жизнь детей, внуков, правнуков.
- Как дела, откуда приехали?- интересуется Давид у них. И, познакомившись, спрашивает, у кого из них погибли родные на фронте, в тылу. Кое-кто рассказывал, а большинство настораживались, когда Давид стал записывать их имена, фамилии.
- Ты кто такой? Натворит что-нибудь с нашими данными, а потом ищи тебя! – наступал на него один из собравшихся.
- Да вы что, ребята! Вот мой теудат зеут, записывайте мой адрес, я ведь живу здесь, напротив. Все, что я делаю – это добровольно. Хотите – сами заполняйте анкеты и отправляйте в иерусалимский музей, где есть Зал Имен всех погибших. Мы ведь должны это сделать, пока живы. – убеждал их Давид.
Назавтра ему уже, как старому знакомому, помогали со знакомой скамейки. Назавтра он уже отправил первую партию свидетельских показаний о невернувшихся с войны из нового района Тэт. А потом была вторая, третья, десятая, двадцатая... бандероль с документами в музей «Яд-ва Шем».
Я еще и еще раз перебираю письма, адресованные моему отцу из Иерусалима.
«Дорогой Давид, в своих лекциях я рассказываю о Вас, о Вашей благородной работе. Высылаю Вам 100 новых листов. Низкий поклон Вам за Ваш титанический труд. Анатолий Кардаш.»
«Дорогой Давид Залманович, подтверждаю получение 41 листов памяти..., 23 листов, низкий Вам поклон, с глубоким уважением, Оксана Король, сотрудница Зала Имен...»
«Дорогой Давид, получили Ваш следующий пакет, мы все проверяем и вносим в компьютер. Все присланные листы с именами погибших хранятся у нас в коробках с особыми наклейками, обозначающими особую ценность» - читаю следующее письмо.
Письма, письма... Со словами признательности, словами благодарности. Я смотрю сейчас на эти пожелтевшие от времени странички, ставшие уже для меня, для всех нас частичкой истории жизни нашего отца.
Казалось бы, приехав в Израиль – поживи спокойно, посиди на скамейке, подыши воздухом, отдохни на берегу моря. Так нет, постоянный поиск не вернувшихся с войны, оставшихся там, за чертой Катастрофы. Я думаю, и наш отец душой своей остался тоже там, за чертой....
Когда друзья-журналисты прислали мне книгу «Память», изданную в городе Климовичи об истории района, отец нашел в ней еще десятки имен евреев, которые были расстреляны на территории района, в селах. И, естественно, он заполнил новые свидетельские листы и снова отправил в музей «Яд-ва-Шем».
- Батя, вся Белоруссия была под огнем. Если связаться с соседними районами – Кричевом, Мстиславлем, Чериковым, Бобруйском, Хотимском, Костюковичами и другими – сколько свидетелдьских показаний ты еще можешь заполнить, - говорил я ему.
- А что ты думаешь, сынок, ты поможешь? Выписываю командировку, - и отец без шутки, на полном серьезе стал искать свою чековую книжку, чтобы помочь мне в дороге.
- Батя, да у меня ни минуты времени нет. Ты же знаешь, я от телефона бегу к пелефону и наоборот.
Но сейчас я думаю о том времени, когда станет чуть легче, чуть спокойнее. Тогда обязательно, поверь мне, Батя, я доделаю то, о чем мечтал ты...