ПАМЯТИ ДРУГА

ПАМЯТИ ДРУГА: ОТ НАС УШЕЛ ЗЕЭВ ГРИН

Юлия Систер (Реховот)

Эти слова я посвящаю памяти большого друга нашего НИ Центра «Русское еврейство в зарубежье», нашего автора, замечательного человека, много написавшего о нашей деятельности. Он принимал участие в одной из презентаций в Иерусалиме, в Общинном доме, посвященной коллективной монографии «Израиль: русские корни» (Иерусалим, 2011). Его интересное выступление запомнилось. Он высоко оценил нашу работу. Он приезжал и на Всеизральскую конференцию, посвященную юбилею нашего Центра, которая состоялась в Институте Вейцмана в Реховоте.

Зеэв Грин (1.06 1934, Яссы, Румыния – 18.02.2014, Кирьят Ям, Израиль) родился в Румынии, ему скоро было бы восемьдесят. Как непривычно писать в прошедшем времени. Еще недавно мы разговаривали по телефону, обсуждали текущие дела, новые проекты, строили планы…

В 1940 году семья Зеэва бежала из фашистской Румынии в Кишинев. В 1941 семилетний мальчик с родителями и братом эвакуировались в центр России, затем в Центральную Азию. После окончания войны они вернулись в Молдавию. После окончания с отличием средней школы Зеэв поступил в Одесский политехнический институт, который окончил по специальности теплоэнергетика. Работал в разных проектных организациях Одессы и Кишинева, курируя монтаж теплооборудования на предприятиях в разных районах Советского Союза. Работа инженера его не удовлетворяла, поэтому после окончания двухгодичных курсов по эстетике производства в Москве, он возглавил Отдел промышленной эстетики в Центре НОТ в Министерстве пищевой промышленности Молдавской ССР. Его отдел успешно работал, Зеэву удалось привлечь молодых специалистов, окончивших художественные ВУЗы Москвы и Ленинграда. Альбомы по промышленной эстетике, выпущенные этим отделом, пользовались большим спросом и распространялись по всему Союзу. Ими заинтересовался даже Тихоокеанский флот, до которого дошли слухи об альбомах с интересными разработками в области эстетики производства.

В 1978 году Зеэв репатриировался в Израиль. Иврит учил с удовольствием и хотел его знать так, чтобы говорить с уроженцами страны, не испытывая трудностей от недостатка словарного запаса и незнания грамматики. Этого он добился. С 1979 по 2000 гг. работал в Министерстве труда инспектором по надзору над оборудованием, работающим под давлением, сдав успешно экзамены на дипломированного инспектора. Во время работы в министерстве он участвовал в качестве основного разработчика государственных стандартов, технических условий и указаний в области конструирования, эксплуатации и безопасности устройств, работающих под давлением.

Как государственный инспектор он участвовал в расследовании аварий и несчастных случаев с теплоэнергетическим оборудованием. Иногда ему приходилось выступать в суде, если во время аварии были раненые или гибли люди.
В 2000 году Зеэв вышел на пенсию, но частично продолжал свою инспекционную деятельность на двух производствах, где очень сдружился с людьми, обслуживающими котлы, компрессоры и т.д. Кроме того, он часто читал лекции в различных колледжах на курсах по подготовке дипломированных инспекторов по надзору за оборудованием теплоэнергетики, а также по подготовке операторов котельных.

В мае 2012 вышла в свет его книга на иврите «Безопасность оборудования, работающего под давлением». Книга была заказана Институтом техники безопасности и гигиены труда. В нее вошел опыт работы Зеэва в течение 23 лет. В нее вошли и законодательство, и примеры оборудования с применением современной автоматики, и примеры аварий и несчастных случаев с подробным описанием причин. Книга вышла довольно большим тиражом, вызвала большой интерес и получила отличные отзывы у специалистов разных уровней – от операторов до лекторов Техниона. Следует подчеркнуть, что книга была написана на иврите без единой ошибки.
Кроме профессиональной инженерной деятельности, Зеэв писал на русском языке статьи на различные темы, но обязательно связанные с Израилем, так как очень болел за свою страну и гордился ее достижениями. Статей он написал не очень много, но все они были превосходно написаны и были опубликованы в Интернет-журнале «Мы здесь», получили большой резонанс. Один из его очерков был опубликован в юбилейном (к 60-летию Государства Израиль) томе №17 Центра «Русское еврейство в Зарубежье»: «Сага о Борисе и Вере Поляковых». З.Грин принимал большое участие в популяризации творчества талантливого писателя и поэта Бориса Полякова. Сам Зеэв был талантливым человеком, творческой личностью, доброжелательным, ярким. Всегда помогал людям, интересовался многими вопросами, языком иврит, историей своего народа. Любил жизнь, музыку, книги, природу.
Институт техники безопасности и гигиены труда намеревался выпустить новое издание книги «Безопасность оборудования, работающего под давлением», и Зеэв начал уже писать статьи, которые войдут в новый том, и обдумывать новые главы, но не успел их написать. Он ушел в другой мир неожиданно для многих. Все друзья, родные, знакомые приходил в дом, где жил этот неординарный человек, звонили. И в их сердцах Зеэв продолжает жить, как и в моем сердце, сердце его друга. Хочется привести стихотворение Михаила Копелиовича ему посвященное.

На смерть Зеэва Грина
Я знал его сравнительно недолго,
но сразу подружился, хоть и встреч
случалось мало. Он такого толка
был человеком, чей и дух, и речь
мне были чрезвычайно симпатичны.
Он близко к сердцу принимал, как я,
всё здешнее. Во многом идентичным
был наш подход к проблемам бытия.
Он совмещал профессии такие,
меж коими ни чуточки родства,
однако же умел умом раскинуть
и в технике, и там, где не раз-два
иному человеку удаётся
сказать своё, да так, чтобы другим
внушить его напористо и хлёстко,
хоть то была бы критика, хоть гимн.
Свою склоняю голову седую
пред этим человеком. Пусть его
помилует Господь. Ещё скажу я,
что помыслы мои – с его вдовой.
Хочу ей пожелать добра и братства –
она их заслужила больше всех!
… Как трудно жить! Как больно расставаться
с тем, кто твой путь отрадно пересЕк
***
Хочу выразить сочувствие Вере, его вдове, человеку с необычайно красивой душой, верному, любящему другу, Женщине, которая всегда была рядом, вселяла оптимизм, является символом Добра, Надежды и Любви. Благодаря Вере вышли произведения Бориса Полякова.
Благодаря ей, которая всегда поддерживала идеи Зеэва, вышла его книга, профессиональные статьи, интересные очерки и эссе. Приведу стихотворение Михаила Копелиовича, посвященное Вере.

ВЕРЕ

Хоть и с опозданьем, приношу
Вам свои хвалы и пожеланья.
Понимаю: в эти дни прощанья
всё для Вас не более чем шум.
Так оно и быть должно, поскольку
Смерть возвышенна и вообще,
а когда ближайший друг – покойник,
юбилеев собственных важней
Смерть – Её Мрачительство!
Ах, Вера,
больше многих Вы знакомы с ней.
Не найду подобного примера
между окружающих людей.
Попытайтесь пережить и эту
(знаю, неуместен мой совет),
потому что мужественней нет,
чем Жена Великого Поэта.
Дай Вам Бог и в будущие годы,
с негасимой памятью о ТОМ,
и о Вашем ЗЕУШЕ седом,
оставаться Верой Превосходной!

Такие люди, как Зеэв Грин, остаются с нами, живут в делах, сердцах знавших и любивших его людей, в сердце Веры, его родного брата, дочери, трех внучек и очень многих его друзей, коллег и учеников.

Сага о Борисе и Вере Поляковых

Зеэв Грин (Кирьят-Ям, Израиль)

Нет, как ни жаль, не будет продолже-нья:
Все кончится, что началось и есть.
И жизнь другую не придется сплесть –
Помимо той, что пущена в движенье…
Но хочется остаться на плаву,
И написать последнюю главу,
И сделать нужных несколько шагов,
И смысл увидеть в том, что все течет
И неизменен только странный счет:
Есть девять Муз и столько же Кругов.
Борис Поляков. «Счет»
(из цикла «Мотивы Сиены», 1984)

Когда умрет человек, то будет ли он опять жить?
Писания. Книга Иова 14:14

Осень 1984 года. Конец близок. Уже много лет Борис живет в постоянной тревоге, что наступающий день может оказаться последним в его жизни. Не раз удавалось вырвать его из цепких лап смерти. Он продолжает жить – и как жить! В последние годы, превозмогая физическую немощь и боясь не успеть завершить задуманное, он создает многоплановый роман-трилогию «Опыт и лепет». В эти годы он пишет и большинство стихотворений – поэзию большую и по поэтическому языку, и по тематике, а также работает над публицистическими очерками на политические, нравственные и культурные темы, сохранившими актуальность и сегодня.
Тот факт, что и роман, и стихи, и большинство публицистических работ опубликованы и получили высокую оценку критики и читателей, дает основание говорить о творчестве Полякова как выдающемся явлении в литературно-общественной жизни постсоветского русского зарубежья.

* * *

В один из осенних дней упомянутого 1984 года появляются следующие строки:

Ступить ногой на дышащую землю,
Пройти чрез поле к зарослям малины,
Сказать слова языческой молитвы:
«Благодарю за все и все приемлю».

Прильнув к тебе, ловить счастливый вздох,
Пить из ручья, припав к воде губами,
Забыть о Той, что властвует над нами,
И всех любить, как заповедал Бог.

Это стихотворение, полное света, тепла и благодарности «за все», мог создать только очень мужественный человек. Автор назвал его «Завтра», хотя никакого завтра у него уже не было. Пройдет еще несколько месяцев, и, уже совсем близко к концу, появятся строчки:

И очень я еще могу
Стоять страшилой на лугу.
И очень я еще могу
Лежать иголкою в стогу.
И очень я еще могу
Рябиной рдеть в лесном снегу.
Да, я могу, но не хочу…

Болезнь Бориса называется миопатия, или прогрессивная мышечная дистрофия. Она относится к группе нейромоторных заболеваний, характеризующихся атрофией мышц до их полного истощения. Долгие годы Борис не может ходить, говорить, не может поднять руку, повернуть голову, а последние пять лет – даже дышать, дышит за него машина, присоединенная через отверстие в горле к легким, а бронхи очищает другая машина. Живыми в этом человеке остаются лишь глаза и – мозг, не потерявший работоспособности до самого конца.
Все созданное им в последние годы жизни записано Верой, женой Бориса, с его еле шевелящихся губ и перепечатано ею на пишущей машинке. Вера была для Бориса другом-единомышленником, исполнителем замыслов, первым и главным критиком, и – сиделкой, кухаркой, прачкой.

* * *

Бытует мнение, что применительно к художественному творчеству важен результат, а не личность автора и условия, в которых он работал. Однако в случае Б.Полякова это мнение кажется спорным в связи с неординарностью условий, в которых он оказался.
Борис родился в Ленинграде в 1940 году. В самом начале войны, в июле сорок первого, на фронте пропал без вести отец, в сорок пятом погиб старший брат Виктор. От обоих не осталось даже могил. Сразу же после войны, в том же сорок пятом, от тяжелой болезни умерла мать, и Боря остался круглым сиротой. Воспитала его бабушка – женщина европейской культуры, прожившая насыщенную событиями жизнь – как в России, так и за рубежом, как при царе, так и при советской власти. Она, бесспорно, оказала большое влияние на его духовное развитие. Не случайно одна из трех книг романа посвящена ей.
Упомянув бабушку, углубимся несколько в родословную Бориса – нам это кажется важным для понимания последующих событий. Многие ли из нас помнят и, главное, знают что-нибудь о своих предках далее бабушек-дедушек? Вряд ли… И, думается, Борис не отличался в этом от большинства из нас. Но…
Начнем с того, что бабушка носила широко известную фамилию Шнеерсон. И это не случайное совпадение. По материнской линии Б.Поляков – прямой потомок первых любавичских раввинов. В семье до сих пор хранится бесценная реликвия – портрет-дагерротип ребе Менахем-Менделя Шнеерсона , датированный 1841 годом.
А со стороны отца Борис – из «китайских» евреев. Его предки, спасаясь от погромов в Белоруссии, бежали в Харбин. Здесь и родился Шмуэль Поляков, отец будущего писателя.
Спустя годы он оказался в СССР, окончил Академию связи в Ленинграде, стал кадровым военным.
В детстве Боря, как и его сверстники, гонял мяч, не расставался с велосипедом, приносил домой двойки и с неохотой садился за пианино, чем несказанно огорчал бабушку. Позднее, повзрослев, стал много читать и, важно подчеркнуть, – вел дневник, что делали немногие. Это стремление не только зафиксировать события, но и осмыслить их, станет его потребностью, а дневник – постоянным другом. В остальном же у него были обычные юношеские интересы. В частности – отношения с противоположным полом: по собственному признанию – он любил «целоваться до одури» с соседской девочкой (это о Вите – герое романа, но знавшие Бориса всегда отождествляли его с автором).
И все же не это было в нем главным. Ида Ильинична Славина, Борина преподавательница русского языка и литературы и классный руководитель в 8–10-м классах (прототип Аглаи в романе), пишет:
«Помню первое впечатление от Бори Полякова. Он был редкостно красив, и как-то не соответствовала этой мужающей прелести его чистая, но поношенная рубашка, видневшаяся из-под коротких рукавов курточки, из которой он явно вырос. В сильном, интересном по составу классе Боря не был среди активных учеников. Он не любил “высовываться”, что редко бывает среди пятнадцатилетних. Поначалу его заслоняли более горластые. Но уже его первые письменные работы поразили меня полным отсутствием штампов и редкой для подростка попыткой по-своему понять противоречия жизни. Помню, как в 8-м классе Боря чуть ли не целую новеллу написал о Чацком: о страданиях думающего человека – независимо от эпохи – в безвоздушном или, что еще тяжелее, душащем пространстве среды. Сразу стало ясно, сколько в его желчи личного. Я всегда писала рецензии на сочинения каждого ученика – они являлись и разговором, и, подчас, спором, но всегда и объяснением. Думается, Боре эти письменные беседы оказались очень нужны. Он всегда их ждал. И старался от сочинения к сочинению быть все более интересным собеседником».
На каком-то этапе отношения учителя и ученика приняли неформальный характер, а затем переросли в дружбу. Учительни-ца, которую Борис в минуты особого волнения называл «мама Ида», была для него поверенной его влюбленностей, сомнений, разочарований, поисков идеала. «Обычно у юных есть необходимость в исповеднике, старшем по возрасту, – пишет И.И.Славина, – но Борис рос, мужал, а потребность высказать себя до конца осталась. Со временем я все больше чувствовала, что из “ведущего” превращаюсь в “ведомого”. В нашей дружбе нуждались обе стороны». Эта дружба не прервалась и с выездом Бориса и Веры в Израиль, а с Верой продолжается и сегодня.
Уже в 9-м классе Борис заговорил, что хочет быть врачом. Только врачом. Поэтому, окончив среднюю школу, попытался поступить в медицинский институт. Неудачно – не хватило полбалла. Подался в медучилище, окончил его, стал фельдшером. Был призван на военную службу. Армия почему-то резко отвратила его от желания быть врачом. Он понял, что его будущее должно быть связано не с медициной, а с литературным творчеством. Именно в это время его охватил зуд писательства, и дневники армейских лет полны набросков, рассказов, эссе. Не все умелы, но пишутся ежедневно. В письме к И.И.Славиной (от 10.10.61) Борис признается, что для него «…главное – это литература. Это ничем неистребимое и неумолимое до зуда в пальцах, вечное, ненасытное и загадочно-непостижимое желание писать. Если нужно – я буду простым рабочим, но я буду писать».

В начале армейской службы Борис впервые почувствовал физическую слабость, боли в ногах. Постепенно это состояние стало постоянным. Борис жаловался врачам, он проходил обследования, но у него ничего не находили. И он продолжал служить – работа фельдшера была ему под силу. В 1964 году, демобилизовавшись, вернулся в Ленинград и оказался в кругу старых друзей. Уже тогда они видели его странную, «утиную» походку, но не придавали ей значения и даже подшучивали над ним. Борис смеялся вместе с ними. Ни он, ни они не знали, что эта походка – один из симптомов страшной болезни. Начал работать, сначала фельдшером на «скорой помощи», затем перешел на службу полегче – в городской медицинский архив. Но мечты о писательстве не оставил.
Чтобы получить более широкое гуманитарное образование, поступил в Ленинградский университет на вечернее отделение философского факультета и окончил его в 1970 году.
В эти же годы Борису пришлось пройти через тяжкие жизненные испытания: брак и жизнь в семье, где он оказался «не ко двору», инвалидность, развод и разлуку с двухлетним сыном, страх, что болезнь передастся ребенку.
В это время – 1970 год – время глубочайшего кризиса души и тела, когда, казалось, наступил полный крах, в жизнь Бориса во-шла Вера. Устами своего героя Вити он назвал это событие «немыслимым счастьем». Она пришла к нему, прошедшему через неудачную попытку самоубийства, больному, но не смирившемуся со своей зависимостью от людей… Пришла – и осталась.

Годы спустя он напишет:

И дик мне был бы мир, когда б не ты,
Когда б не дар – как голос, как походка,
Как цвет волос – бесценная находка
Твое уменье жить без суеты…
Ты цоколь мой и ты же мой венец…

Вера, как и Борис, – коренная ленинградка. Родилась она в феврале 1944 года, две недели спустя после снятия блокады. Этот факт иначе как чудом не назовешь. Но чудо объяснялось просто – ее отец работал на электростанции и получал повышенный паек. Это и позволило маме благополучно доносить девочку в голодном и холодном городе и даже выпустить ее на свет Божий – худенькую, рахитичную, но – живую. Вере не было еще и пяти лет, когда от туберкулеза умерла мать. Отголосок блокады.
Потом – обычное советское детство. Школа, юношеские увлечения – спортивная гимнастика, пантомима… Институт, диплом инженера-электрика, преподавательская работа в одном из ленинградских техникумов.
Вера вспоминает, что в те годы они с Борисом уже знали много о его болезни, но полное понимание того, что кроется под словом «миопатия», пришло позже. А пока… Они были молоды. Борис еще ходил. Жили в центре города, иногда выходили, да и к ним постоянно кто-то заходил. Борис любил людей, любил «потрендеть» с любым пришедшим и на любую тему. Много читали, в том числе и «самиздат». Вера: «Помню, принесли нам изготовленный фотоспособом первый том “Архипелага”, отпечатанный на машинке “Все течет” Гроссмана, “Доктора Живаго”, изданного за границей. Боря перепечатывал на машинке Волошина, привезенного кем-то из Крыма, Мандельштама, принесенного кем-то, побывавшим у Надежды Яковлевны, тогда еще здравствовавшей вдовы поэта. Так мы жили».

* * *

В 1976 году Поляковы покинули Россию. К этому времени Борис уже навсегда «сел» в инвалидную коляску. Для любого человека приход к решению эмигрировать, оставить страну, где родился и в культуре которой вырос, оставить друзей, любимый город – процесс сложный и болезненный. Для Поляковых он был еще сложнее – из-за инвалидности Бориса. Причин, приведших к решению эмигрировать, было несколько. Это, прежде всего, необходимость постоянно приспосабливаться к атмосфере насилия – социального, интеллектуального, бытового. В доме Поляковых постоянно велись разговоры «на кухне», а после «самолетного дела» открылась щелочка, начались отъезды. В числе других уезжали близкие им люди.
И еще – Борис всегда ощущал себя евреем. Это особенно чувствуется в романе. Открыто проявлявшийся антисемитизм – и государственный, и на бытовом уровне, действовал на него угнетающе. Из романа: «…В пятидесятом году мы с дедушкой стояли в очереди за мукой, и одна баба прямо в лицо нам крикнула: “Жиды, не давать им хлеба, они в Ташкенте отожрались!”»
Была и специфическая обида: инвалид в государстве, где они жили, – человек пропащий, жить ему не на что. Положение его в социальном плане откровенно унизительное.
Вера вспоминает, как однажды она, Борис в инвалидной коляске и двое их друзей оказались в сквере у Русского музея. Навстречу вахтерша с криком: «Валяйте отсюда, здесь много иностранцев. Валяйте, а то милицию позову!» Этот эпизод описан и в романе.
Выезжали Поляковы в годы, когда отъезд приравнивался к предательству, и «виновные» подвергались всевозможным унижениям. Борису и Вере по доносу отменили разрешение на выезд (формальная причина – сокрытие родственников, работавших на режимных предприятиях), и это случилось тогда, когда они уже отправили багаж и остались в пустой квартире – без вещей, без постели, без стола и стульев, без денег, а главное – в полном неведении о своем будущем. Это мучительное состояние продолжалось почти два месяца.
Как бы то ни было, 27 февраля 1976 года Борис и Вера оказались в Израиле, сначала в центре абсорбции в Хайфе, где жили и учились языку, а спустя год – в маленьком домике в городе Кирьят-Яме, недалеко от Хайфы. Здесь Борис прожил последние годы жизни, здесь были написаны роман «Опыт и лепет» и большинство стихотворений.

* * *

По счастью, новая жизнь складывалась удачно. Волею судь-бы Поляковы вновь оказались в кругу прекрасных людей, близких по взглядам и интересам, людей добрых и душевных, с которыми было общее прошлое и с которыми они начали «вариться» в новой жизни. Особенно близкой им стала семья Герштейн, тоже ленинградцы – Юз, по-матерински заботливая тетя Зина и их дети – Миша и Лара. Сразу запахло «домом».
Юз Герштейн вспоминает: «Уезжая из Союза, я оставил там самое дорогое, что у меня было, – верных друзей. Многие из нас до сих пор не могут примириться с этой потерей. Более того, страдают от этого все острее и острее. А мне, вернее всем нам – и жене, и мне, и детям, и внучке, повезло сходу: первыми знакомыми, а затем и друзьями стали Борис и Вера Поляковы – обитатели центра абсорбции, куда попали и мы… На фоне всеобщего занудства, тотального недовольства климатом, бюрократией и, действительно, немалочисленными недостатками Израиля чета Поляковых выгодно отличалась от всех, я бы сказал, светлотой своего восприятия действительности, ярко выраженной симпатией ко всему положительному и снисходительностью к отрицательному. Ни слова жалобы. Невероятный оптимизм Бориса, его сверхчеловеческое сопротивление болезни, его художнический темперамент совершили чудо, которому нет равных в мире. Подвиг Бориса продолжался долгие годы. И с полным правом его разделяет удивительная и неправдоподобная женщина, имя которой – Вера. Она того же поля ягода, что и Борис: для нее нет плохих людей, все хорошие, только каждый по-своему, все собачки – прелесть, а кошки – тем более. Все цветочки – радость жизни, а про птичек уж нечего и говорить. И все с песенкой на устах, все пританцовывая и шустро двигаясь, совершает Вера тяжкий труд и далеко не женский. Недаром еще в ульпане, много лет тому, ее называли святой» .

* * *

На новом месте налаживался и быт. Дом в Кирьят-Яме – на земле, без ступенек, с садиком показался раем после коммуналки на этаже, с которого Борю спускали редко: иногда друзья вывозили его в кино, на прогулки в Летний сад или на набережную.
Вера поступила на учительские курсы и, окончив их, начала работать в школе. Борис оставался дома один. Руки его еще действовали, и он отстукивал на машинке письма, иногда сочинял, в ту пору только стихи и публицистические очерки на злобу дня. И стихи, и публицистика печатались в русскоязычных журналах «Время и мы», «Двадцать два», «Круг», в газете «Наша страна».
Это были не первые литературные опыты. Писать Борис на-чал рано, в том числе и прозу. Позднее, поступив в университет на философский факультет, объяснял свое «писательство» просто: в философы идут либо не состоявшиеся врачи, либо начинающие писатели. Он относил себя и к тем и к другим. Писал чаще «в корзину», коря себя за бездарность, и все же продолжал. Так набралась толстая папка. Накануне эмиграции Вера отвезла эту папку в нидерландское консульство в Москве, и ее переправили в Израиль. Часть заготовок из этой папки была использована при написании романа.
Жизнь шла своим чередом, а болезнь – своим: слабели грудные мышцы, труднее становилось дышать, поднять руку, согнуть палец. Жили в страхе: наблюдавший Бориса врач-невропатолог «дал» ему не более двух лет жизни (опережая события, скажем, что прожил он десять).
Свидетельствует Вера: «Однажды, вернувшись с работы, я увидела, что Боря сидит в своем кресле, неестественно наклонившись вбок. Он сделал резкое движение, потерял равновесие, и тело перегнулось; подлокотник кресла остановил его падение, но выпрямиться Боря уже не смог. Трудно сказать, сколько времени он сидел так, ему показалось – вечность. Это был сигнал тревоги. Стало ясно, что оставлять его одного более невозможно. Работу пришлось оставить. Как-то ночью, в конце ноября 1980 года, я обнаружила, что Боря совсем плох, почти не дышит. Сосед отвез нас в больницу. В приемном покое во время процедуры наступила клиническая смерть, но его спасли. А потом – борьба со смертью, лицом к лицу, продолжалась около трех месяцев. Все это время мы провели в отделении дыхательной реанимации хайфской больницы “Рамбам”. Легкие перестали функционировать, и для подключения дыхательной машины была проделана операция трахеотомии. Это была веха в нашей жизни – с первого момента пребывания в больнице и до самой смерти, то есть более пяти лет, Боря был подключен к дыхательной машине. Это привело к большим изменениям в нашей жизни, а для Бори обернулось великой потерей: он перестал говорить – навсегда.
Домой вернулись с двумя дыхательными машинами – электрической и пневматической (аварийной, на случай отключения электроэнергии), прибором для очистки трахеи и бронхов, двумя баллонами – кислорода и сжатого воздуха, множеством трубок, трубочек, катетеров, перчаток, растворов, шприцов. Подключенный ко всему этому оборудованию, Боря выглядел для постороннего человека, по меньшей мере, непривычно. Вначале многим трудно было заходить к нам – настолько угнетающим для здорового человека было это зрелище. Постепенно шок прошел. Все, что Боря пытался сказать, я по движениям губ расшифровывала, переводила, и получалось, в общем-то, почти нормальное общение – оно было ему жизненно необходимо. Люди были ему интересны, в общении с ними он возбуждался, глаза его начинали блестеть, он жил».
* * *

А потом произошло то, что мы решаемся назвать феноменом Бориса Полякова. Вера вспоминает, что как-то Борис позвал ее и попросил достать старые записи, ту самую папку, которую нидерландское консульство переправило в Израиль. Тот день оказался переломным и полностью изменил их образ жизни. Трудно было предвидеть, что это событие станет началом работы, которая приведет к созданию и, что важно, к изданию – еще при жизни Бориса – большого романа «Опыт и лепет», работы очень большой по объему, которую, тем не менее, надо было сделать быстро: Борис знал, что жить ему оставалось недолго, и спешил.
Как писалась книга? Вера: «Обычно Боря сидел в своем крес-ле, а я, как всегда, занималась всякими бытовыми делами. Когда ему приходила в голову какая-нибудь мысль, он щелкал-цокал язы-ком, я тут же прибегала и на ходу записывала продиктованную Борей фразу. Читать текст по губам непросто. Иногда я не понимала простых слов, таких, как “стол”, “гость”. К примеру, трудно было понять слово “хлеб”. Я спрашивала: “Какой первый звук?” и долго не могла понять ответ. Объясняется это просто: при звуке “х” губы не шевелятся, звук образуется где-то в глубине. Проходило время, пока я, наконец, догадывалась, о чем речь. Бывали и слова посложнее, например, “колоннада”, “гортанный”, “ходатайство”. В такие моменты Боря очень нервничал, прекращал диктовать, но потом успокаивался, и работа продолжалась. А, совершенно неожиданно, такие слова, как “оппортунизм”, “энциклопедия”, я почему-то понимала сразу.
На каком-то этапе, когда мы стали записывать целые главы, работе посвящались долгие часы. Боря “диктовал”, шевеля губа-ми, я записывала, потом перепечатывала. Перепечатанное дополнялось, изменялось, резалось, клеилось, прежде чем выстраивался окончательный вариант. Так была написана вся книга, и, когда она была набрана, оказалось – 627 страниц. Удивительно, но рукопись почти не потребовала правки, серьезных замечаний тоже не было. Это объясняется, вероятно, тем, что Боря весь текст держал в голове, обдумывал, шлифовал и диктовал фактически законченную редакцию».
(В скобках замечу, что всякий раз, возвращаясь к теме создания романа, я вновь и вновь поражаюсь грандиозности замысла и, главное, – его осуществлению. Зная, в каких исключительных обстоятельствах это происходило, и, учитывая его объем и философскую насыщенность, многообразие тем и сюжетных линий, событий и образов, полагаю, что явление это беспрецедентно в мировой литературной практике.)
Работа над романом была еще далека от завершения, когда две первые части трилогии: «Жизнь и смерть Соры-Рохл» и «Автопортрет с Юлей» были опубликованы в виде отдельных повестей в журнале «Двадцать два» (№28 и 33 за 1983 г. и №34 за 1984 г.)
На эти публикации двумя статьями откликнулся литературный критик газеты «Русская мысль» (Париж) Герман Андреев. В одной из них он писал: «Не так уж часты в современной литературе произведения, вызывающие добрые слезы. Рефлексирующие и стыдящиеся сентиментальности, «интеллигентные» писатели предпочитают иронию сердечному чувству» .
А вот отклик писателя Феликса Розинера , близкого друга Поляковых: «Борис, <…> Ваши повести – редкое в наши времена явление в литературе: простота, искренность самовыражения, ясность в изложении “душевного”, незамутненное, живое и чистое восприятие человеческого и житейского. Все это настоящее, без лит. игрушек. И поэтому – явление этически-морального плана столько же, сколь и литературного. А только такое сочетание, по-моему, достойно называться Литературой» (из письма Б. и В. Поляковым от 5 ноября 1983 г.).
В конце 1984 года работа над романом-трилогией была завершена. В названии романа использованы слова из «Восьмистиший» О.Мандельштама:

Скажи мне, чертежник пустыни,
Сыпучих песков геометр,
Ужели безудержность линий
Сильнее, чем дующий ветр?
– Меня не касается трепет
Его иудейских забот –
Он опыт из лепета лепит
И лепет из опыта пьет.

Борис видел в этих словах вечное противоречие между огромностью жизни и ограниченностью человеческих возможностей описать ее. Прочитав весь роман в рукописи, Ф.Розинер писал Борису и Вере: «…Я все ловил себя на том, что вот, мол, а если без этого эпизода? или без этого? Или без этого? – и т.п. В какой-то момент я вдруг ощутил, что перестал обо всем этом думать, вообще перестал чувствовать – что это именно чтение, что это написано, чтобы кто-то читал. Я оказался внутри трагедии, в которой что-то величественное, как игры античных богов, рождается из всех этих бесчисленных мелочей – отношений, воспоминаний, разговоров – серьезных и глупых, множества входящих и выходящих людей – всех этих стариков и старух, глупых юнцов, женщин, детей, кошек, собак, ворон, врачей, больных, солдат, профессоров – город, страна, мир, вселенная, – стянутые к этому креслу на колесах, к этому глазастому, ушастому, языкастому Вите, который знает все и не знает ничего, и который как рукой, опущенной в ручей, пытается словить мальков из стайки, плывущей мимо пальцев, чтобы остановить, оставить, не дать уйти им и самому себе. В какой-то момент мне все это представилось чем-то оглушено-звенящим, обнаженным до отсутствия плоти, – я уже перестал все эти разговоры, входы и уходы воспринимать как реальность, возникло то, что с некоторых пор обозначаю выражением “организованный хаос” – как это бывает в музыке, – у Малера, у Шостаковича, особенно у любимого мною Шнитке, – когда отдельные голоса и звуки тонут в свисте, шепоте, шуме и громе… И то, что самоискупительная точка все же поставлена в конце, – этот акт внутренней полной свободы, полного освобождения пишущего подобен какому-то мощному аккорду разрешения всех этих долгих – бесконечных модуляций в классически верное тоническое трезвучие. <…> Я думаю, у этой книги будет честная, хорошая жизнь в домах, в руках у хороших и чистых людей: у нее будет свой, избранный, но достаточно широкий круг читателей, из которого – черт с ними! – выпадут разные литературные мальчики и дамы, критики и критикессы,– и к лучшему. Они опошляют все на свете, а эту книгу нельзя опошлять, в ней какая-то поразительная “Ваша светлость”, что-то юношески прозрачное и простое, что не достигается ни техникой, ни опытом, ни замыслом, ни позой литературной, ни талантом – ничем. Тут сама душа говорит, а значит, она такая, и то, что это передается читателю, может быть, и есть ее бессмертие и ее победа над хаосом. У меня всегда тоска и жажда по такому чтению. И я его глотаю» (Из письма Б. и В. Поляковым от 20 февраля 1985 г.).

Средства на издание книги были собраны при помощи друзей, организовавших подписку в разных городах Израиля. Многочисленные заботы, связанные непосредственно с изданием: набор, выбор типографии, решение массы специфических вопросов с печатниками (сорт и вес бумаги, размеры, шрифты, заголовки, поля, монтаж) – взял на себя Феликс Розинер. Благодаря художнику Полине Левиной книга получилась красивой, элегантной, близкой автору по духу. Издание книги стало событием в культурной жизни русскоязычного населения страны. Первый тираж – 1000 экземпляров – разошелся сразу (по подписке) и понадобился дополнительный – 600 экземпляров. Поляковым звонили. Люди, часто незнакомые, приезжали, иногда издалека, чтобы познакомиться, поговорить о книге. Многие ехали с намерением утешить, ободрить. Но оказалось, что особые слова утешения в этом доме не нужны.
Пауль Бласбергер, виолончелист Израильского филармонического оркестра, побывавший у Поляковых в составе инструментального трио, чтобы выступить перед Борисом, вспоминал: «Я опасался увидеть больного и несчастного, а вышло так, что не я ободрил его, а он обогатил наши души». Впечатлениями делилась и Анна Росновская, скрипачка из того же трио: «Я читала книгу взахлеб, останавливаясь только, чтобы перевести дыхание, сглотнуть слезу, передохнуть и потом бежать дальше вместе с героями и событиями» .

1 декабря 1985 года в Тель-Авиве, в «Бейт-Ариэла» , состоялся вечер, посвященный выходу книги в свет. Борис и Вера, по понятным причинам, не могли присутствовать на нем и в записи услышали выступления друзей, музыку, исполненную квартетом музыкантов филармонического оркестра…

24 января 1986 года Борис Поляков умер. За девять дней до смерти он успел прочесть о себе в газете «Маарив» – одной из ведущих газет Израиля (приложение «Сигнон» за 15 января 1986 года). Большая статья, посвященная Борису и Вере, поведала ивритоязычному читателю страны об их беспримерном подвиге. Статья сопровождалась фотографией, изображавшей Бориса, подключенного к дыхательной машине, а рядом – хлопочущую Веру. А профессор-физик Марк Азбель писал в газете «Джерузалем пост» от 13 марта 1986 года: «Умер Борис Поляков. Люди отпрашивались с работы, приехали со всех концов страны: из Иерусалима, Тель-Авива, Беэр-Шевы, чтобы попрощаться с тем, кто дал им так много человеческого тепла и человеческой мудрости. Жизнь Бориса представляется мне чудом. И так хотелось бы, чтобы кто-нибудь подарил книгу Бориса израильтянам, американцам, европейцам – помог перевести и издать ее на других языках» .
Спустя год с небольшим – вновь в «Бейт-Ариэла», в присутствии многочисленных друзей и читателей, – Вере была вручена Литературная премия имени Рафаэли , посмертно присужденная Борису Полякову.
Сборник стихов «Узник» был издан Верой в 1988 году.

* * *

Я как читатель (а читал я роман не один раз) хочу совсем коротко поделиться впечатлениями о романе.
Это книга о любви, описанной трепетно, без столь характерной для литературы наших дней пошлости и языковой неряшливости, любви, которую героям приходится защищать от окружающего злобствующего плебса, стремящегося эту любовь убить.
Это и столетняя история еврейской интеллигенции в России, которой коснулись все трагические события времени и, вдобавок, – специфически связанные с еврейством.
И, наконец, – это исповедь автора, написанная ярко, захватывающе, так что от книги трудно оторваться, и, дойдя до последней страницы, мы жалеем о том, что книга уже прочитана, – верный признак читательского интереса.
Это ли не лучшее подтверждение старой-престарой истины, что нет для литератора более интересного источника сюжетов, чем сама жизнь, описанная талантливой рукой мастера.

Итак, столетняя история, три поколения.
Первое – дед героя романа, талантливый инженер, получивший образование за границей и благополучно работающий в Петербурге. Семья живет спокойно, растит детей в хорошей квартире на Васильевском острове. Приход новой власти в 1917 году и последующие события сломили его. Читаем: «Дедушка был из “старых кадров”, которых заклеймили “вредителями”, и дорога ему была – в лагерь. Он этого избежал, но какой ценой! Ценой распада личности. У него развилось типичное советское заболевание – параноидная мания преследования. Везде и во всем он видел угрозу. Ушел с работы, укрылся за стенами своей комнаты, за черными, звукогасящими ватными стенами своего безумия». Его жена, бабушка героя, высокообразованная женщина, сумела сохранить себя, приспособиться к жизни на грани нищеты, браться за любую работу, считая копейки, и при этом не ожесточиться, сохранить благожелательность по отношению к окружающим.
Второе поколение – их дети. Они, выросшие уже в условиях диктатуры и всеобщего страха, стали настоящими «homo sovjeticus». Хорошо понимая обстановку, сложившуюся в стране, они научились жить во лжи, боясь не только говорить, но и слушать то, что, по их мнению, слушать не полагалось. Так – ценою утраты совести – они выжили, убереглись от тюрем и лагерей.
И, наконец, – третье поколение, герой романа, на котором замыкается исторический круг – от черты оседлости до государства Израиль. Именно в нем пробуждается человеческое достоинство, способность строить свою жизнь без боязни быть наказанным, смотреть на окружающее, не опуская глаза и не потакая трескучей демагогии властей…

Стихи Б.Поляков начал писать намного раньше, чем серьезно занялся прозой. Уже в 1976 году он создает венок сонетов «Узник» – поэзию зрелую и сложную и по поэтическому языку, и по содержанию. Позднее – поэтические циклы «Попытка оды», «Апрельский блюз», «Мотивы Сиены», стихотворение «Версия» и др. Борис свободно владеет фактурой стиха – от элементарного двустишия и катрена до сонета – в этой поэтической форме и написан «Узник». А по содержанию – это «…огнедышащий вулкан, вырвавшийся из недр рабской души, ощутившей себя Прометеем, яркое поэтическое слово о человеческих страданиях в прошлом и возможности повторения их в недалеком будущем» .

Вот один из сонетов:

И жизнь, и смерть отсчитывает Рок.
Никто не спрашивал, хочу ли я родиться.
Я будто не сдержал неведомый зарок,
И мне теперь придется расплатиться.

Кто мне ответит: для чего я жил?
Чтоб стать зэка? Мишенью стать для пушек?
Я не забыл еще своих игрушек,
Но я уже считаюсь старожил.

И можно – под прицельную стрельбу,
И можно, можно – в лагеря, в тайгу!
Я для того и вырос – Гражданин!

И я готов. И я, как все, – пойду.
И я – как все. И все мы – как один! –
Из срока в срок и из войны в войну.
«Узник»

О себе:

Давно ли было? Шли и шли
По набережной Невки,
В «Минутке» ели беляши.
Шныряли рядом девки.

И так легко дышалось мне,
И так легко ходилось,
И я летал тогда во сне,
Цветное что-то снилось.

И в жизнь мы открывали дверь,
В туманный липкий морок…
А я – развалина теперь,
Да и тебе – под сорок.
Из цикла «Апрельский блюз»

О жене. Семь небольших стихотворений, и каждое из них – жемчужина любовной лирики:

Мне хочется понять, какая ты,
И почему, с двадцатым веком рядом,
Не задохнулась ты могильным смрадом
И нет в тебе привычной пустоты.

Ты не случайна, ты была всегда –
Период, тема, простенький мотив.
Любить и верить, и продолжить миф,
Утешить, напоить и снять с креста
Приходишь ты…
«Попытка оды»

* * *

Важно отметить, что Борис Поляков и в романе, и в публицистических статьях живо откликался на события, свидетелем и участником которых был. Особенно болезненно переживает он события, связанные с великой трагедией, постигшей Россию в 1917 году и приведшей к гибели десятков миллионов людей. Роман помогает читателю понять суть того преступного обмана, который затуманил мозги миллионам людей.
Только два примера. Один из героев романа, во время войны главный врач полевого госпиталя, позднее арестованный по «делу врачей», говорит: «…когда я по ночам просыпаюсь в холодном поту, я вспоминаю чаще не то, как мне ломали пальцы или просто вульгарно избивали, или тушили об меня папиросы – это делал обычно один следователь, Смирнов. А вспоминаю я другого следователя, фамилия его была Цадиков <…>. Однажды ночью <…> доставляют меня к Цадикову, и он мне говорит примерно так:
– Наконец-то <…> мы знаем, за что вы сидите у нас. Вы – участник огромного сионистского заговора врачей, которые поставили своей целью уничтожение наших руководителей.
– Каким образом? – спрашиваю я.
– Неправильным лечением!
– Но я не имел никогда никаких дел ни с одним руководителем.
– Это не имеет значения, <…> важно наличие заговора. А заговор налицо».
Еще пример: «…вечер, мы с дедушкой сидим за столом под низким абажуром… И перед нами альбом для рисования и акварельные краски. <…> Дедушка вместе со мной раскрашивает рисунки. И его голос, глухой, лишенный тембра: “Это – зеленая, это желтая, это красная… если очень густо-красная, то это уже почти коричневая”. Его глухой смешок. И вскрик бабушки <…>: “Что ты говоришь?! Что ты говоришь при ребенке?!”».
Другая боль – антисемитизм, страшный и многоликий.
В романе эта тема разработана убедительно и ярко: «Меня поедом ел Мамонтов. Внешне он являл полную противоположность своей фамилии. Маленький, худенький, головка с кулачок, а кулачки и локотки остренькие. Но огромная – слоновья, мамонтовая – была у него ненависть к евреям. Мне он проходу не давал. Шел 1953 год. Я стою на улице Гоголя возле газетного стенда и читаю статью «Шпионы и убийцы разоблачены». О врачах. Ко мне подходит Мамонтов (он жил в этом доме) и говорит, что скоро всех нас будут чикать. Мимо идут люди, рядом остановка автобуса, шумно, морозно, а нас скоро будут чикать…» Герой с горечью отмечает: «Еврейство – клеймо. С самого раннего детства я знал, что я отверженный…»

Была еще тема, вызывавшая озабоченность и тревогу Бориса Полякова, – положение Израиля, окруженного со всех сторон врагами. Читаем: «Слышу по радио: Бар-Лев предлагает отдать сирийцам Голаны <…>. За что? За мир, говорит он. Но никто никакого мира ему не предлагает. Ни один араб <…>. ООП и арабские страны цель свою определили однозначно: полное уничтожение “сионистского образования”… И когда Арафат говорит ребенку: “Убей сиониста!”, он имеет в виду <…> нас с вами» .
Передача Синая Египту в 1982 году и разрушение – своими руками, чтобы не достался врагу, – построенного поселенцами города Ямита вызвали у Бориса горькие чувства:

Да отчего душа болит-то,
Тоска такая?
Да вот, уходим из Ямита
И из Синая.
1983

Эти строчки написаны почти четверть века назад. А звучат так, будто написаны сегодня. У Бар-Лева есть продолжатели, а вокруг ООП повырастали новые поганки: ХАМАС, «Исламский джихад», «Хизбалла» и др. – несть им числа. Каждая новая уступка вызывает новый, еще более жестокий террор. Идет бесконечная война, и не видно ей конца. Гибнут люди. А за углом – Иран, провозгласивший на весь мир о своем намерении уничтожить «сионистское образование».
* * *

Каким был Борис Поляков в глазах тех, кто знал его?
Лариса Герштейн, часто бывавшая у Поляковых: «…Боря на всех окружающих его людей, на всю нашу дальнейшую жизнь оказал огромнейшее влияние. Он, скажем, был необычайно чуток к любым проявлениям таланта. Взглядом, выражением лица он отмечал удачное слово, шутку, интонацию, жест. Рядом с ним царила атмосфера бесконечной доброжелательности. Боря был единственным в моей жизни человеком, рядом с которым я никогда не чувствовала себя виноватой. Ни за что в себе. Он был полным инвалидом, но он покровительствовал всем нам. Мы, друзья, чувствовали в нем защитника. Он распространял дух могучей созидательной силы. Он воспитывал в нас человеческое достоинство…»
О многих ли скажут так…

* * *

Прошли годы, наступили девяностые и вместе с ними – новая волна репатриации из СНГ. Прибыли сотни тысяч людей, для которых русский язык – родной. Они ничего не знали о Борисе Полякове. Одним из первых, кто случайно узнал о Борисе, был доктор Лев Фиалков. Он писал:
«Прочел роман, прочел (и не раз) тоненькую книжечку стихов “Узник”. Поразило все. Пришел в дом. Познакомился с Верой. Увидел портрет Бориса . Долго вглядывался, не мог отойти. Художник заглянул в потаенное…Что напомнил портрет, кого он напоминает? Ну да, конечно, Кафку. Только тут, в этом доме до конца понял кафкианское “Насекомое”. Был человек, руки, ноги превратились в какие-то членики… Осталась голова – большая, умная, красивая голова» .
Случилось так, что книги Б.Полякова случайно попали в руки Бориса Зильберштейна – руководителя Хайфского клуба любителей книги, давшего высокую оценку творчеству писателя.
Осенью 1996 года состоялся вечер памяти Бориса Полякова, посвященный десятилетию со дня смерти писателя. Большой зал «Бейт-оле» заполнен до отказа. Постоянные члены клуба – в основном новые репатрианты последней волны – говорили, что никогда не видели столько новых лиц. А были это «старожилы», приехавшие в страну за 15–20 лет до этого, в семидесятые, друзья Поляковых – некоторые еще по Ленинграду, многие – уже по Израилю.
Профессор Александр Рыбник на этом вечере сказал: «Роман Бориса Полякова всколыхнет ваши разум и души. <…> Думающий читатель будет долго находиться под его впечатлением. Когда я думал о своеобразии романа, о методе, коего придерживался его автор, то остановился на одном из лучших, по-моему, определений художественного метода Чехова. Известный ученый-литературовед Г.Бялый сформулировал его как реализм простого случая. Помните, как сам Чехов объяснял угол своего зрения? – Передаю не дословно, а смысл: люди обедают, разговаривают обо всем обыкновенном, о жизни, а в это время ломаются их судьбы. Тут тоже присутствуют обыкновенные люди, существуют они в обычных условиях, обстоятельствах (такова жизнь!), но все тут значительно. Речь идет о мироздании, ибо человек – венец его. И если судьбы обыкновенных людей тяжелы, мучительны, значит – мир ущербен. <…> Чехов не писал о людях счастливых. Умные, дос-тойные, они, как правило, неустроенные. <…> А ведь речь идет о людях рубежа Х1Х–ХХ веков! До 1917 года было близко уже, да не очень. <…> Поляков написал о времени, когда гнусная несправедливость уже торжествовала и многих <…> растоптала. Многих, но не всех. Поэтому роман Полякова – это не только развенчание мифа о том, что жизнь становилась “все лучше, все веселее”, но и правдивый рассказ о том, как наступало прозрение».
«Что-то случилось на этом вечере, – писала журналист Иудит Аграчева. – Через воспоминания, через песни, через анализ творчества выступающие, друг за другом, сознавая и не сознавая, прорывались не к истине даже, прорывались к себе… Похоже, писатель Борис Поляков был одним из тех, кому удалось расчистить пространство, в котором он обитал, от зла, суеты и спешки. Похоже, ему удалось создать вокруг себя чрезвычайно высокую концентрацию счастья, осмысленности бытия, покоя и доброты…
Он, похоже, был праведником, Борис Поляков… В контексте статьи утверждение это выглядит нелепым, неаргументированным и неправдоподобным. А на вечере памяти, едва прозвучала эта формулировка, люди вздохнули с облегчением, будто долгие годы силились определить, кто же он – для родных, для друзей, для земли – и вот, наконец, получили определение…» .
Участники вечера обратились к руководству Союза русскоязычных писателей Израиля с просьбой ходатайствовать о присуждении (посмертно) писателю Борису Полякова премии Союза писателей Израиля за роман «Опыт и лепет»: «Этот роман <…> – выдающееся произведение, в котором достоверно, социально и психологически глубоко отображена советская действительность, прежде всего 60–70-х годов двадцатого века, истоки и характер умонастроений, переживаний не одного поколения российской интеллигенции и ее еврейской среды в особенности. По яркости, силе писательского освещения, мудрости проникновения в человеческие души роман трудно сравнить с каким-либо другим произведением на ту же тему во всей новой русскоязычной литературе».

* * *

Прошло еще десять лет. Эти годы были отмечены повышением читательского интереса к личности и творчеству Б.Полякова. Этому способствовало несколько событий.
В 1998 году вышло в свет новое издание произведений писателя, однотомник объемом более семисот страниц, включающий, кроме романа «Опыт и лепет», также и стихи, в том числе ранее не опубликованные. Издание снабжено литературно-критической статьей и очерком жизни писателя.
В 2000 году, к шестидесятилетию со дня рождения Бориса, радиожурналисты Игорь и Людмила Мушкатины подготовили в рамках авторской программы «Прогулки фраеров» на радиостанции «РЭКА» литературно-художественную композицию в двух частях о писателе, которая в последующие годы неоднократно повторялась.
В 2001 году вышел в свет альманах «Хайфский библиофил» (издание Хайфского клуба любителей книги), вып. 2 – «Памяти Бориса Полякова», в который вошли воспоминания, газетные и журнальные публикации, письма, критические статьи и т.д., а также отрывки из прозы, поэзии и публицистики писателя.
В 2007 году вышел в свет сборник публикаций о Борисе Полякове, в котором помещена большая (более 80 страниц) аналитическая статья литературного критика Михаила Копелиовича, посвященная обстоятельному разбору романа «Опыт и лепет». Автор статьи называет роман Бориса Полякова «главной “еврейской” книгой в русской прозе конца тысячелетия».
За эти годы состоялось несколько встреч друзей и читателей, посвященных памяти писателя, в том числе и в доме, где он жил и работал.
В выступлении на вечере в Хайфе руководитель Литературной гостиной при хайфском «Бейт-оле» поэт Вадим Халупович отметил: «Удивительная книга, свежая, неувядающая. “Автопортрет с Юлей” напомнил мне времена оттепели, когда появились первые лирические повести Василия Аксенова, Бориса Балтера и других писателей этого круга. А последняя глава романа потрясает. Так написать о собственной смерти мог только очень большой художник. Книга Бориса Полякова – это сага о нас, добрых и злых, умных и глупых, по многообразию событий и образов сравнимая с гоголевскими “Мертвыми душами”».
После вечера в Иерусалиме 6 апреля 2006 года Вера получила письмо от Марины Гиндиной, знавшей Поляковых еще по Ленинграду. Вот отрывок из него: «В буднях, суете нашей жизни вчерашний вечер дал возможность прикоснуться к чему-то истинному и прекрасному. И в жизни Бори, и в книге больше всего прослеживается постоянное стремление к истине, к настоящему, к правде, и в этом чувствуется его связь и продолжение, идущее от его предка – большого мыслителя и праведника Менахем-Менделя Шнеерсона».
А может, и впрямь – генетическая связь поколений.
Кто-то из великих сказал: «Жизнь человека имеет смысл до тех пор, пока он вносит смысл в жизни других людей с помощью своих деяний, любви, сострадания и протеста против несправедливости». Своей жизнью и своим творчеством Борис Поляков дал людям все, что мог. И в час, когда он почувствовал, что уже не может и не сможет дать, жизнь для него потеряла смысл. И он ушел, оставив о себе непреходящую память.