Голос Якова 45

Ведущий Арье Юдасин

Неожиданный ход

Мне, шахматисту, близка комбинация, которую провёл Главный Игрок, Всевышний в Пурим. Очень современная, знаете ли, тогда шла игра. Словно в турнире по интернету: гроссмейстера самого не видно, но ходы на экране делаются, и иногда блестящие. Так вот, Игрок послал в лагерь соперника «отравленную королеву» - Эстер; и, когда всем казалось, что материальное и позиционное преимущество чёрных достигло максимума и партия ими окончательно выиграна – провёл контудар.
Нет-нет, всё-таки Аман и компания играли тогда белыми – всегда мерзавцы и демагоги рядятся в белейшие тоги «защитников прогресса», «поборников всеобщего равенства прав», «знатоков и вершителей справедливости»... А своих соперников мажут чёрной краской – в смысле собственной грязью.

Нам, некогда гражданам необъятной Персидской... тьфу, Советской Империи, память о Пуриме сравнительно недавнем – 1953-го года легко освежает древню историю, кажущуюся иначе восточной сказкой. Тогда сдох – или, точнее, о его смерти было громко объявлено – тиран Сталин. За считанные дни до начала «Открытого суда над врачами-вредителями», «быстрый и правый» исход которого должен бы был послужить сигналом для перехода «окончательного решения еврейского вопроса» из полу-латентной в активную, «решающую стадию». Так, по крайней мере, считает большинство историков.

Вспомним события и ещё более соседнего с нами времени, чуть меньшего, конечно, масштаба: неожиданный и мгновенный разгром армии Саддама Хусейна – после месяца упорных боёв под аккомпанимент обстрелов Израиля - 28 февраля, к Пуриму, который в 1991-м году выпадал на вечер февраля 28-го – 1-е марта. Вдруг огромная, 5-6-я в мире по силе (по оценкам военных специалистов) армия за несколько часов частично оказалось уничтоженной, частично попала в плен.

Прибавим окончание в Пурим страшной волны терактов, «недели летающих автобусов», когда только иерусалимский номер 18 (гематрия слова «жизнь»!) взрывался дважды – в, если меня не подводит память, 95-м. Над страной Израиля стоял тогда Ангел Смерти, помню, собака моей мамы, которую удержать от прогулки не было никаких сил, аж кусалась – в ту неделю 5 дней подряд(!) лежала под кроватью и тихо скулила, наотрез отказываясь выходить. Собаки, говорят мудрецы, видят Ангела Смерти... И прекращение угрозы новых обстрелов Ираком Израиля на пару лет позже, в конце 1990-х. Не хочу лезть на Гугл, уточнять годы, тем более, что в другой страшной волне убийств одно из больших зверств, в центре Тель-Авива, случилось днём как раз перед Пуримом,- бомба взорвалась посреди разряженных (несколько преждевременно) по-пуримски детей...

Не мне рассуждать, почему в одни годы Пурим спасает нас, в другие – нет. «Мои мысли – не ваши мысли» - говорит в Танахе Творец. Сделаю лучше «неожиданный ход» в честь праздника Пурим. Приведу поэму, свидетельством спасения русскоязычного еврейства из империи,- где, согласно песне Галича, «в Казахстане и Магадане, среди снега и ковыля» осталось так много наших могил.
Поэма эта, точнее, «Симфония» Михаила Марголина, в которой по музыкальному закону соединены поэтически и прозаические отрывки – рассказ о своём личном Исходе, о своём личном спасение от давящей реальности. Короче, о Пуриме и Песахе одновременно. Написана она очень откровенно и безискусно, это – художественный дневник. Довольно велик её объём, 14 листов. Обычно я не позволяю себе такого раскошества, но – если вырывать кусочки (пробовал), пропадёт вся логика и вся музыка.
Радостного Пурима, соплеменники!

Михаил (Моше) МАРГОЛИН

Поэтическая симфония
НА КАЧЕЛЯХ СУДЬБЫ

Освежи мой рот яблоками,
ибо горькую песнь начинаю (8-9.06.06)

УВЕРТЮРА
(Рассвет в Бруклине)

На восточном подоконнике неба свесила с горизонта свои дивные длинные пунцовые ноги утренняя заря. Ее появление было встречено дружным взрывом птичьего пения. А в это время на лице спящей жены появилась первая утренняя улыбка, губы слегка растянулись, а потом свернулись в трубочку, целуя солнечный луч, который через шторы скользнул по ее щеке, высушив легкую утреннюю испарину кожи и пощекотав уголок рта. И тогда я подумал, что вся эта картина удивленно и таинственно напоминает музыкально-лирическую увертюру симфонии жизни, располагая к радушию и душевному удовольствию, облагораживая сердце и понуждая его биться тихо и ровно; не нанося ущерба клапанам и сосудам, по которым устремляется кроваво-красный ток нашей телесной жизни.

Пока я воссоздавал этот ранний эпизод, солнечный диск расправил свесившиеся ноги и выпрямил лучи, всей своею шаровой массой выбросился из-за горизонта и начал интенсивную перекличку в зеленом саду природы. Пробежавшийся по верхушкам крон легкий ветер, провел ежедневную инвентаризацию деревьев, ветвей и листвы и передал отчет в соседний сад. И вот уже зашуршала листва от легкого щекотания и завела незримый разговор с небесной синевой и высокими бело-розовыми облаками, доглядывающими земную роскошь с высоты своего полета. И тогда стала подсыхать прохладная утренняя роса на кустах и траве, переходя от увертюры к первой части симфонии, рисунок которой именно в это время создавался самым щедрым в мире Композитором, который не жалел красок для Своей непостижной картины вселенной, осуществленной в первую неделю после (Своего же) долгого космического отпуска. Впрочем, как все счастливые, Он тогда совершенно не наблюдал часов и еще не приготовил человечеству одного из Своих главных сюрпризов – Времени.
(05.06.06)

Часть I. ANDANTE CANTABILE
(Между небом и землей)

Дом в полутьме. Но люстра наготове.
Она не знает, что зажгут торшер.
Ну а покуда – двери на засове
И никому не нужен интерьер.
Печален сумрак. Платье небосвода
Слегка прикрыто серым волокном.
И сердце ограничило свободу
Для чувств иных под голубым сукном.
Прилив – отлив... Как на картине моря,
В полночье чувств мигают маяки.
Песок и влага безраздельно спорят,
Подтачивая камни-кулаки.
А в доме тьма. Из окон одиноко
Пустые шторы вытянул сквозняк;
И где-то, сквозь девятый вал Пророка,
Его приметил ветер-холостяк.
Он не один, а души мореходов
Печали звездной отданы до дна.
И, как дельфины, в водах ходят воды
И свет струит печальная луна.
А между тем в воздушном океане
Сверкают золотые огоньки –
Они бегут-бегут и тускло манят,
Но спят в тумане утра маяки.
Весенний гимн тихонько собирая,
Мне чуть тревожно, но своим добром
Неслышно дом рапсодию играет
И отдает застенчивым теплом.
Настроен мир размерно-величаво,
Поскольку жизнь не любит перемен;
Но солнца луч, вчера сбежавший вправо,
Сегодня слева начинает крен.
Закончим пенье четвертною долей,
Что за восьмушкой душу отведет,
А после пиццикато поневоле
Над океаном вызвенит аккорд.
Репризы нет – не надо повторенья,
Готовь себя на скорость и полет.
Такое сердцем выдано решенье
И зафрахтован быстрый самолет.
(06.06.06)

Часть II. ALLEGRO MODERATO
(Откуда я)
1.
Нас никто не упрашивал
поступать в пионеры.
Это так было принято. Даже наоборот –
Если школьник без галстука –
значит, нет ему веры,
Он, глядишь, и товарища,
и страну подведет.
Все без красных полосочек,
шею цепко связавших,
Были в жизни отбросами –
хулиганы дворов.
Им пророчила родина
участь вредных и падших,
От бандитов с убийцами
до карманных воров.
А потом комсомольцами
стали все пионеры;
Было стадом замеренным
так легко управлять!
Пастухи только преданным
оказали доверье,
Чтобы масса послушная
не пыталась мычать.
Гребешками пригладили
наши судьбы и чувства,
Несогласных отправили
в лагеря умирать.
Для того были созданы
специально искусства,
Чтобы всем одинаково
думать и рассуждать.
(06.06.06)
2.
Им название придумали –
«реализм социалистический»,
Остальные реализмы
слишком вредны для людей.
Все, кто думали об обществе
отличительно-скептически,
Стали «пылью», населением
тюрем или лагерей.
И они дороги строили
сквозь тайгу, болота гнусные,
Возводили стройки мощные –
Беломорье, Днепрогэс,
Лес валили – и морозные
ночи звездные и грустные
Были жалостью пропитаны,
пригвождающей «прогресс».
Но окутаны молчанием
эти все мероприятия,
Хоть такой масштаб кощунственный
не сокроешь навсегда.
За оградами колючими
создавались предприятия,
За оградами колючими
возникали города.
За оградами колючими
зачинали поколения,
За оградами колючими
умирали от холер;
И из года в год трагически
убывало население,
Словно в Африке и Азии –
по всему СССР.
Вот в какой стране нам выпало
начинать судьбы вращение;
А потом войны жестокие
помутненья первых лет.
Было страшным и чудовищным,
и победа – поражение,
Хоть парад наш замечателен,
а салюта – лучше нет!
Но не стали мы свободнее,
всё гнусней творились гадости,
Озверела вся империя,
потеряли люди стыд.
И врагов себе придумали… –
хорошо хоть, что - от старости ль?-
Помер наш Генералиссимус –
шизофреник и бандит.
Был развенчан культ. Ненадолго
наступило отрезвление
И его назвали «оттепель»,
разогнув людей слегка.
Но… опять всё скособочилось,
отменились потепления,
И разваливалось общество,
государство и ЦК.
(08.06.06)

СИМФОНИЯ, ч. III
(Исполняется в G-Flat Minor –
Соль Бемоль Миноре)
(Ритм III части – Lento или Moderato, Маршеобразно)

Я устроюсь, как все,
в самой главной последней квартире;
Не тревожьте меня
хоть под камнем последним моим.

Когда я впервые спустился по трапу,
Я был наподобье зеленого трупа…
(13.06.06)

1. Свобода… вожделенная и робкая… достигнутая и непостижимая… загадочная и неизвестная… вымечтанная и ненадежная… Я, синий и зеленый, больше походил на вешалку, которой каждый костюм велик и в тягость. Перед отъездом мне досталась самая тяжелая нагрузка – моральная, нравственная и физическая, ибо никто в семье не хотел принимать на себя ответственность за решение; никто ничего даже не советовал – всё сам. А обстоятельства навязали августовский путч 1991 года точно в момент рассмотрения ОВиР‘ом наших документов о выезде на ПМЖ. Но… слава Б-гу, всё обошлось без ЧП и неожиданностей. Вот только нервы напряглись до предела, обострив все “приобретения” советского периода. И потому мой внешний вид был вполне закономерным.

Свобода… Мои пятьдесят четыре года страха и несвободы в СССР сформировали такие качества и болезни, что некоторые из них были почти несовместимы с жизнью. Но этот вовремя подоспевший переезд, отнимающий последние силы, тем не менее дал возможность пережить отравный коктейль, удержаться на краю и постепенно, шаг за шагом, развернуться и двинуться в ином направлении.
На нашем чартерном рейсе, покинувшем Шереметьево в три ночи по местному времени, находилось около четырех сотен пассажиров, и в Нью-Йорке выстроилась внушительная очередь на оформление временных въездных документов. А день этот закончился знаменательным обедом с родственниками и друзьями, о каком мы и мечтать не смели в нашем недавно распавшемся СССР.
(14-18.06.06)

2.
Видится-Всякое-Вяжется-Лижется,
Тянется-Клонится-Давится-Нижется…
Это ль не мясо горелое в Лидице?
То ль не сокрытые кости в Меджибоже?

Съезд-Дрезина-Наст-Тритон;
Никакой поэтинки.
Это просто черный трон –
Вроде польской Треблинки.
Угореть-Трястись-Смердить,
Будто бы из Греции.
Только снова тянет нить
Пепла из Освенцима.
Не для хора эта песнь –
Для души потерянной;
Для мирской Европы здесь
Песнь о лицемерии.
В синагоге нет угла,
Чтобы прах складировать:
Прах печальный, где зола –
Миллионы сирые.
Вся земля – сегодня прах,
Синагога вечная,
Где мы молимся, чтоб нас
Не сжигали вечером.
(08.07.06)
3.
Хорошо бы быть, как сельдь,
Чтобы много-много.
Но капроновая сеть
Развенчала Б-га?
Разве гетто и еврей –
Выдумки фашизма?
Это ж замыслы людей,
Верх патриотизма!..
В океане бьет волна,
Пенная, густая;
Не спасает глубина,
Не спасает стая.
Сотни ловчих катеров,
Траулеров сети –
Рыбакам идет улов
И мученье сельди.
Выпьем чарочку до дна,
Килечкой закусим.
Хорошо, однако, на
Русском захолустье.
Сколько выбито людей –
Здесь не подсчитаешь.
Виноват во всем еврей –
Истина простая.
Но решили уезжать
Чванные евреи –
Снова кильки не хватать
Стало у Расеи.
Это старая вина,
Заговор всемирный…
Ах, волна моя, волна –
Блеск мазута жирный.
(09.07.06)
4.
Аты-баты, шли солдаты,
Аты-баты, долго шли.
Аты-баты, шли солдаты,
Гетто минское нашли.
Гетто Польши, Украины,
Белоруссии и проч...
Обожженные руины,
Верноподданная ночь.
Ваши каторжные мили
Завершились у дверей.
– Аты-баты, что купили?
– Аты-баты, ров костей…
(09.07.06)
5.
Поиграем в ту игру,
Кою любят дети.
А в раздавленном миру
Жить совсем не светит.
Я понимаю – на всех не хватает:
Звезд мириады, а ангелов пять.
Все остальные сказали: «Не надо
Нас на планеты людей посылать.
Игры у них непонятно какие,
Любят зачем-то друг в друга стрелять,
И потому на планеты такие
Ангелов не за чем посылать».
Всё им создали – от Ада до Рая,
Только учитесь Любить и Творить.
Синь поднебесная, зелень земная,
Облако, солнце и дождика нить.
Пять океанов, наполненных рыбой,
Джунгли и реки, леса и поля.
Два Ледовитых – серебряной глыбой,
Горы, долины – и это Земля.
Дар бесконечен – плодитесь и стройте,
Пищи хватает и недра полны.
Всё бы чудесно, да эти «герои»
Дня не проводят без драк и войны.
Б-же, о Б-же, Ты даже евреев
Им подарил как любви образец.
Но и евреев они не жалеют,
Скоро и этих сведут, наконец.
Были когда-то, летали куда-то,
Думали, что образумят людей.
Кончились лучшие Б-жьи солдаты,
Ангелов нет на Земле, хоть убей!
(09.07.06)

6.
Как же зол ты, мир, как зол,
А за что – не знаю!
Что же ты во мне нашел
И дышать мешаешь?
Почему переселил
Из страны рожденья?
Чем мой профиль так не мил
С первых дней творенья?
Я пытался разгадать
Замыслы чужие.
Но не в силах мир понять
Собственной стихии.
Дал себя уговорить
Горсточке бандитов –
Ни ответить, ни простить,
Ни признать открыто.
Почему на всей Земле
Все народы дружно
Только зависть на челе
Выдают натужно?
Отчего кровавый мир
Всею злобной стаей
Кроху – меньше чем инжир –
Душит и сжигает?
Каждый Геббельс, Арафат,
Ахмадиневежда
Спят и видят не Багдад,
Не свою надежду:
Мой родной Ерусалим,
Купола златые –
Почему не нужно им
Золота России?
Там ведь тоже купола,
Золото не хуже;
Но им очи замела
Ненависти стужа.
А от ненависти той
Трупы, трупы, трупы;
Но опять, как прежде, вой
Ненависти лютой.
Нас на шесть и шесть нулей
В мире меньше стало.
А у всех земных вождей
Только злее жало.
Не очнется ни за что
Свастичная свора. –
Составляет Б-г за то
Список приговора.
А еврейские дома
На холмах Завета
Тянут к Б-гу купола
В распашонках света…
(09.07.06)

СИМФОНИЯ, часть IV

1. Итак, начинается вечная часть моей симфонии. И это не симфоническая поэма, а поэтическая симфония. Симфоническая поэма – как достаточно распространенная форма музыкального произведения – представлена симфони-ческой «Поэмой экстаза» Александра Скрябина, где совсем нет поэтического текста; наоборот, Бетховен включил в финал своей Девятой симфонии «Хорал» оду Шиллера «К радости», а пронизанное эксклюзивной поэзией произведение Шёнберга «Выживший из Варшавы» («A Survivor from Warsaw»), или стихотворение Евгения Евтушенко «Бабий Яр», включенное в одну из симфоний Дмитрия Шостаковича, 13-ю. А также множество других произведений, в основе которых лежит музыкальная ткань и поэзия только наполняет ее отдельные ячейки.
Общепризнанно, что в музыке симфония – это высшая форма выражения общих идей человечества. Она по большей части абстрактна, хотя, начиная с Гектора Берлиоза, встречаются и тематические симфонии. И мне показалось, не будет ли такой высшей формой поэзии произведение, имеющее симфоническую структуру, причем не только формально… Так и появилась настоящая симфония, не претендующая на глубокое обобщение исторической философии, но которая, возможно, явится одной из первых попыток совершения подобного. Вообще-то это попытка поэтическими средствами дать ответы на некоторые вопросы и разрешить проблемы нашего времени. Не знаю, насколько мне удастся это сделать, но уж точно мне не за что будет упрекать себя впоследствии и краснеть перед Всевышним.

Кроме значительного сходства музыкальной и поэтической симфоний, между ними существуют и серьезные расхождения. Среди них то обстоятельство, что в музыкальной симфонии одна и та же тема исполняется десятками, а иногда и сотнями музыкальных инструментов, в то время как в поэтической форме через душу и сердце одного человека – автора – выражается тысяча и одно настроение, его духовное состояние, мучащее и терзающее каждодневно в течение длительного периода его земной жизни.
Ну так продолжим нашу симфонию, ее завершающую часть. Мне бы хотелось здесь снова вернуться к тому главному, что пережило и еще переживает наше время, столкнувшееся с массовым Исходом евреев (и не только их) из России, или – для тех, кто совершил это ранее, – еще из Советского Союза. Как складывались условия Исхода? Почему на протяжении тысячелетий еврейский галут не находил себе покоя в различных странах мира, не мог, несмотря на колоссальные усилия и жертвы, быть принятым в человеческое сообщество на равных со всеми правах?

Я не оригинален в постановке этого вопроса и выскажу, наверно, не самое остроумное мнение по этому поводу. Но дело не в оригинальности и остроумии, а в многовековых страданиях одного очень маленького народа, которому постоянно не оказывается места на земле. И даже его Б-жественное расположение и распоряжение, принятое за основу ведущими религиями мира, не может исправить этой ситуации.
История любого галута начинается всегда почти вдохновенно, хотя это вдохновение рождено отторжением какого-либо предыдущего галута местным населением через резню и немереную кровь моего народа. Всех галутов не перечислить, хотя и сегодня, несмотря на существование государства Израиль, они сохраняются в ряде районов земного шара. И наш, российский, был далеко не исключением из этого правила. А поскольку моя судьба забросила меня именно в этот галут, я и поведу о нем рассказ. И если до сих пор я не использовал мои записные книжки, то ниже, возможно, будет интересно заимствовать некоторые из записей того времени, когда во мне впервые возникла и начала постепенно укрепляться идея Исхода, когда она, наконец, окончательно сформировалась и оформилась в виде отъезда на Постоянное Место Жительства (ПМЖ) в Америку.
(14.07.06)

2. Мы все еще живем в галуте на этой земле. Даже Израиль стал настоящим галутом для евреев. Галутом и, может быть, даже одним из худших – западнёй, арабской ловушкой. Вот сейчас, когда я пишу эти строки, идет новая Ливано-Израильская война. Она началась три дня тому назад с убийства нескольких и похищения бандитами Хизбаллы двух израильских солдат. А за три недели до того началось Израильское вторжение в Палестину, на территорию Газы, также из-за убийства двух и похищения еще одного солдата израильской армии…

Галут и родина… Галут и кровь народа,
Который в это рабство погружен.
Свободы нет. Наличие свободы –
Лишь только сон, причем недобрый сон.

По-моему, наше галутное состояние лучше всех выразила Юлия Нейман, которая написала:
Разве что вполсилы И не наяву
На земле постылой Я полуживу.
Гнев и горечь прячу, Словно про запас…
…Буду жить иначе В следующий раз!

(в сборнике «Свет двуединый», Москва, 1996, стр. 20.) А прелести галута я ощутил еще в детском возрасте. Сразу, как только кончилась Вторая Мировая (у нас она называлась Великая Отечественная), при всеобщем разоре это еще не проявлялось так заметно; все мы были нищими, всем жилось очень трудно, но мы были счастливы одержанной победой и это как-то уравнивало и сближало нас. Да и я был еще настолько мал, что не мог понять многого из окружающего, и еще только-только начинал самые первые потуги как-то выразить себя в этом мире. Стихи я начну писать только спустя пару лет после окончания войны, и вначале они будут получаться настолько слабыми, что и стихами их нельзя еще назвать. Лишь в 1951 году «Пионерская правда» напечатает мои первые четыре строчки, а меня, 14-летнего шестиклашку, засыплют письмами в школу такие же несчастные дети со всего Советского Союза.
Но когда я немножко повзрослел и мои чувства смогли оформляться в нечто более или менее достойное чтения, я написал послание (см. в моей книге «Конспект жизни или Хроника последнего Исхода», Нью-Йорк – Монреаль, 2004, стр. 27)

(Русскому)
Березы твои и рябины твои,
И твой же разбег снегов.
И сосны твои и зори твои,
И это твоя любовь.
А я – не русский. Но я рожден
С тобою в роддоме одном.
Мы вместе на улице нашей живем,
Под крышей одной живем.
Владений твоих не встать-сосчитать,
Так будь же со мной добрей:
Одну березу твоей будем звать,
Другую березу моей.
И зори разделим: вечерний закат
Мы русским впредь назовем,
А я – еврей – буду очень рад
Здороваться утром с огнем.
Мы речку разделим: недаром она
Течет между двух берегов.
И рядом с твоею моя страна
И будет – Моя Любовь!
И только, с какого конца ни возьмись,
Над нами небо одно.
И, значит, еврейской стране и Руси
Бок-о-бок цвести суждено.
Мы будем встречаться
за круглым столом,
Чтоб дружба – на веки веков.
Мы русскую водку с еврейским вином
Поднимем за нашу любовь...
Но только прошу – не забудь, собрат,
Не пользуйся верой моей,
И пусть не пылает вечерний закат
Рубиновым словом Еврей!
(09.01.62)

Здесь я еще очень осторожен – я боюсь высказаться настолько резко, насколько эта тема звучит во мне. Я прикрываюсь призывом к дружбе, хотя ни в какую дружбу уже давно не верю. Более откровенно, хотя и по другому поводу, я высказался чуть ранее:

(Еврейская Пасха)
Пасха, еврейская пасха...
Разнообразные яства.
Памятью дней хранима,
Старше седого Рима,
Горстка мацы лежит.
Вестник кровавой муки,
Что ты расскажешь внукам?..
Смолкли все разом. Глухо
Древняя песня звучит.
Что в ней? – Я слов не знаю,
Я языка не знаю,
Сердцем лишь понимаю
Мысли и чувства певца.
Трепетно благоговея,
Слова сказать не смею,
Я перед вами робею –
Честные слезы отца.
Вдруг, словно ток по лицам,
Словно удар по лицам,
Звонко, шально разлился
Детский невинный смех.
Что они знают, дети?
Что им до песни этой?
Что им до муки этой,
Парализующей всех?..
В окнах, накрасив губы,
Солнце смеялось грубо.
В синей небесной юбке
Не разыскать конца.
Мир помогал усталым...
И за столом смеялись.
В рюмке – с вином смешались
Честные слезы отца.
(18.04.60)

А вообще я был невинным юношей, писавшим в то время самые теплые лирические стихи и мечтавшим о том же, о чем мечтают все юные люди моего возраста. Например:

(Александру Грину)
Я б не знал ни очно, ни заочно
Этих удивляющихся слов,
Если бы не встретил ненарочно
Откровенье алых парусов...
...Солнце полоскалось в океане,
Шелк небес на мачты разложив,
И осколки сказочных преданий
Звучно будоражили залив.
Здесь, в стране, забрызганной рассолом,
В ветровой продутой чистоте
Встретился я с девушкой Ассолью
В гриновски слепящей красоте.
Здесь над нею сосны колдовали,
Здесь ручей ее кораблик нес,
Синь небес в глаза ее вплеталась
И слетались звезды в лен волос.
И мечту – на счастье ли, на горе,
Стоившую ей и слез, и снов, –
Заронили в душу ей. Но море
Не спешило с тайной парусов.
И томилось сердце в ожиданье,
И, едва успев открыть глаза,
Все искало девичье желанье
Алые от счастья паруса...
(10.09.61)

(Потом, в 1999-м, уже живя в Америке, я дописал к этому стихотворению следующие четыре строчки:

…Так и я в дороге скоротечной
Через километры сквозняков
Всё надеюсь в гонке бессердечной
Встретить бухту Алых Парусов.)

Теперь, когда вы уже имеете представление о годах, совпавших с моей юностью, перенесемся несколько вперед, в конец восьмидесятых годов прошлого века, когда происходили известные перестроечные события, а поток отъезжающих на ПМЖ становился заметным явлением нашей галутной жизни.
(15.07.06)

Здесь я временно прерываю последовательность симфонии для того, чтобы рассказать о только что виденном по телевидению репортаже с фронта Ливано-Израильской войны. Собственно, поводом явился обычный репортаж, на котором, как всегда на войне, стреляют, убивают, поражают жилые и хозяйственные по-стройки. Поэтому речь не о самом репортаже, а о моей, ставшей уже обычной, реакции на виденное.

(Если б снова 25…)
Дайте мои двадцать пять,
Чтобы бежать и стрелять,
Чтобы стрелять и стрелять,
Наших людей защищать.
Надо взрывать и взрывать,
Банды огнем выжигать,
Надо Израиль спасать –
Дайте мои двадцать пять!
Каждый живой репортаж,
Взорванный дом и гараж,
Каждый небритый злодей,
Ужас на лицах детей –
Сил нет на это смотреть,
Хочется встать и лететь,
Стать хоть ракетою той,
Что поражает разбой.
Сколько же можно терпеть
Эту не жизнь и не смерть?
Если сейчас не умру,
Если с ума не сойду
И до утра доживу –
Завтра весь мир подорву!
Пусть ни меня, ни других,
Только бы не было их –
Я не могу дольше жить
Среди скотов и убийц!
(17.07.06)

Хизбалла уже обстреляла Хайфу, Наhарию, Афулу, Набатию, Тверию, Цфат, Кармиэль, Маалот, Мирон, Кирьят-Шмону и еще ряд городов и поселков (Северной) Галилеи в 50-километровом секторе израильского севера. В Хайфе восемь человек убитых, более 50-ти ранено. Продолжается сражение на юге Израиля с ХАМАСом. Там тоже есть убитые и раненые. А руководители восьми самых развитых стран мира говорят о непропорциональном ответе Израиля, о необходимости продолжения мирного процесса на Ближнем Востоке и прочие мудрые словечки, которым грош цена в базарный день. Впрочем, простите меня за отвлечение от основной нити повествования. Давайте продолжим его, ибо названия тому, что происходит сейчас в мире, невозможно найти в цивилизованном лексиконе.

3.
Говорят – и, по-видимому, недаром, – что стихи – это душа и лицо поэта. Даже если он захочет притвориться не самим собой, а кем-то другим, то или из него вовсе не выйдет поэта, либо сквозь маску притворства все равно прорастут цветы его души и сердца. Поэтому, если прочитать стихи поэта без предубеждения, а наоборот, с добрым расположением к нему, то можно обнаружить всю его жизненную эволюцию. Недавно я проделал то же самое с моей книжкой и лишний раз убедился, что назвал ее очень точно – это, действительно, Конспект моей жизни, а то обстоятельство, что в нашу жизнь ворвался очередной Исход моего народа из очередного галута, то это основная характеристика моего времени, по крайней мере, того периода, который приходится на последнюю треть двадцатого и начало двадцать первого века.

Указанное время характерно наличием двух мощных потоков, причем первый вызывал второй, а второй способствовал усилению первого, и остановить их стало уже невозможно. Впрочем, истоки этих течений тоже давно известны. Это, во-первых, резкое усиление антисемитизма в стране и столь же резкий рост протестных настроений среди евреев. Тем временем начинает приобретать вес и второй поток – поток отъезжающих эмигрантов еврейского населения страны за границу на ПМЖ (в Израиль и США через Италию и Австрию). Несмотря на злобный вой в сторону отъезжающих, отвратительные клейма евреям на партийных и иных собраниях на самых разных предприятиях Союза, инициированных власть предержащими, этот поток в семидесятых и последующих годах мощно рос и ширился, и в еврейских «мишпухах» распадающегося Союза вскоре уже не осталось семей, чьи родственники не уехали или не собирались этого сделать в ближайшее время. В 1984 году этот процесс захватил и нашу семью – Галин (жены) двоюродный брат, очень близкий и родственный, с коим мы много переговорили перед его отъездом, помахал нам своими и детскими ручками последний российский раз из аэропорта Шереметьево. За полгода до своего отъезда он начал собирать вещи, которые намеревался отправить багажом, и распродавать ненужное в Израиле барахло вроде русских книг, бытовой электроники и кассет с еврейскими песнями и музыкой. Тогда и я обзавелся карманным магнитофоном и песнями сестер Бэрри, что явилось для меня великим богатством по тому времени, а также собранием сочинений Лиона Фейхтвангера (знаменитый бордовый тринадцатитомник, где тринадцатый, дополнительный, том не был пронумерован), которые буквально проглотил в кратчайшее время (он и сейчас, в Америке, со мною на самом видном месте, рядом с лучшими многотомниками моей библиотеки – Шоломом-Алейхемом, Маршаком, частью БВЛ и другими).
Понятно, что такие события не могли пройти мимо моей души и записной книжки. Приведу только несколько характерных записей того времени:
- * -
Чего ты, бренный мир, достоин,
За что тебя благодарить,
Когда Петрарка и Камоэнс
Бессильны что-то изменить!..
(30.04.86)
- * -
Некуда скрыться и спрятаться некуда,
Всюду глаза и глаза.
Словно деревья промокшими ветками,
Хлещет ночная гроза.
Словно трава, что под ветром качается
И возвращается вспять, –
Больно, что корни за землю цепляются
И не дают убежать.
12.09.86)

Впрочем, состояние общества уже успело сформировать мое отношение к происходящему, что видно и из приведенных записей в книжке, а также из некоторых следующих за ними строк ([1], стр. 93, 140):

- * -
Не пойму, на том ли, этом свете я,
Но всем сердцем чую, как во мгле
Движется великая трагедия
К малому народу на земле.
(31.12.89)

Но мало, мало сказать это один раз, это надо повторять и повторять, даже ценой расшатывания натянутых нервов, находя всё более правильное очертание и адрес угрозы:

- * -
Известны наши имена
отребью русского народа,
А власть молчит, а власть молчит –
мол, нету ничего.
И начинается пора священного Исхода;
Который это на счету народа моего!..
28.03.90)

Я еще и теперь не могу рассуждать спокойно о том, что, усиленное обстоятельствами 80-х годов, мое отношение к отечественному антисемитизму начало формироваться задолго до происходящего. Я уже привел пару примеров ранее, а сейчас хочу добавить несколько записей. Вначале это выглядело как ощущение некоей личной душевной неустроенности, неуверенности в стабильности, устойчивости окружающего мира ([1], стр. 41, 42, 140):

- * -
Нас бури и страсти терзают
Час от часу резче, больней,
Как будто Бетховен играет
На жилах сегодняшних дней.
(24.12.68)

С годами ощущение неуверенности только прогрессирует, вовлекая в процесс сопереживания всё, что творится на параллельных маршрутах жизни:

- * -
Расстаются люди. Полнится
Мир разлуками людей,
И течет из тела поезда
Кровь сигнальных фонарей.
(18.11.69)

И вот уже ты – не ты, а некое скулящее существо, погибающее от собственного бессилия; и тогда рождается жалоба, которую некому высказать на самом предельном, вибрирующем уровне психики:

- * -
Продолжает дождь бесстыдно лапать
Грудь и плечи вопреки мольбе,

И все время хочется заплакать
От щенячьей жалости к себе.
(26.10.89)

С течением времени, однако, эта неустроенность не могла не привести к более серьезным размышлениям о провалах философского мироощущения и, пока еще только на эмоциональном уровне, несогласию с продолжением такой жизни в условиях близкого психического срыва:

(Уйду или выйду...)
Уйду или выйду – открою я двери,
И утренним светом взорвутся слова.
Навстречу – я этому искренне верю –
Зеленые мысли протянет трава.
Смогу ль, не сумею – какое мне дело!
Я выпью губами душистую рань,
Которая в очи росою смотрела,
Как солнечной кровью светящихся ран.
Сомлеет душа, и на тризне печали
Я теплой слезою на листья прольюсь,
И примут меня васильковые дали,
И в светлом покое навек растворюсь.
(20.06.83)

А условия жизни не содействуют улучшению чего бы то ни было, и стихи не отличаются разнообразием переживаний, их окончательного эффекта:

(Гостиница)
Дома! Вы – земные гостиницы,
В которых проездом мы,
Когда нам судьбой подкинется
Мгновенье из вечной тьмы.
А жизнь одарит - то ласкою,
То бросит в рабочий пот,
То светится женскими глазками,
То ножками в плен берет.
То вдруг водопадом ринется
В сиянье алмазных брызг...
Но всё ж иногда гостиницей
Предстанет на краткий миг.
(10.08.84)

Моим протестом был не только острый эмоциональный выплеск, но и обращение к истории еврейского народа, чтобы найти в ней примеры иного, героического свойства:

(Юдифь)
Был кем-то старый миф еврейский
запечатлён.
Я весь душою неарейской
в него влюблён.
Там кровь текла. Там алой пеной
сияла кровь.
Такою платой для Олоферна
была любовь.
И на подносе с его главою,
с мечом в крови
Юдифь держала перед собою
Свой Плод Любви.
И первый раз спокойно спали
в своих домах
Евреи-люди и не стенали
в тяжелых снах.
(15.05.85)

И даже молитва уже (или еще) неверующего ни во что атеиста:

(Молитва ХХ)
Опять я болен среди дня;
О Б-же, что со мной?
Зачем ты лезешь из меня
Колючею строкой?
Ведь это делают давно
И ни к чему здесь плач –
Всегда в истории говно
Евреям был палач...
...Однажды ночью изнемог
С еврейкою еврей,
А это значит, наш сынок –
Из нашенских кровей.
О Б-же, дай ему всего,
Но только, хлопоча,
Не подложи в судьбу его
Живого палача.
Пусть будут зори иногда
Всходить в руце твоей
И пусть не будет никогда
На свете палачей!
(21.12.86)

Для приглушения задавленного сознания может сгодиться и стихотворение такого рода (вроде бы для гордости за свою нацию – в противовес утверждениям антисемитов в обратном и несмотря на то, что наши достижения в этой стране всегда замалчивались с трусостью слабого и подонка:

- * -
Мне говорили часто гоим,
Что быть евреем – смертный грех.
Но концентрация Героев
Среди евреев выше всех.
Не тех героев, что, толкаясь,
Россию рвали, как зверье,
А тех, которые сражались
И умирали за нее.
В среде звериного оскала
Мы не оставили печать:
Россия наших признавала,
Когда не смела замолчать.
И те, кто головы отдали,
Когда слеталось воронье,
Свою Россию защищали –
Как они верили в нее!
(04.07.87)

И не один я так поступал, ибо не сам же я вел статистику наших достижений, а выуживал ее из разных официальных изданий, где ее, конечно же, не выставляли напоказ, а вынужденно давали на задворках этих самых изданий. Я пытался объяснить происходящее нашей собственной трусостью, причем не только трусостью гонимых, но и трусостью гонителей; недаром подчеркнул жирным италиком созвучия фамилиям наших верховных руководителей – Хрущева, Брежнева и Горбачева:

- * -
В стихах, порою злых и броских,
Которых жаждали миры,
Не голоса, а подголоски
Звучали громко до поры.
Но если б это сознавали… –
Нет, нашу липу и вранье
Мы сами правдой называли
И сами верили в нее.
Словам вождя – отца родного –
Мы не могли не доверять.
Он гениально плел оковы,
А нам откуда было знать?
Но после той счастливой даты,
Когда Г-сподь прибрал его,
Пошел период полосатый,
Но бесполезный для всего.
Мы всё на свете растеряли,
Но наша главная беда –
Что мы и новым доверяли
И шли за ними. Но куда?
Один тащил на кукурузу,
Другой награды собирал
И по Советскому Союзу
Не дальше Ялты выезжал...
...Чего ж теперь кричим горлато;
Чтоб новой славы кус урвать? –
Мы в этом сами виноваты,
С себя и надо начинать.
А мы растерянно застыли
И как в безвременье живем.
Но хрящ небрежности осилим
Мы только собственным горбом.
(18.09.87)

Все мои друзья были, конечно же, евреями, кроме тех, с кем меня вынуждали дружить те или иные внешние обстоятельства (например, в институтских кругах). Один из моих еврейских друзей, очень талантливый и столь же насмешливый (но без ехидства), прекрасно знающий поэзию и часто подбивавший меня на неожиданные строчки, явился «виновником» таких вот стихов:
- * -
И клинопись углов,
И летопись огней,
Вечерним ивритом
молитвенно грустящих,
Мне нашептали слов
И выстлали длинней
Асфальты улиц,
сухо листьями шуршащих.
(15.10.87)

Я уже говорил, что поток отъезжающих достиг и нашего дома, моей семьи – в Израиль уезжал Галкин очень близкий двоюродный брат (близкий не только формально, но и духовно). Это было очень грустное прощанье, потому что:

(Еврейские частушки)
Приезжали попрощаться,
Каждый что-то говорил.
Очень трудно расставаться,
Оставаться нету сил.
Мы смеялись, мы плясали,
Пели песни дотемна,
А родители стояли
Одиноко у окна.
…Что мы делаем невольно!
Что невольно говорим!
Если мне сегодня больно,
Каково сегодня им?!
Шел спектакль совсем недавно
Про такие же дела:
Там привычно и исправно
Пара верная жила.
Он старик, она старушка,
У сынов свои дела.
Но сыновья заварушка
Стариков не обошла...
...Наши пляски, наши речи
Я не в силах передать,
Нам плясалось в этот вечер,
Будто больше не плясать.
Я частушки сочиняю
Со слезами на глазах,
Ничего не понимаю,
Будто весь на тормозах.
(30.11.87)

Конечно, одно дело, если уезжают чужие, и совсем другое, когда то же самое совершают свои:
- * -
Когда уезжают чужие,
Всё кажется – это пустяк.
Когда уезжают родные,
Сжимается сердце в кулак.
И хочется вслед самолету
Смотреть до припухлости глаз,
Как будто неведомый кто-то
Там место оставил для нас.
(15.12.88)

И еще шире раскрываются глаза на эту пакостную действительность, в которой ты барахтаешься, и еще неодолимее становится желание последовать за ними. И все же, несмотря на перестройку, затеянную Горбачевым, еще есть силы, которые вскоре приведут к вооруженному путчу, создадут ГКЧП; и хоть ты этого пока не знаешь, но всем сердцем чувствуешь, что нельзя говорить громко и откровенно о том, что у тебя на душе, хоть многие уже сами догадываются об этом:
- * -
Что ты, милый, слепой?
Почитай, и поймется:
Это только живой
так неумно смеется.
Я не бог, ты не бог,
значит, оба убоги
Для божественных строк
и казенной дороги.
Если хочешь – чеши
на Таймыр, на Аляску
И тихонько пиши
эту страшную сказку.
(20.03.88)

В этих условиях только твердокожие могли остаться психически здоровыми; я же вынужден был обратиться в спецлечебницу, где даже гипнотические сеансы, проводимые профессором, мне почти не помогли. Происходило это примерно так, как изожено в следующих стихах.
- * -
Я очень болен, очень болен:
Я сбросил кожу – каждый нерв
Словами остро оглаголен
И, как нарыв, трещит на мне.
(08.03.88)

Толстый электрический кабель, объединяющий воедино перенапряженную нервную систему, разволокняется на отдельные, вибрирующие ненавистью волокна, это происходит еще и еще раз, притягивая всё новые и новые возмущения, требующие непременного самовыражения:

(Ухает сердце, как в бочке,
руки бессильно висят…)
Кто отогреет глазами?
Кто соберет по частям?..
Белое-белое пламя
Лижет меня по ночам.
Бред нарезает картины
Мраморным бархатом плит,
И до-диез паутины
Тающий мозг холодит.
Кожа прилипла к постели
И, хоть метлою гони,
Рвется и рвется без цели
Саван моей простыни.
(29.11.88)

И они приходят к тебе со всего фронта неприятия, поющего свои особые песни ненависти:
- * -
Здесь все стало чуждо,
там родным не станет.
Раздвоенье чувства
душу мне тиранит.
Вот уж и на коже
точки раздвоений...
Упаси вас, Б-же,
от таких сомнений!
(20.12.88)
- * -
...И сижу я за решеткой,
И что делать – сам не знаю,
И стихами, точно водкой,
Крик души угомоняю.
(24.07.88)

Эти мысли, эти чувства мучают тебя до боли, до пота, до слез, до тошноты, до того, что тебя охватывает могучее потрясение, снедающее твою способность понимать даже самое простое человеческое общение. А это уже подлежит лечению не кустарными, народными средствами, а самыми серьезными медицинскими методами:

- * -
Тихо плачет природа, провожая рассвет.
Горше времени года и духовнее нет...
...Как я сына растила – не скажу ничего.
Но какая-то сила отнимает его.
А без детского смеха
разве можно прожить?
Пожелай мне успеха,
чтобы там не тужить.
(26.09.88)

И потому совсем не удивительно, что стрессовое состояние привело к защемлению пищевода с невозможностью глотать твердую пищу:

(Все сошлось... И нервы хлипкие
защемили пищевод...)
...Но болезненными строчками
Сосны съежились вдали,
И свинцовыми примочками
К небу тучи приросли...
Нет любви... Скривилась родина...
Вырос сын... Снега взошли...
И родные настороженно
Грань миров пересекли...
(26.10.88)

А однажды появилось ощущение, что все, мной написанное в эти годы, когда-нибудь будет интересно не только моим близким, но и – кто знает? – кому-то еще, если удастся когда-нибудь опубликоваться. И вот тогда появилось стихотворение-обещание, коего я, конечно, мог и не давать, ибо и так понятно, что мои стихи – не подделка подо что-то и не неудачная выдумка, а весьма точное отражение всего того, что происходило со страной и некоторыми из ее тогда еще граждан:

(Вступление)
Чтоб не попутал бес лукавый
Сомненьем нынешнюю рать,
Дневник души моей кровавой
Я начал издавна писать.
Чтоб снять заране кривотолки,
Я откровенен буду тем,
Что избегать не стану колких
Животрепещущих проблем.
От политической окраски
До эротических путей
Найдете вы итоги тряски
Судьбы и совести моей.
И без потуг на одиозность,
На привилегии войны
Я передам души нервозность
И нерешительность страны
В эпоху культов и застоев
И комплексующих идей,
Приспособленчества изгоев
И девальвации людей.
(25.04.88)

4. Полька-пиццикато, вальяжно,
насмешливо.
Итак, я продолжал жить в совершенно сумасшедшей стране, доставшейся мне в силу случайного наследства:

- * -
Живу, как на вулкане, на Везувии,
Все время жду и жду чего-нибудь.
И постепенно тихое безумие
Пропитывает сжавшуюся грудь...
...Сменяет провокацья провокацию,
Где натравляют сволочь на людей.
Мне неудачно вытянули нацию –
Я враг везде, поскольку иудей.
(09.06.88)

А я жил и продолжал наивно удивляться:
- * -
Есть демократии пределы
Иль бесконечно власти рать
Свои вселенские пробелы
Жидами будет закрывать?!
(04.10.88)

И настраивал себя на философский лад:
- * -
Каждое поколение
в мире зачем-то воюет.
Корни у древа истории
нынче совсем нестойки –
Одни творят революцию,
другие горят в мировую,
А нашему поколению
досталась чума перестройки
(22.11.88)

А тем временем в стране создавались откровенно антисемитские общества и содружества, с которыми никто не боролся, ибо вырастали они из недр всемогущего КГБ. Одним из таких было общество «Память» во главе с Дмитрием Васильевым, даже внешний вид которого не сулил ничего хорошего:

- * -
Если лучшие из писателей,
По которым “Равняйсь!” вчера,
Встали ныне в ряды карателей,
Значит, кончилась их игра.
Значит, хочется в нынешней замяти
Вспомнить древний удар палаша;
Значит, требует выхода в “Памяти”
Черносотенная душа.
(05.10.88)

(Боевикам из “Памяти”)
Приходите, паразиты! –
Вы избавите меня
От того, что вами сшито
Из расхристанного дня.
Ненавистные недаром,
Появившись из дерьма,
Вы арабских эмиссаров
Удостоились клейма...
...Буду песни петь до гроба,
Но, встречая смертный час,
Превращаюсь в русофоба
из-за вас!
02.02.90

Естественно, что мое юношеское востор-женное отношение к стране проживания сменилось ненавистью и страхом:
- * -
Как я любил тебя, старая Русь,
до перестройки.
А вот теперь откровенно боюсь
этой помойки.
(10.09.89)
- * -
Страх один твердит: “Беги!”
Не пускает страх другой.
Разрываются мозги
От коллизии такой.
Разрываются мозги,
Разрываются сердца,
Но грохочут сапоги
Возле самого лица.
Возле самого лица
Кто-то крикнет: “Гой еси!..”
Разрываются сердца
У евреев на Руси.
(23.08.89)

И, как следствие, – обострение болезненного состояния, в том числе и из-за того, что никак не удавалось настроить и уговорить себя на окончательное принятие решения об отъезде, ибо ничто, кроме ненависти и всеобщего ажиотажа, не могло мне помочь в этом решении:
- * -
Что-то сейчас случится
В черном провале лет. –
Нервы торчат, как ключицы,
Нервы хрустят, как паркет.
Снова танцуют моды,
Как на чумном пиру.
Апокалипсис бродит
Дырками на миру.
(18.03.89)
- * -
Нерешимым противоречием
Раздираем сегодня я –
Понимаю, что ехать не за чем,
И не ехать никак нельзя.
Но в троллейбусе и автобусе,
В бесконечности ночи-дня
Все не верю, что нету глобуса
Исключительно для меня.
(21.12.88)

А люди, как говорится, продолжали и продолжали уезжать. И вот уже я провожаю начальника своего отдела, Сережу Ясовского, с кем мы неоднократно вели тайные беседы за запертой дверью его кабинета:

(Сереже Ясовскому)
(- после отъезда в Израиль -)
Так хочу по шпалам броситься
И догнать тебя, догнать.
Но душа, как сука, просится
И боится убежать.
(18.06.91)

Да, он уехал, но не прошло и трех месяцев, как из Израиля прибыло известие, что наш Сережа умер от инфаркта; а ведь он был на год моложе меня и неплохо знал английский язык, который в Израиле очень высоко котировался.
А тем временем, несколько опережая описанные мною события, по Москве поползли слухи о предстоящих погромах – в мае месяце 1991 г:
- * -
Известны наши имена
отребью русского народа,
А власть молчит, а власть молчит –
мол, нету ничего.
И начинается пора священного исхода.
Который это на счету народа моего?!
(28.03.90)

Сначала почему-то предполагался армянский погром, а потом еврейский. Не знаю, почему именно в этой последовательности и что армяне собирались предпринять для своей защиты, но евреи стали заменять выходные двери в своих квартирах на металлические с особыми запорами, а у меня под тумбочкой в прихожей появился небольшой, остро наточенный топорик. Я понимал, что он мне мало чем поможет, и потому все больше и больше настраивался на решительный отъезд:

(Свеча горела на столе...)
За компанию пью я и верую,
За компанию я гражданин.
Если друг уезжает в Америку,
Как могу я остаться один?
Как остаться без роду, без племени,
Все душевные связи порвать?
Это рев сумасшедшего времени,
Это дикого страха печать.
Но... совсем незнакомое пастбище,
И пастух, и мычанье, и суть.
Потому и пытаешься час еще,
Еще день, еще год протянуть...
Где окажешься ты?.. Со товарищи?..
Развернешь ли судьбу сгоряча?
Или в этом российском пожарище
Догорит восковая свеча?..
(04.11.89)

И вот уже остается решить, куда ехать. В Израиле четыре года живут упомянутые родственники; но и в Америке около десяти лет проживает Галкин родной брат Олег, уехавший туда еще в олимпийском 1981 году. Когда в 1990-м Галя ездила в гости в Нью-Йорк, мы получили вызов из Израиля, куда я и мечтал направить наши стопы:

(Я иду и от счастья наглею...)
...Я боялся, но очень стремился,
Я стремился и страх проклинал.
Но душою к своим прилепился,
И никто мне хулы не сказал...
...Там узнаю и радость и муку,
Разрыдаюсь над каждой строкой,
И за эту любовь и науку
Пожалею ль расплаты такой!
Видишь – это, от счастья наглея,
Солнце в очи усталые бьет,
А навстречу евреи, евреи –
Ах, какой симпатичный народ!
(25.06.90)

(Туда)
Пусть буду глупее немножко
На пять безъязыких минут,
Зато не по этой дорожке
Потомки мои побегут.
Иные найдут измеренья,
И будут, возможно, у них
Открытия и достиженья
На уровне вех мировых.
И вспомнит далекий потомок,
Спросонок глазенки открыв,
Того, кто из грустных потемок
Ушел в человечий разлив.
Ушел, оборвав совершенно
Упрямой судьбы стремена,
Ушел и унес сокровенно
Грядущих времен семена...
...А больно и справа и слева
И прочих невзгод через край.
Посевы... посевы... посевы...
Когда же снимать урожай?..
(22.07.90)

И – главная запись неисправимого романтика того времени (она была недавно опубликована в майском номере 2006 года в местной газете «Еврейский меридиан»)
- * -
Не пылает свечка на ветру,
Здесь смешны и слезы, и протест.
Если не уеду – я умру,
Я живу надеждой на отъезд.
Не туда, где ломятся столы,
А туда, где из корней нутра
Вырастают люди – как стволы
В листьях чувств и зелени добра.
Пусть бушует черный хуррикан
И плюется огненным плевком.
Разделил два мира Иордан,
Я давно уже живу в моем.
Духом там, а телом далеко.
Но молю: “О, солнечный Г-сподь,
В том же мире тихо упокой
И мою неверившую плоть”.
Променяю дохлую Москву
На любой кибуц из кибуцов. –
Я хотя б закат мой доживу
Посреди прозревших мудрецов...
...Не пылает свечка на ветру,
Здесь смешны и слезы и протест.
Если не уеду – я умру,
Я живу надеждой на отъезд.
(20.01.91)

Но, как мне кажется, все-таки последним штрихом, последней точкой над «i», которая окончательно перевесила чашу весов в пользу отъезда, явилась записка, оставленная мне на спортивной площадке возле дома, где я легко разминался по утрам; её содержание было весьма кратким и не отличалось красноречием: «Жид, убирайся!..» (12.10.84). Я догадывался, кто ее написал (см. мою компьютерную книжку «Я – Иудей», Нью-Йорк, 1997)…

На этом я хотел бы закончить ПоэтичеСкую симфонию, мою первую попытку такого рода. Последняя запись относится к январю 1991 г, когда уже не оставалось никаких сомнений в правильности принятого решения. Но перед этим произошли некоторые события (как, например, упомянутый кровавый путч с созданием ГКЧП, когда наши документы о выезде уже рассматривались в ОВиРе), о которых я не рассказал подробно, чтобы не увеличивать и так немалый объем этой симфонии, особо ее последней части. Конечно, осталось много недоговоренного, но это в следующий раз.

А теперь, наконец, – финальный аккорд. Сегодня по телевизору рассказывают и показывают результаты тринадцатого дня второй Ливано-Израильской войны. Разрушенные и горящие дома, мосты, нефтехранилища; плачущие женщины и дети; трупы и кровь, убитые и раненые…

(Бекаа)
Бекаа, Бекаа – стал наш мир Бекаа,
Стало жутко за нашу постройку.
Отдавали ее, забирали назад
И разрушили эту помойку.
Что Ливану от этой одной Бекаа?
Что Израилю в этом клочочке?
И не правда нужна, а кривые права –
Прицепиться к малюсенькой точке.
Сколько раз еще зубы сломаем на том,
Чтоб в своем мировом озверенье
Вызвать в мире кровавый,
науськанный стон
Отторженья, войны, пораженья?!
Я бы плюнул на спорный участок земли,
Он не стоит того напряженья,
Если б только они от границ отошли
И оставили наши владенья.
Но на шаре земном потерялись права,
А тревога – от дома до дома:
Посмотрите – у нас Бекаа, Бекаа
Разбежались по шару земному.
(20.08.06)

Прошло еще семь лет. Теперь я знаю, чем та война закончилась. К счастью, все войны когда-нибудь кончаются. Это человек учится жить, учится до сего дня. У него очень хорошие учителя – Собственный исторический опыт, но главное – наша Тора, к которой мы еще не все одинаково внимательно прислушиваемся. А надо бы!.. Ибо линия нашей жизни продолжается, и качели еще не раз качнутся в ту или эту сторону. Хотелось бы, чтобы это всегда было к счастью!..

(Конец)