Рассказы из сборника «Богословы и философы»

Камешек, брошенный в воду

Один из древнейших китайских мудрецов Фу Си часто размышлял, гуляя по весеннему саду, о том, каким должно быть совершенное художественное произведение. Белоснежные лепестки яблонь, осыпаясь, послушно повторяли тихие речи печального странника: «оно не должно иметь в себе какое-то содержание, только так оно способно объять бесконечное»; «оно не должно зависеть от слов, ибо слова существуют вне сущности слов, а важна именно сущность»; «оно не должно исчерпываться образами, ибо образы есть достояние памяти, а память всегда ограничивает сознание»; «оно не должно описывать жизнь людей и богов, ибо описанная жизнь перестает быть жизнью»; «оно не должно сообщать истину и смысл, скорее организовывать и направлять поиск истины и смысла». Постепенно мысли философа обрели выразительность и глубину, их можно было предложить верным последователям.
«Совершенный текст, - учил Фу Си своих учеников, - не навязывает идеи, а погружает созерцателя в собственные мысли и чувства, открывает ему Небо в самом себе, предлагает пройти духовный путь, предначертанный судьбой. Совершенный текст вне возможного и действительного, вне фантастического и реального, поэтому его не читают, но разгадывают, расшифровывают. Совершенный текст вне случайного и закономерного, вне явленного и тайного, поэтому из него ничего не берут, но, руководствуясь им, создают свое. Совершенный текст – это вообще не текст, а Божественный Исток для бесконечности других текстов».
В результате этих дум и этих бесед возникла «Книга Перемен» - бессвязный, бессмысленный набор загадок, головоломок, символов, изречений для одних и сокровенный родник творческого вдохновения для других. Как от маленького камешка, брошенного в воду, расходятся, разбегаются в разные стороны круги, так от этой загадочной книги возникли комментарии и толкования, стихи и рассказы, философские трактаты и философские притчи.

О всезнании

Одного очень умного брахмана за презрение к человеческой ограниченности боги наказали всезнанием. Жизнь его остановилась и потеряла смысл, ибо узнал он свою судьбу и судьбу всех своих потомков, судьбу каждого человека и каждого живого существа, прошлое, настоящее и будущее Земли, Луны и Солнца, прошлое, настоящее и будущее этого мира и иных миров. Узнал он все, что есть и бесконечные варианты того, что могло бы быть. Узнал он бездонные бездны бытия и то, что было бы, если бы ничего не было. Узнал Абсолютное в его безосновности и беспричинности, в его безграничности и бескрайности. Узнал он последнюю тайну тайн, последнюю загадку загадок, скрывающуюся в Абсолютном.
В самом далеком уголке запущенного сада несколько веков спустя играющие в прятки дети нашли почерневшую мумию, лицо которой исказило и обезобразило безумие невыносимой боли. То была боль божественного одиночества, боль божественной тоски.

Тайна бессмертия

Цинь Шихуан, то есть «Первый властелин Цинь», впервые объединивший Китай в одно государство, в конце своего царствования вознамерился решить и проблему бессмертия. В своей бурной жизни он добился всего, что хотел: власти, славы, почета, уважения. Однако постепенно стал замечать, что что-то главное и существенное не подчиняется ему, незаметно ускользает от него. Это сама жизнь, близкая и далекая, милосердная и жестокая, неотвратимая и случайная. Царь приказал найти на окраинах империи, прячущегося в горах, последнего мудреца, волшебника и мага и привести к себе. Другие мудрецы по распоряжению владыки были живьем закопаны в землю, этот же как-то уцелел, или его намеренно оставили в живых до времени. Среди простых крестьян слагались легенды о сверхъестественных способностях одинокого старца, о том, что он способен излечить любую болезнь и знает все тайны мирозданья.
Цинь Шихуан принял мудреца на берегу озера. Пели птицы, шелестели клены, качался камыш, над горизонтом пылал всегда молчаливый солнечный диск. Верные слуги помогли императору сесть. Старец медленно подошел к трону и поклонился. Первый властелин Китая посмотрел на него с надеждой и презреньем, его слова выражали усталость и печаль.
- Я знал, что мы встретимся с тобой, мудрец! Но не думал, что все произойдет так быстро.
- Я тоже знал, что мы встретимся, о, повелитель, и что эта встреча случится в последний день моей жизни.
- Жизнь! Какое это чудо! Какая это восхитительная вещь! Ее пьешь, как самое сладкое вино и не можешь напиться!
- Опьянение жизнью – самое страшное опьянение, о, император!
- Ты мудрый человек, все говорят, что ты – волшебник, может быть, тогда отгадаешь, зачем я тебя пригласил к себе?
- Отгадка на твоем лице, повелитель, ты жаждешь бессмертия.
- Бессмертие! Это – единственное, чего у меня нет. Прошу тебя, старик, дай его мне и моим воинам! Мы победили в стольких битвах, мы испытали столько мук! Неужели мы не достойны жить вечно?
- Думаю, что достойны…
- И я так думаю! Мы не жалели себя и заслужили бессмертия.
- Но, что значит для вас, «жить вечно»? Какого бессмертия вы просите от меня, о, повелитель?
- Самого простого, мудрец: я не хочу умирать!
- О, великий император, подумай вот над чем! Смерть не есть что-то внешнее и пространственное, она внутри нас, она – событие нашей судьбы. Чтобы победить смерть, необходимо принять смерть, пережить ее в себе, как бездонную бездну, и, таким образом, включить в свое существованье.
- Принять смерть, чтобы ее победить? Такого я не ожидал от тебя услышать! Жизнь есть жизнь, смерть есть смерть, об этом говорит мне мной разум. Дай мне и моим воинам вечную жизнь, мудрец, если можешь, а если не можешь, то честно скажи об этом!
- О, владыка! Пойми! Если нет смерти, то нет и жизни! Вечность включает в себя жизнь и смерть, как две половинки целого. Если убрать одну, исчезнет и другая!
- Убери! А уж там мы посмотрим, что останется.
- Не останется ничего, только прах земли.
- Не понимаю тебя! Что ты имеешь ввиду?
- Глиняное изваяние, лишенное жизненной субстанции.
- Мы разговариваем, как глухой с немым, не зря я всегда презирал вас, мудрецов, за ваши бесконечные потоки слов, не приближающие нас к истине. Закончим нашу беседу! Или ты даешь нам бессмертие, или уходи отсюда! Я не сделаю тебе ничего плохого, я буду лишь знать, что твоя мудрость тщетна.
- Ну, что ж! О, владыка! Истина требует от меня уважать свободный выбор каждого живого существа! Чтобы больше не утомлять тебя размышлениями, я исполню твою просьбу прямо сейчас…
Глиняные солдаты встречают рассвет с застывшими лицами. Их души превратились в пыль, их сердца окаменели. Вне времени и вечности, не живые и не мертвые смотрят они на нас сквозь тысячелетия, безмолвные, бесчувственные, бесчеловечные. Из пустынной тишины холодного безвременья приходит к нам мольба о помощи: «Освободите нас от столь ужасного плена! Помогите нам вернуться к живой жизни! Дайте нам принять смерть, дайте успокоиться в Божественной Непостижимости!» Но каждый спешит поскорее покинуть проклятое место, боясь не выдержать искушения и обменять краткий миг своей жизни на такое бессмертие.

Сократ в Дельфах

Мы открываем истину, или истина открывается нам? Важно понять, что это разные парадигмы, что между двумя путями познания нет ничего общего. Неутомимый скиталец афинских улиц Сократ однажды в беседе со своими учениками произнес потрясающую мысль: «Я знаю, что ничего не знаю». Бессмысленная фраза случайно слетела с его уст. Она всех поразила и обезоружила, ибо заключала в себе парадокс. Если я знаю, что ничего не знаю, то мое знание тождественно незнанию, и все-таки это знание. В дальнейшем Сократ частенько прибегал к своему открытию, вызывая тот же самый эффект даже у таких искушенных в философии мужей, как Евклид, Антисфен и Аристипп. Великий Платон не побоялся включить крылатый афоризм в свои сочинения. Не удержался Сократ и в дельфийском храме Аполлона. Его голос был похож на плеск морской волны, разбивающейся о скалы. Эхо многократно повторило каждое слово из торжественной речи философа, но горделивый бог, окаменевший в своем бессмертии, остался равнодушен к человеческой мудрости. Возможно, он знал нечто большее, вернее… совсем иное. Старая, лысая, слепая, согнувшаяся под тяжестью лет жрица предложила Сократу не останавливаться на достигнутом, а пойти дальше в глубину непостижимого и перевернуть мысль в зеркале души. На старуху уже давно никто не обращал внимание, она блуждала, как призрак, вокруг храма, смущая путешественников своим безумным бормотанием. Однако не таким был славный сын Софрониска и Фенареты.
Солнечный луч, пронзив облака, принес божественное тепло первым весенним всходам. Белые, как снег, голуби, захлопав крыльями, оторвались от холодных плит, поднялись в небеса и совершили магический круг над черным провалом ущелья. Сократ не сразу понял, что ему предлагают, когда же догадался, миг для него превратился в вечность. «Я не знаю, что знаю все» - медленно, почти шепотом промолвил мудрейший из людей и застыл в изумлении.

Эйдосы

Платон выбрал момент, когда учитель остался один, и, значит, с ним можно было поговорить о самом главном, о самом сокровенном, не боясь, что тебя не поймут, высмеют, или, еще хуже, превратят в комедийный персонаж в знаменитом афинском театре. Сократ заметил желание многоумного мужа и сам облегчил ему задачу.
- Знаю, Платон, ты делаешь большие успехи в изучении философии. Ты много читаешь и много пишешь. Очень скоро ты превзойдешь всех нас!
- Если чего-то я и достигну, Сократ, то только благодаря тебе, твоему острому уму, твоему загадочному даймону!
- Однако уже который день я вижу странную печаль на твоем лице. Тебя что-то беспокоит, мой друг? Ты словно желал бы о чем-то спросить меня, но никак не решаешься.
- Верно, Сократ, есть у меня один вопрос к тебе, но он не для многих ушей, ибо, чтобы его услышать и понять, необходимо в жизни что-то пережить, необходимо чем-то пожертвовать, отдать что-то дорогое, выстраданное в глубине души.
- Ты имеешь ввиду свои великолепные стихи и трагедии, которые ты уничтожил перед тем, как прийти к нам?
- И не только это, Сократ! Все гораздо сложнее. Услышав тебя, твою веселую речь, ту легкость, с какой ведешь ты спор, ту настойчивость, с какой ты стремишься к истине, я отказался от Гераклитовой тьмы, пьянящей и отравляющей мою душу, я отказался от священного безмолвия Кратила, в котором прятался от самого себя, я отказался от убеждения, что потоком событий в мире правит неумолимая судьба, перед которой равно беззащитны и боги, и люди. Во имя зрячей необходимости разума я отверг слепую необходимость древних чудовищ тартара. Мне вдруг показалось, что человеческий разум может все: понять и объяснить смерть, выкрасть сокровенные тайны у завистливых духов природы, вывести слабых, всегда сомневающихся людей из пещеры неведения к солнечному сиянию сверхкосмического Блага.
- Красиво говоришь, Платон, хоть ты и философ, но много в тебе осталось от поэта! Я тоже считаю, в отличие от софистов, что разум человека способен прийти к истине, приблизиться к ней. Однако что же гнетет, что тяготит тебя все эти дни?
- Меня беспокоит то, что в своих рассуждениях ты все время останавливаешься на полпути и не идешь до конца, то есть до самой последней сути. Ты как будто боишься своих собственных мыслей и не отпускаешь их на свободу, так, чтобы сами они текли в правильно установленном, правильно выбранном направлении. Заметь, Сократ! Мы очень редко приходим к какому-либо положительному итогу. Мы все время блуждаем вокруг сущности вещей и не совершаем восхождения к сущности сущностей. Мы ходим по кругу лишь для того, чтобы убедиться в собственном незнании.
- Что же плохого в этом, Платон? Ведь для того, чтобы начать познание предмета, я должен удостовериться в том, что я его не знаю.
- Да, верно! Но потом, когда мы удостоверились в том, что мы что-то не знаем, мы должны его познать и определить, найти ему в душе строго очерченные род и вид.
- Понимаю, к чему ты клонишь, мой друг, тебе не дают покоя твои волшебные эйдосы. Предлагаю разделить наш труд! Строго очерченные и определенные идеи – твоя задача. Я же возьму на себя обязанность в них сомневаться.
- Это меня и смущает, Сократ! Если что-то познано – оно познано раз и навсегда. Уже никто не должен его подвергать сомнению.
- Нет, Платон! Все может быть подвергнуто сомнению, даже самая истинная истина, даже самая очевидная очевидность!
- Даже то, что день сменяется ночью? Даже то, что дважды два – четыре? Даже то, что рано или поздно мы умрем?
- Даже то, Платон, что у человека один нос и два глаза! Даже то, что я – это я, а ты – это ты! Даже то, что вот сейчас мы беседуем с тобой, а не молчим безнадежно!
- Как же тогда искать истину? Как стремиться к Благу? Как учить людей добродетели, если сомнения, словно разбушевавшиеся волны Эгейского моря, обращают в песок то, что было построено ценой безмерных усилий, если каждому философу придется заново перепроверять на верность и прочность давно открытые основания?
- Не беспокойся за истину, Платон! Она останется! Ее не превратишь в песок! Волны смоют лишь пену – наши ошибки и заблуждения. Истина, мой друг, как драгоценный камень: загадочна, глубока, многоцветна, многогранна! И каждая грань способна создавать бесконечные отблески. Разве можно их сосчитать? Разве можно их распределить по видам и родам? Безусловно, что-то мы узнаем, о чем-то догадаемся, но величина узнанного будет всегда намного меньше того, что можно было узнать.
Платон с умилением и грустью смотрел на полусумасшедшего сатира, наивно радующегося бесконечности познаваемого, и значит, непознаваемости бесконечного. Впервые ему стало жалко учителя. Однако для себя он окончательно решил, что это не тот Сократ, о котором он мечтал, которого он придумал для своих произведений. Материальное воплощение исказило увиденный душою совершенный, небесный эйдос. Этот всегда сомневается и спотыкается, останавливается и возвращается назад. Другой – идеальный, божественный – будет великим диалектиком, грозой софистов, мудрейшим из людей, знающим истинные законы государства, прозревающим острым оком сквозь непроницаемое покрывало смерти. Первого очень скоро все забудут, второй, благодаря ему, Платону, останется на века, превратится в образец философа-мудреца, станет примером неутомимого, непреклонного искателя истины. Платон не боялся произвести подмену, он хотел обессмертить своего учителя и таким образом сохранить для потомков.

Провалиться во тьму

Аристотель никогда не любил свои сны, ибо они не подчинялись двум главным принципам познания, на основе которых он строил истинную науку. Это принцип тождества: любая вещь является сама собой, тождественна себе, равна собственному содержанию. И принцип противоречия: из двух противоположных суждений, если одно истинно, другое – ложно. Сны всегда отказывались протекать по этим принципам, вели себя, с научной точки зрения, ненаучно, нагло и бесцеремонно. Например, ему часто снился отец, но сквозь милое сердцу, родное лицо мог вдруг проявиться назидательный взгляд Платона, или, еще хуже, ехидная улыбка Диогена. А бывало, Платон и Диоген превращались в одного человека, с легкостью разрушающего его строго логическую систему. Прожитые события в царстве снов не соблюдали хронологической последовательности, перетекали одно в другое по собственному усмотрению, совершались не там и не так, как это происходило на самом деле. Мертвые вдруг оживали, живые умирали, незнакомые становились знакомыми, знакомые незнакомыми, враги превращались в друзей, друзья во врагов. Можно было, конечно, от этого беспорядка отмахнуться, сказать, что все это нереально и иллюзорно, собственно, так он и писал в своих философских трудах, так говорил своим ученикам. Однако оставалось тяжелое чувство философской неудовлетворенности от подобного объяснения. Каждый раз после очередного ночного сумасшествия приходилось долго настраиваться перед тем, как углубиться в ту или иную научную проблему. А ведь сны могли действовать и в течение дня: память долго сохраняла впечатления от приснившегося, заставляла возвращаться к нему вновь и вновь, невольно совершать нелепые, безумные попытки толкования.
Устав вести борьбу со своими снами, испытав от научной неорганизованности внутреннего хаоса мыслимые и немыслимые муки, Аристотель обратился к верному человеку, малоизвестному поэту Эпихарму, тот договорился с посвященной в мистерии одного северного бога знахаркой Уранией, лечившей душевные недуги. Была организована тайная встреча. Аристотель дал согласие скорее из любопытства, чем в надежде на то, что что-то можно изменить. Под покровом безлунной ночи, в каменном доме с зажженными факелами встретились великий философ и великая жрица. Лицо Аристотеля скрывала театральная маска трагического актера.
- Приветствую тебя, Урания, заклинательница темных стихий космоса!
- Здравствуй Аристотель, самый ученейший из смертных!
- Я пришел к тебе по одному очень важному делу.
- Уж не собираешься ли ты поведать мне основы своей философии?
- Моя философия существует независимо от меня, каждый волен, полагаясь на свой разум, обратиться к ней или не замечать ее.
- Последнее становится все тяжелее сделать!
- Это доказывает только то, что она близка к истине!
- Хвалю тебя за скромность, ведь ты мог бы сказать, что она и есть – истина!
- Пусть это скажут другие!
- Скажут, Аристотель, поверь моему чутью! И очень часто будут повторять!
- Мне приятно это слышать, Урания, однако, я здесь перед тобой, совсем по другой причине.
- Внимательно слушаю тебя, о, ожившая трагическая маска! Готова помочь тебе, если только это в моих силах!
- Говорят, ты умеешь лечить ночные кошмары.
- Да, умею! И очень преуспела в этом богоугодном искусстве!
- В таком случае, освободи меня от снов!
- От снов? Я не ослышалась? Надеюсь, ты понимаешь, что это не одно и то же!
- Понимаю! Но если тебе подвластны кошмары, тебе подвластны и сны!
- Дорогой Аристотель, путь от частного к общему рискованнее, чем путь от общего к частному, ибо в большей степени это путь потерь, чем обретений.
- Что же я могу потерять на этом пути?
- Самое дорогое, самое важное, что у тебя есть – свою душу!
- Душу? Ты говоришь «душу»? Вспоминаю бесконечные беседы с Платоном, чем больше мы спорили, тем дальше становились друг от друга.
- Ты хочешь сказать, что души нет?
- Есть или нет! Забери себе душу, оставь мне разум! Оставь мне познавательную способность! Оставь мне возможность понимать на основе моих принципов!
- Видишь ли, сны – это грезы души, чтобы избавиться от них, надо заморозить их носителя.
- Думаю, что я не потеряю в весе после твоих магических заклинаний, о, великая жрица!
- В весе и росте не потеряешь, потеряешь способность чувствовать боль космоса, страдания мира.
- Это как раз то, что мне мешает понимать!
- Тогда приготовься, Аристотель! Слушай меня и во всем повинуйся мне!
Философ пришел к себе домой под утро. Догорали последние звезды, нежно розовела восточная сторона небосвода. Пели петухи и лаяли собаки. Внутреннее ощущение пустоты совпадало с ощущеньем исчерпывающей ясности того, как существует мир, и почему мир существует. Аристотель не стал ничего писать, не стал ни о чем думать, он просто возлег на приготовленное рабыней мягкое ложе и провалился во тьму.

Полет ласточки

Когда великий теолог средневековья Фома Аквинский отбирал источники для составления пяти доказательств бытия Божия, к нему явился ангел в образе нищего бродячего студента и попытался разубедить его в необходимости данного труда.
Узкие окна, мрачные, темные стены. На одной из них вырезанное из дерева распятие Христа. Ученый сидит за столом, на столе книги и рукописи, напротив него – «гость», пришедший из далекой северной страны изучать теологию. Беседа длится уже давно, но только сейчас она вышла на серьезную тему и обрела особую остроту.
- Учитель, зачем вы это делаете? Разве можно при помощи конечного человеческого разума доказать существованье Бесконечного Божественного Существа?
- Можно, брат мой, ведь разум и дан нам этим Бесконечным Божественным Существом!
- Дан для жизни в этом мире, чтобы мы не заблудились, странствуя путями земной юдоли!
- Мы и не заблудимся, если будем иметь под рукой несколько надежных доказательств бытия Бога.
- Доказательств присутствия идеи Бога в нашем разуме, но не самого Бога!
- Разве это не одно и то же?
- Вы же знаете, учитель, что это разные вещи!
- Идея Бога, мой брат, выражает Бога!
- Идея Бога, учитель, чаще всего подменяет Бога, выдает себя за Бога, создает у нас ложную уверенность в том, что Бог в нашем распоряжении!
- Я для того и пытаюсь собрать все доказательства воедино, отшлифовать их при помощи разума, чтобы каждый добрый христианин чувствовал и знал, что Бог есть, что Он помогает ему, что Он не оставит верующего.
- Не только добрый христианин, о учитель, но и любой смертный, еретик или грешник, при помощи ваших доказательств будет с легкостью уличной торговки, бегающей по рынку, восходить к Богу и возвращаться к нам с уверенностью в своей правоте.
- Что же, по-твоему, брат мой, надо человеку, если не ясное и очевидное доказательство бытия Бога?
- Свободный подвиг веры, как у первых христиан. Доказательства же лишают человека этой возможности.
- Почему ты так считаешь?
- Потому что невозможно верить в доказанного Бога. Потому что доказанный Бог, связанный нашими понятиями, облаченный в наши идеи, перестает быть Богом, превращается в мертвый, безжизненный Абсолют.
Ангельский доктор задумался. Отложил свою рукопись. Вышел из-за стола. Подошел к окну. За окном ласточки врывались в небесную, предгрозовую синь и вновь устремлялись к земле. «Вот так и наши души, поднимаются к Богу и падают во тьму кромешную», - произнес он в своем сердце. Когда Фома повернулся к своему собеседнику, его уже не было. Может быть, он вышел, не желая более мешать учителю. Может быть, растворился в воздухе, посчитав свою миссию в этом мире выполненной.
Неизвестная мысль Паскаля.
Один из самых скромных религиозных мыслителей Блез Паскаль прочитал практически все из того, что написал родоначальник новой европейской философии Рене Декарт. Многое в этой философии ему не нравилось, со многим он был не согласен, кое-что его вообще раздражало. В пылу воображаемой полемики, которую вел Паскаль в глубине души, часто, очень часто, ускользало то главное, то принципиальное, что являлось источником разногласий, что порождало неприязнь и возмущение. Однако сегодня, когда через открытое окно в комнату залетела красивая серебряная бабочка, он вдруг увидел эту основную мысль, это первое звено в споре, и впервые за долгие годы болезни ему стало легче. Паскаль попытался изложить свое открытие на чистом, невинном полотне бумажного листа.
«У господина Декарта получается, что любой человек, независимо от его духовного уровня, независимо от его жизни, от пережитых в ней терзаний и бед, применив определенный познавательный метод, может достичь истины. Стоит лишь обратиться к логике разума, определить шаги в заданном направлении, расставить правильно посылки, подняться по ступенькам к самоочевидному, – и вы у цели. Однако к истине не приходят дедуктивным путем, ибо истина – это не мысль об истине, не идея истины, а живой Бог Библии, Бог Авраама, Исаака и Якова, создавший бесконечные бездны Вселенной, подаривший нам возможность созерцать их и трепетать перед ними».
Написав эти строки, Паскаль отложил перо и задумался. Его сердце ощутило миг гармонии и единства с сущим. Он больше не спорил с Декартом. Более того, он был благодарен ему, его философии, ибо в борьбе с ней пришел к собственному пониманию сути, убедился в истинности своей веры, оправдывающей земные страдания.