Корабль эмигрантов

Окончание.

ГАВАНЬ ГЕЕННЫ ОГНЕННОЙ

О существовании Геенны Огненной известно каждому, даже не ступавшему сюда ногою, потому что это гавань мечты, в погоне за которой мифы и реальность срастаются, мистически переплетаясь с корнями Древа Жизни и Древа Смерти. И пророчеством Кассандры просыпается откровение о том, что, оказывается, для человека нет ничего более цельного в мире, чем собственная расколотая жизнь, и что смерть – лишь продолжение этого жизненного пути. Вроде бы всё кончилось, но вдруг вспыхивает оконная рама – даже не рама – подрамник разрисованного холста, может быть, в той же каморке старого кукольника, ностальгически добирающего с этого холста иллюзорное тепло кипящего котелка над тлеющими поленьями, а там, за мнимым очагом, у которого прошла его жизнь, – восходит солнце.

НА ПУТИ В РАЙ

Рай – конечная цель загробного странствия. Но путь к обители высшего блаженства лежит через чистилище и ад, обнажающие всю меру человеческой уязвимости и несовершенства.
В.Фромер «Несостоявшаяся встреча»

Мальоранка

В то время я работал редактором одного из иерусалимских литературных журналов, располагавшегося на мансарде старинного особняка Библиотеки Сионистского форума в тихом переулке Иерусалима за нынешней автобусной станцией.
Журнал был моим детищем во всех смыслах. Сначала выгоняли из Союза за то, что его первый номер был выпущен на средства Союза писателей, а вошли только достойные. Затем критиковали за то, что, вопреки всем перипетиям, он получался таким, каким получался. Потом недоумевали, как он вообще выходит, несмотря на полное отсутствие финансирования. Наконец стали уважать, не настаивая на выплате гонораров, считая для себя даже почетным публиковаться в моем журнале, хотя, честно говоря, несмотря на маститый редакционный состав, я всё готовил один, без чьей-либо посторонней помощи. Так что судьба издания всегда зависела от моих собственных пристрастий и финансовой оснащенности.
Однажды в редакцию журнала зашла одна художница и принесла свою графику. Я мельком глянул на рисунки и, не вдаваясь в подробности, подумал, что девушка слегка на вылете, но рисунки у нее отменные. Это были деревья – самые разные, точнее, разные части дерева – корни, стволы, ветви...
Ей было лет 27, но, несмотря на молодость, она уже много выставлялась за рубежом, в Израиле – в Хайфе, Тель-Авиве, Ашдоде, но мечтала покорить Иерусалим. Это было ее внутренней программой.
Вслух я многозначительно заметил, что кляссер журнала переполнен, поэтому я ничего не могу обещать. Про себя же вспомнил, у кого по дружбе всегда есть местечко, а эта без всяких просьб и рекомендаций пришла сама.
Вообще, по большому счету, это было бы даже неуважением к себе – взять и включить в свой журнал работы какой-то фифы, когда у меня даже на уборщицу нет денег, сам полы мою и выношу мусор.
Короче, папка с ее рисунками осталась у меня в столе – я соответственно и не думал ее открывать, чтобы не тревожить совесть.
Несколько дней спустя в Иерусалимском муниципалитете состоялась презентация моего журнала. Трудно было поверить, что речь вообще шла о русскоязычном издании. Я сказал два слова о целях и задачах журнала. Затем еще один писатель – тоже два слова. А потом разболтались депутаты и какие-то сотрудники муниципалитета – и всё о своем вкладе в развитие русскоязычной культуры, в частности, моего журнала, и всё на иврите, и только на иврите.
Благо, что и стол, и зал в муниципалитете круглые, так что любая мысль могла принять обтекаемую форму и сама собою закруглиться. Впрочем, у нас в Израиле привыкли к шоу и его маскам, с которыми срастаемся и уже не можем расстаться.
Я вышел из зала в холл и вдруг увидел свою недавнюю знакомую, которую, честно говоря, едва узнал. Она была экстравагантно одета. Черные, плотно облегающие брюки с разрезами до колен, черная полупрозрачная блузка (без бюстгальтера) с совершенно открытой спиною. Ее черные, смоляные волосы, сильно пропитанные лаком и кремом, были стильно зачесаны вверх. Туго затянутые на макушке искусственными косичками, они словно распадались в частые ветви какого-то немыслимого силиконового дерева. Это была не пальма, не баобаб, а одно из деревьев дантовского леса. Чувствовалась, что смуглянка – богемная женщина, любительница отдохнуть, приятно провести время, женщина, с которой можно забыть о тяготах будней. Ее формы и манеры сулили раскрепощенность и авангардные ласки.
Так что не было ничего удивительного в том, что она находилась в центре мужского внимания. Несколько мужчин откровенно увивались за нею. Один подносил вино, другой – кофе, третий – печенье, четвертый – пепельницу, пятый – зажигалку.
Я невольно поймал себя на мысли, что тоже раздеваю ее глазами и хочу быть одним из увивающихся вокруг кавалеров. Даже немного досадовал на себя за то, что не удосужился хотя бы прочитать имя на альбоме с ее графикой. Прилипнув спиной к косяку двери, я стоял и курил, наблюдая за смуглянкой сквозь колечки дыма, точнее, не столько за нею, сколько за движениями «космического дерева» ее прически, неожиданно вспомнив слова, начертанные на вратах дантовского ада:

Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу туда, где вечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям...

С чего бы это я вдруг вспомнил о погибших поколеньях, непонятно, может, выпил лишнего? Тут ко мне подошел приятель, и я спросил его:
– Кто эта роковая красотка с силиконовой пальмой на голове?
– Тоже хочешь попробовать? – отозвался тот.
Не знаю почему, но мне не захотелось развивать эту тему. Я не пошел домой, а вернулся в редакцию, быстро отыскал папку с рисунками, которые были подписаны просто «Йона», и улыбнулся: было понятно, кому она столь бесхитростно подражает. Как для Йоны Волах поэзия была формой жизни, так для Йоны-художницы формой жизни стал рисунок. Избранный ориентир объяснял многое в характере ее художественных поисков.
И серия эротических деревьев подтверждала это, хотя для покорения Иерусалима именно эти рисунки были самым бесперспективным и неудачным начинанием, которое только можно было придумать.
В своей бесстрастной наготе ее персонажи словно слились с символизирующими их деревьями – Аполлон с сияющим лавром, Аттис с сосною, Осирис с кедром, Юпитер с раскидистым дубом.
Своему циклу «Любовь мальоранки» Йона предпослала развернутую аннотацию – историю «Тристана и Изольды», но с острова Мальорка. На католическом острове женщины обычно купались в длинных платьях, а здесь... стесняющая движения сброшенная в воде сорочка... сладостно раздвинутые ноги, трепещущие груди, волнующие бедра в нежных и крепких руках незнакомца, подкараулившего девушку во время купания. И убаюкивающая отголоски сурового воспитания вода.
На другом рисунке юноша поднырнул, чувственно обхватил ноги мальоранки и приник губами к ее животу. Илья посмотрел на следующий рисунок. Это было уже не искушение: тело юноши словно срослось с любимой, и он овладел ею. Чувственная эротика угадывалась в подводной части рисунка. А на поверхности воды в корягу вплелись две большие лилии, казавшиеся продолжением прекрасного тела девушки... Ни одна обнаженка не казалась мне настолько сексуальной, как рисунки деревьев и коряг Йоны. Это обстоятельство будило забытые с возрастом ощущения и слишком здоровый интерес к инстинктам мальоранки с космическим деревом на голове. Всё было единым и расколотым. Неожиданно я вспомнил не так давно оброненную кем-то фразу из Танаха: «Нет ничего более цельного, чем расколотое сердце». Гармония расколотости, как нечто подсознательное, читалась в фантазиях Йоны.

Это же чувство расколотости, даже в минуты апогея близости, вбивало клин и в мое ощущение мира – с 1960-х годов, когда меня выгнали из университета в России за стихотворения о расстреле Гумилева... Тогда что-то оборвалось во мне, или просто в душе застряла пуля...

«Несуаз» в Геенне огненной

На следующий день я набрал номер телефона Йоны и сказал, что намерен обсудить ее работы, но поскольку обстановка в редакции совершенно не подходит для серьезного дела, то приглашаю на деловую встречу в кафе «Синематеки».
– С удовольствием, – согласилась она, – экзотическая веранда над Геенной огненной у подножия стен Старого Иерусалима – место самых невероятных фантазий. В этой долине к югу от старого Иерусалима, возле Солнечных ворот, язычники приносили в жертву детей, за что иудеи возненавидели это место. В «Книге пророка Иеремии» предсказывается, что станет эта долина – долиною убиения. Птицы и звери будут пожирать трупы павших в бою, и так совершится кара Бога за преступные жертвоприношения...
– Ты говоришь как Кассандра.
– Я так чувствую, я знаю это наверняка.

Я разговариваю здесь с деревьями, а потом рисую всё, что вижу. Царь Иудеи Иосия уничтожил все языческие жертвенники долины Хинном. И прокляли это место, превратив в свалку для мусора и для непогребенных трупов. И горели там всегда огни, уничтожавшие гниение. И казался этот огонь адским огнем... Но в сердцевине земли под долиной осталось кубло ядовитых корней Древа Смерти.
Я не хотел вспоминать то, о чем вспомнил после ее последних слов...

Когда мы уже сидели за столиком, Йона сказала:
– Нам нужно выпить. Мне – «Кафтан Мурган».
– Что-что? – переспросил я.
– Это я так называю «Кэптэн Моргэн». Можешь не читать меню, здесь в наличие только этот ром. Как-то раз мы были здесь с ребятами, приехавшими из России. Один из них пытался читать на иврите. Вот он так и прочитал: «ром "Кафтан Мурган"». Теперь и я помимо собственной воли читаю так же, хотя пью редко, ну, разве что после отказов редакторов... Прихожу в свою геенну огненную, тогда и «Кафтан Мурган» приходится кстати. Ты решил мне отказать с публикацией рисунков?
Она перерезала все ходы разом. Говорила скороговоркой так, что я не мог вставить ни слова. Сама задавала вопросы, сама на них отвечала, хотя казалось, что и я участвовал в этом дискурсе, заданном ее собственными правилами, комбинациями и трансформациями. И я не мог встряхнуться от исходившей от нее притягательной инфернальности, которая увлекала меня помимо воли.
– Официант, – механически обратился я, – «Кафтан Мурган», две двойные порции.
– Что? – переспросил официант, добавив: – Извините, я не расслышал.
– «Кэптэн Моргэн», – исправился я и смутился как мальчишка.
– И «Несуаз» на двоих, – не спрашивая меня, бросила она вдогонку официанту.
Она делала всё так, будто во всем была единственно права. Ее эмоциональная волна подавляла, лишая меня, человека, работающего со словом, дара связной речи. И я, собравшись было обсудить ее рисунки, неожиданно начал говорить о достоинствах выбранного ею салата.
– Прекрасный салат, не всегда знаешь, какой выбрать, само название «Несуаз» ни о чем не говорит...
– Как это ни о чем не говорит? – рассмеялась она, и пучок ее смоляных волос сложился в новую проекцию космического дерева. – Это рецепт из Ниццы. Правда, там его делают с их с особыми анчоусами. А у нас вместо французского анчоуса – туна идет в дело. Лунная трава заменяется синим базиликом. Соус от горчичных баронов Луары переливается во что-то израильское... Впрочем, я уже забыла, как должно быть в Ницце, поскольку гонораров в Иерусалиме не любят платить, чтобы я вновь съездила туда и вспомнила рецепт «Несуаза» наверняка.
– Можно посмотреть в поваренной книге.
– Нельзя. Для меня не существует такого понятия, как поваренная книга. Есть мое восприятие: в Ницце «Несуаз» был для меня не таким, как в Геенне огненной, где он осквернен адским мурганом, – понизив голос, с нарочитым артистизмом произнесла она. – Впрочем, здесь я обожаю его в этой реальности. Но... вернемся к нашим баранам. Так вы, стало быть, и в Ницце не бывали? – Она достала мою книжку и начала читать аннотацию на обложке: – «Вся его жизнь была отдана настоящему и прошлому государства Израиль. Его персонажи, среди которых премьер-министры, поэты, мыслители, – это люди, озаренные внутренним светом, сжигаемые страстями. При этом объективность исследования сочетается с эмоциональным восприятием героев повествования. Автор не только рассказывает об исторических событиях, но и показывает человеческое измерение истории, позволяя читателю проникнуть во внутренний мир исторических личностей...»
«Да ей просто невозможно заткнуть рот», – подумал я и уже начал сожалеть о том, что заказал двойной ром.
– Я очень надеюсь, что редактор уважаемого мною журнала, – говорила Йона, словно продолжая аннотацию, – блистательный журналист, писатель, историк еще раз приглядится к моим работам.
Она шла напропалую и нагло льстила, но было чертовски приятно слушать всю эту белиберду из уст соблазнительной девчонки.
А она так и продолжала тоном Кассандры говорить мне обо мне в третьем лице.
– Он опять вспомнит войну Судного дня, свое ранение, лица товарищей, ушедших в тот день из жизни, свои сны и фантасмагории, не дающие просыпаться без дрожи... Потом опять попытается уйти от бренности бытия в хаос и гармонию своей коллекции корней и деревьев и вновь вернется к моим работам, потому что они – отражение его мира, только он сам об этом еще не подозревает...
Неожиданно я перешел на ты:
– Откуда ты знаешь о моих видениях, о коллекции? Всего этого уже нет в аннотации!
– Книжки твои читаю, плюс чуть-чуть фантазии... А то, что дерево, как ось, различные миры связывает, так ты лучше меня о том ведаешь, на себе испытал...
– Да-да, – рассеянно произнес я, – корень тысячелетней оливы – моя старушка с кинжалом, с которой началась коллекция. Знаешь, Йона, я никому об этом не говорил, но убежден, что ты – поймешь: «Старушка боролась за мою жизнь... и я выжил». После ранения она стояла у меня на тумбочке в больнице. После каждой операции я с надеждой смотрел на нее. Понимаешь, трижды врачи недотягивали, рука бездействовала. Видишь этот шрам от запястья до плеча? Старушка вселяла в меня надежду. Странно, но после одной из неудач врачей мне показалось, что ее кинжал стал острее...
– Не убеждена в ее заслугах перед Отечеством, – скептически заметила Йона.
– Ты не можешь всего знать, над талисманами не смеются, в них – верят, как в гениев природы. Ты слишком молода и не знаешь, как человек цепляется за жизнь, когда, его ведут к погибшим поколеньям...
– Я принесла еще рисунки. Посмотришь дома вместе со своими деревянными гениями. А сейчас – лучше на Геенну. Правда она как Райский сад? Всё утопает в зелени. А какие раскидистые деревья. От них тени в несколько раз больше, чем они сами! Ветви дерева – суть: эфир, воздух, огонь, вода и земля, – так сказано в «Упанишадах».
– Ты хочешь спуститься в Геенну? – спросил я.
– Да, – без колебаний ответила она.
Мы спустились в долину сыновей Энномовых. Взгляду открылось одно из самых непостижимых мест, с фантасмагориями и гармонией которого Йона словно срослась. Здесь она не кокетничала и не казалась противоестественной, она была частью этого мира у подножия древнего Иерусалима – города безысходности бытия и чудес.

– В книге «Зоар», – снова начала Йона, – говорится, что Древо жизни распространяется сверху вниз и всё залито лучами солнца. Когда я нахожусь здесь, мне кажется, я заряжаюсь этой энергетикой. Понимаешь, в конечном итоге символизм образа дерева сводится к двум понятиям – Древа Жизни и Древа Смерти. И всё это в Геенне. Но у меня в голове не укладывается, как это возможно, чтобы в этом месте корни Жизни были наверху, – она указала на раскидистые ветви старых олив, которые казались не корнями, а паутинками, подтягивающимися к небу, – а корни Смерти – тоже в Геенне, но в Преисподней...

В какой-то момент я вдруг почувствовал, что устал от навалившихся разом заморочек, поэтому не споря взял ее работы, назидательно напомнив, что все-таки Древо жизни находится в небесном Иерусалиме и деревья в моей коллекции, как мне кажется, каким-то образом связаны с ним...
Я сказал это нарочито самоуверенно, но как раз так, как было нужно, чтобы подействовать на Йону, – с ощущением своей единственной правоты...

Война Судного дня и мир после войны

Жизнь Ильи в России сложилась так, словно ее и не было. Обрывки памяти запечатлели лишь фрагменты русской литературы и... коряги, которые оставались на берегу после вошедшей в свои берега Волги.
Еще мальчишкой Илья выходил на плавучую пристань и не мог отвести глаз от их немых силуэтов. Он смотрел на умирающие или выжившие под натиском воды деревья, и смешанные чувства овладевали им, как блики света и тени, игравшие на поверхности воды. Ненасытные глаза, алчущие и открытые, подсознательно искали эти, словно просящие о пощаде, вётлы, находя совершенство даже в обрубках и кусках сгнивших деревьев.
Через некоторое время в Москве, на Измайловском художественном базаре, он увидел выставленные на прилавках залакированные художественные корни и стволы, похожие на героев книг и политических деятелей. В России началась мода на такие безделушки. Но всё, что перерастало в ширпотреб, автоматически утрачивало для Ильи интерес. В то время казалось, что у него нет уязвимых мест. В то время Илья был настолько цельной, бескомпромиссной личностью, что мог позволить себе выбирать жизнь, а не плыть по течению Волги баржой с прогнившим днищем.
Он приехал в Израиль один, без родственников, по убеждению – с застрявшей пулей обиды за Гумилева. Вся осознанная жизнь – Иерусалим, который воспринял всем своим существом. А после окончания исторического факультета Еврейского университета заболел историей Израиля как детективом или триллером, участником которого стал сам с Войны Судного дня.

Из дневника рядового
Уже на второй день Войны Судного дня наш полк занимал оборонительные позиции в Иудее. Мы перекрыли дороги, по которым могли двинуться иорданские танки, и ждали Хусейна, зарывшись в тяжелый, с золотистым отливом песок Иудейских гор. Но мудрый маленький король не спешил...
Холодная ночь с огромными гроздьями низко висящих звезд. Солдаты разожгли костер. Его искры, как трассирующие пули, вспыхивают и тут же исчезают во тьме. Наш командир стоит в отблеске пламени. «Нас перебрасывают на Синай, и мы поступаем в распоряжение генерала Шарона, – говорит он. – Это большая честь для нас всех».
...Наш батальон охраняет два моста через Суэцкий канал, по которым непрерывным потоком идут подкрепления на тот берег, в Африку, где полки Шарона ломают египтянам хребет. Батареи ракет типа «Сам», причинившие нам столько хлопот, уничтожены, и египетская авиация бездействует. Время от времени над нами с ревом проносятся «фантомы» и поворачивают на север. Там идет наступление на шоссейную магистраль Исмаилия–Каир. Справа от нас – Китайская ферма, где, как допотопные чудища, застыли десятки сгоревших танков – наших и египетских. Здесь Давид Элазар нанес отвлекающий удар, когда Шарон форсировал канал, вбив клин в узкий проход между 2-й и 3-й армиями противника .

В этот день деревья в Геенне Огненной словно пробуждались..

Из дневника рядового
Полдень. В мутной ряби канала, покачиваясь, как большие ленивые рыбы, то и дело проплывают трупы египетских солдат.

Листья олив странно шелестели. Ветки вытягивались. А корни словно пытались высвободиться из-под какой-то гнетущей их тысячелетия силы, будто Шарон форсировал не Суэцкий канал, а саму Геенну – место их вечного пребывания...

Из дневника рядового
Дурное предчувствие сбывается, когда причина его – тревожный сигнал из будущего, случайно воспринятый душой.

Илья не получал этого сигнала. И вышел из Войны Судного дня без единой царапины.

Растревоженные деревья шумели, предвкушая, что неведомые пророчества вот-вот сбудутся. А пророчества всегда сбываются, когда так настойчиво ждут их сигналов из будущего, или прошлого – не суть важно, но ждут. Шум в Геенне Огненной был странный. Словно просыпающиеся молодые побеги не могли пробиться наружу и стучались о каменистую поверхность земли.

Из дневника рядового
Летом 1976 года на учениях в Негеве странное чувство обреченности вдруг овладело мною. Это длилось несколько дней и было похоже на смертную истому. Никогда прежде я не испытывал ничего подобного. Мне было до жути ясно, что моя смерть здесь – за ближайшим барханом, в том уже подступающем будущем, которое вот-вот исчезнет для меня.

Корни деревьев ядовитым клубом кипели в Преисподней. В Геенне Огненной началась буря. Поломанные ветки и вырванные корни поваленных деревьев цеплялись друг за друга, словно опасаясь утратить место своего заповедного обетования. Древо Иерусалима Небесного смирительно теряло листву.

Из дневника рядового
Дурное предчувствие сбывается…
Помню порывистый ход бронетранспортера, свирепое солнце, звон жары и онемевшие мои пальцы на рукоятке пулемета. Потом – удар и провал – в небытие. Очнулся уже в больнице. Левая рука, прикрывшая бок и принявшая на себя всю силу удара, висела на коже. Перерубленные ее кости спасли мне жизнь. Операцию сделали сразу, хотя я все еще был в болевом шоке.

Боль едва отступила. Илья открыл глаза. На прикроватной тумбочке стоял сухой корень оливы, напоминавший старушку с занесенным над жертвой кинжалом. Илья не думал о том, откуда взялась эта царапавшая со всех сторон коряга, напоминавшая скорее о Волге, чем об иерусалимской оливе, но подсознательно начал относиться к ней как к талисману. Старушка словно боролась за него в этой жизни... Не Родина-мать, но что-то в ней тоже было... Она боролась... однако одной ортопедической операции оказалось недостаточно: протез не восстановил двигательных функций руки.
Тогда за казенный счет сделали платиновый механизм, который оживил смонтированную пришитую руку. Но дело было даже не в руке. Каждый раз, когда Илья получал очередную порцию наркоза перед предстоящей операцией, а потом дозу волшебных болеутоляющих пилюль, воспоминания оживали...
Идущие впереди танки снова поднимали шлейф песка. Бронетранспортер снова переворачивался и, как в «Прорицании Вельвы», Илья вновь проваливался в Преисподнюю – в самую сердцевину земли, где ядовитые корни Древа Смерти держали руку насмерть. Потом ветви оливы Жизни вдруг подхватывали его и с нечеловеческой силой вытаскивали к свету. Илью выбрасывало на корпус адского бронетранспортера с оторванной левой рукой под древо Небесного Иерусалима...
Оторванная рука... Но при болевом шоке даже это не так страшно по сравнению с тем, что перед глазами: снесенное лицо командира – сплошная окровавленная масса, и другой боец экипажа раздавлен гусеницами бронетранспортера и напоминает нечто пропущенное через мясорубку...
Осталось ощущение даже не страха или душевного потрясения, а какой-то дикой фантасмагории, как ожидания беды в реальной жизни, сюра, который каждый день подстерегает, только не знаешь, где и когда он настигнет. Эти видения были его тайной, о которой он никому не рассказывал. Не писал ни в одних воспоминаниях. Сознательно пытался вычеркнуть из жизни, надеясь, что старушка отгонит-таки их своим кинжалом. Но с сезоном дождей в Иерусалиме они обычно возвращались...

Рядовой с гумилевской пулей
и израильский генерал

Мы с Йоной вновь сидели на веранде «Синематеки», любуясь древним городом из самой Геенны.
– Пророчество Иеремии сбылось. Черви и огонь довершали свою работу, ведя мир к концу света. И сказал тогда пророк Исайя: И увидят трупы людей, отступивших от меня, ибо червь их не умрет, и огонь их не угаснет, и будут они мерзостью от всякой плоти, – начала было Йона.
Я чувствовал, что хочу быть молодым – таким, каким писал когда-то стихи о Гумилеве, но ее слова вдруг вновь напомнили мне о событиях в Негеве и изначальной крови на судьбах отступников. Сегодня как никогда я хотел выплеснуть груз этих ощущений, поэтому взял реванш и решил всё сразу поставить на свои места:
– Давай условимся: я беру твои работы, но ты больше не загружаешь меня пророками!!!
– О’кей! – с чувством удовлетворенности произнесла Йона. – Прикури мне сигарету. Посмотри, какие колечки дыма я пускаю. Можешь загадать желание. Говорят, верный способ.
– Загадал... – сказал я и вдруг почувствовал фатальную неуверенность в себе. Выигрыш или проигрыш... Нет все-таки было нечто потустороннее в этих ее космических волосах, словно паутинками подтягивающих ее к небу...
В этот момент мне показалось, что она и впрямь второе воплощение Йоны Волах и участвует в какой-то тайной, свойственной только ей игре, в которой не окажется ни победителей, ни побежденных.
– Понимаешь, говорят, что я свихнулась на деревьях и мне не хватает реальности. Я читала, ты служил под командованием Шарона. Расскажи мне о нем, а я нарисую что-нибудь к твоим воспоминаниям, – сказала она так самоуверенно, словно уже получила согласие.
– Но он был генералом, а я рядовым. Я видел его лишь несколько раз. И мои ощущения – очень личные.
– Это как раз то, что мне нужно.

Из дневника рядового
К переправе медленно двигались тупорылые «шерманы». Впереди ехал открытый джип, нелепо подпрыгивая на плохо утрамбованной дороге. В нем сидел грузный человек в расстегнутой гимнастерке, обнажившей бронзовую бычью шею. На фоне сиреневых гор четко вырисовывался его римский профиль. Он и был похож скорее на римского консула, чем на еврейского военачальника. Я взглянул на своих товарищей. Они стояли побледнев, не сводя глаз с этого человека.
Один из «шерманов», лязгнув гусеницами, остановился. Вдоль его борта, чуть наискосок, вилась надпись, сделанная чьей-то торопливой рукой. Мой товарищ прочитал ее вслух: «Арик – царь Израиля».
Когда в 1974 году Ариэль Шарон навсегда покидал армию, он обратился к своим войскам с последним приказом, звучащим так, словно он написан под стальным римским небом консулом, спасшим империю и отозванным неблагодарным сенатом.
«Солдаты, – писал Шарон, – вы вырвали у врагов победу вопреки фатальным просчетам и бездарности руководства, утратившего контроль над ситуацией». Приказ этот так и хочется перевести на латынь.

– Я был рядовым-пулеметчиком и ощущал гений не главы правительства, а командующего корпусом. Не всегда блестящие генералы оказываются хорошими политиками. К сожалению, во главе правительства у нас часто стоят генералы. Жизнь печальна и грустна.

Серебряная осень Палестины,
Давно и безнадежно запустили
Заслуженный колониальный стиль,
А писем мы и вовсе не писали,
И пылью обернутся сами
Листы, впитав серебряную пыль.
Кто упрекнет нас, даже вспомнит если,
Там в метрополии сочтут, что мы воскресли,
Так долго были безупречны мы.
Как старые усталые служаки
Донашивают выцветшее хаки,
Хамсин, оливы, бедные холмы...

– Я не знала, что ты продолжаешь писать стихи, – с какой-то безнадежностью вздохнула Йона. – Думала, что о Гумилеве было последним.
– Это не я. Это Михаил Генделев. Просто он поймал эту интонацию лучше, чем смог бы выразить я. Но это то, что во мне, как израильское продолжение Гумилева.
– Ну что, старый служака, так вот и получается, что никуда и не уйдешь от Древа познания Добра и Зла, – заключила Йона. – Не хочу я здесь сидеть. Покажи мне лучше своих деревянных гениев. Они мне и твоего генерала объяснят, почему ты запомнил его таким, каким запомнил. И выигрыш, и проигрыш, и гумилевскую пулю, кстати...

На пути в Рай

Мы приехали ко мне. Я провел ее на застекленную веранду. У входа стоял сундучок с инструментарием. На его крышке лежал топорик для обрубки сучков, за месяц-другой так и не положенный мною на место. На многочисленных столах и полках располагались мои деревянные сокровища и висела картина кисти одной московской художницы «Обретенный Рай». Картина плохо вписывалась в интерьер моей квартиры, но казалась естественной частью коллекции. Это был оригинал, но с очень неразборчивой подписью и не самого модного автора, чтобы узнавать имя по клише. Сказать честно, это обстоятельство меня нимало не смущало. Дело даже не в отсутствии амбиций. Просто я взял картину по случаю – из ощущения, что и в этом «Обретенном Раю», как и во мне когда-то, где-то застряла гумилевская пуля.
– Я должна с ними поговорить, – произнесла Йона. – Оставь меня на некоторое время или попиши что-нибудь. Твои деревья, коряги, обрубки и корни – это ты. Они – соположения психических проекций и комплексов в тебе. В их сочетаниях я читаю символы и реальные ситуации твоей жизни. Я даже скажу тебе, почему ни с одной из женщин ты не чувствовал себя в полной мере комфортно. Это тоже из-за твоих деревьев. Так вот Юнг утверждал (обожаю Юнга), что дерево имеет бисексуальную природу. В латыни окончание названий деревьев соответствует форме мужского рода, а род слов – женский. И лишь космическое древо имеет объединяющее значение conjunction.
Непонятно почему, но за время нашего короткого знакомства я неожиданно для себя начал подчиняться ее неуместному всезнайству и не возмущался тем вещам, которые никогда не позволил бы даже близким друзьям. Меня уже не раздражало, что она так вот запросто попирает мои права в моей же квартире. А главное – я не тяготился собою и грузом лет. Нести себя и свои воспоминания было для меня ежедневным кошмаром. Собственно, в этом и заключалась причина того, что ни один из моих браков так и не сложился. Отношения же с авторами журнала были всегда тягостными – просто у них не было выбора.
Наконец, в последние годы задавила работа политического обозревателя. Устал объяснять то, чему не было объяснения, – историю и политические кульбиты страны, без которой не мыслил себя. Моральное объяснение далеко не самых моральных решений стало угнетать, вызывая усталость. Эта усталость заслонила восприятие жизни, как наступление унылой старости.
До сезона дождей было еще далеко, но предощущение приближающегося сюра подступало снова. Я сидел спиной к Йоне, рассматривая ее рисунки и изредка поглядывая на свою старушку с кинжалом, что как всегда стояла на мониторе. В какой-то момент мне показалось, что рука ее дрогнула... Оказывается, Йона открыла дверь в мою комнату, и потянуло сквозняком.
Потом она подошла ко мне и неслышно опустилась на диван. От волнения ей было трудно говорить.
– Ты можешь мне не верить, но я всю жизнь тебя знала. Ты такой же, как и я, пленник своей судьбы, которую мне не надо читать по ладони. Твоя жизнь и то, как она складывалась, – всё в твоей коллекции: я знаю, какие коряги и корешки ты находил, какие появлялись сами, какие несли тебе случайно. Но всё это было не случайно. Я не могу тебе сказать то, что я знаю. Скажу только, что ты в опасности. Раз в тысячу лет Древо Смерти обновляется. Этот срок настал... Больше я ничего не могу тебе сказать. Посмотри мои рисунки и ты найдешь выход, если не видишь его в своих корнях...
Она была напряжена, грудь вздымалась, напружиненные волосы звали в космос. Я вдруг представил Йону на месте мальоранки, сбросившей в воде сорочку и раздвинувшей ноги. Ее бедра в нежных и крепких руках купающегося юноши.
Чувство первобытной ревности охватило меня, когда я представил, как этот сосунок на рисунке поднырнул и, обхватив ее ноги, прижался губами к мягкому животу. Я хотел того же, что он...
В этот момент мне ничего не было нужно от жизни, потому что я устал жить, ежедневно отчитываясь, как перед Всевышним, за себя и за всё человечество. По-другому жить не умел и не научился.
– Йона... – я крепко обнял ее и сказал: – Пусть этот вечер будет только нашим, как на твоих рисунках ...
– Не люблю заниматься любовью со стариками, – более чем обыденно ответила она, полоснув в самое сердце.
– Есть и старше меня, и им не отказывают в этом.
– Кто это?
– Тот же генерал, например, пусть и не теперь.
Ее так рассмешило это сопоставление, что она со смехом откликнулась на мою ласку, заметив:
– Хорошо, что ты не в его весе! Оказывается, мои эротические деревья – хорошая виагра для героев войны Судного дня! Только отдай мне старушку с кинжалом. Она мне нравится, а тебе вредит.
– Хранит, моя Кассандра! Она – мой талисман – с того времени, как первая рука не прижилась.
– А может, и прижилась бы, не будь твой талисман... Выбирай: я или она. Не отдашь – уйду. Отдашь – останусь.
– Бери, – сказал я и поволок ее в спальню. Но, чтобы она не видела моего старого тела, дернул ремень жалюзи. Наступила темень. Руки не слушались. Я хотел раздеть ее как можно быстрее. Она же, чувствуя мое нетерпение, была сдержанной. Среди ее ухажеров на презентации журнала никто не поверил бы, что она ведет себя так в постели. Или я и впрямь был для нее разбитым корытом.
Я целовал ее алчно, как изголодавшийся по женщине солдат. Это было как последнее желание в канун Судного Дня. Она не была крепостью, которую покоряют, но ее тело мне казалось таким совершенством, которое невозможно постичь даже в момент соития. В какой-то миг я почувствовал, как Йона заломила руки так, что запястье с корнем оказалось на уровне ее шеи. Она застонала...
Я был в Раю...
– Давай я поставлю старушку на тумбочку, она острая и мешает.
– Нет, – сдавленным голосом сказала Йона, и что-то словно булькнуло.
В комнате было жарко. Мне казалось, что она распалилась так же, как и я, настолько липким стало ее тело. Я пытался поймать языком этот пот – не соленый, а с привкусом надрезанной ветлы... Я упивался своими ощущениями. Потом прошептал ей прямо в ухо:
– Больше мне ничего от жизни не нужно. Спасибо тебе, моя Кассандра.
Ответа не последовало.
– Йона, – повторил я, – ты – чудо...
Она не двигалась.
Я провел рукою по ее телу. Оно молчало. Стало душно. Подойдя к окну, я дернул вверх жалюзи. Полная луна осветила комнату и заиграла блестящими бликами на ее шее, словно на темной воде. Я включил свет. Йона лежала на кровати, как умирающая под натиском реки ива в половодье на Волге. Ее шея и грудь были залиты кровью, сочащейся из перерезанной кинжалом старушки сонной артерии. В кулаке Йоны был зажат подаренный мною корень. Я разжал ее кулак.

Вместо сморщенной старушки в ее ладони была молодая женщина.
Слова Йоны пронеслись у меня в голове: «Раз в тысячу лет Древо Смерти омолаживается. Этот срок настал...»

Реальность сюра жизни вновь сводила меня с ума. Это была не оторванная рука, не снесенное лицо командира, не вдавленное в землю тело – мясорубочная масса под гусеницами бронетранспортера... Это было то, что нельзя предугадать в нормальном измерении бытия.
Больше тридцати лет корень Смерти, зацепленный мной в Преисподней, стоял у меня на столе, ожидая своего часа, и по случайности не дождался своей жертвы! Не дождался лишь потому, что шальная девчонка, посланная самим небом, предупредила об опасности и явилась спасти меня. Но я не пожелал прислушаться к сигналу будущего из ее уст и возжелал маленькую Кассандру, как похотливый сивый мерин...
Но нет ничего более противоестественного, чем старость на похоронах юности. Это страшнее войны, где мы сражаемся за жизнь.
На месте моей мальоранки должен был быть я – старый инвалид, пленник своей нелепой жизни – от Волги до Иерусалима. Как могло так случиться? Не потому ли, что изначально я искал Жизнь в Древе Смерти? Как и тогда, в Негеве, я опять жив, но предпочел бы этому выигрышу вечный проигрыш.

Неожиданно Илья почувствовал, что земля уплывает из-под ног. И мир качается на плавучей пристани детства. И пристань срывается с якоря!

Он взял топор. Шатаясь, вышел на застекленную веранду, где располагалась его коллекция, намереваясь разрубить свидетелей своего земного странствия в щепки.

Его деревья, ветки, обрубки, корни цвели и пели, как в обители Высшего блаженства. Илье показалось, что он уже в Раю, где нет крови войн и уязвимости человеческой жизни...
В это мгновение его взгляд упал на покосившуюся картину, которую в последнее время он и не замечал почему-то. Это был «Обретенный Рай» кисти какой-то московской художницы, чью подпись он никогда не мог различить. Здесь, в этом Раю, на выхваченной солнцем лужайке сумасшедшие и заключенные ловили сачками бабочек в белом цветущем саду... Он взглянул на вспыхнувшую вдруг, как электрический разряд, подпись, выведенную каллиграфическим почерком: «Йона»...

Душа без гавани, но корабль идет

Корабль эмигрантов... Он не из мореплавательских кораблей. Это не те приключения, о которых человек мечтает. Это не тот виток, после которого свежесрезанный ствол выбрасывает обновленный побег. Это то, что противоположно мореплаванию как переходу, развитию и спасению в достижимой гавани надежды. Это состояние души в мире без гавани, когда жизнь продолжает свое чересчур... «И корабль идет».

Обернулась... Никого. Лишь ветер гонит по палубе какие-то листки воспоминаний и обрывки судеб тех, кто собрался на этом корабле, о ком уже написано, или еще предстоит придумать, или вновь позаимствовать у жизни, ничего не изменяя своею пресностью. Мириады огней вспыхивают и бледнеют, освещая эти листки. И мы, простодушные, с заколоченной в свой ковчег душою, снова в пути... И вновь заплываем в какие-то неродные гавани. И опять спешим к своему кораблю, как к единственной пристани в себе. Но нестерпимо душно, скучно и тесно внутри и давит зазеркалье помещений. И мы вновь выходим на палубу, чтобы глотнуть свежий морской воздух. И неотрывно смотрим на воду и вновь наталкиваемся на отражения – теперь уже падучих звезд, что отзываются сердечным сбоем. И словно высветлились волосы за время этого пути. «И корабль идет»...

2004–2009 гг.

СОДЕРЖАНИЕ

ДИПТИХ СУДЕБ

Лампа памяти

Колечко с красным глазком
Часть первая (1910–1941)
Часть вторая (1941–1954)
Часть третья (1954–2003)
Post scriptum

Кумпарсита

КОРАБЛЬ ЭМИГРАНТОВ

Ковчег простодушных, именуемый кораблем,
на пути к читателю

Гавани пути

1. Гавань ощущений. Эм Скорпиона
2. Гавань гуигнгнмов. В Год Лошади
3. Гавань надежды. Веточка Мэн Кэ
4. Гавань Баст. На жертвеннике
5. Гавань ожидания. Мам-Мыша
6. Гавань Живаго. Путешествие
7. Гавань селедки. Женская слабость
8. Гавань Геенны Огненной. На пути в Рай

Душа без гавани, но корабль идет

Об авторе

Галина Геннадьевна Подольская – писатель, поэт, драматург, историк литературы и искусства, доктор филологии, член Союза писателей СССР (с 1994). В настоящее время – член Союза писателей России, Израиля, Международной ассоциации писателей и публицистов (APIA), а также Объединения профессиональных художников Израиля.
Автор книг «Джон Китс в России» (1993), «Баллады Роберта Саути в русском литературном контексте ХIХ – первой четверти ХХ вв.» (1998), «Баллады Сэмюэла Тейлора Колриджа в русском литературном контексте первой четверти ХХ века» (1999).
Составитель антологии «Где Волга прянула стрелою...» (1995), художественно-публицистического издания «Жгучи свободы глаза...» (1997), сборников «Золотой ключик» (1996, 1997), хрестоматий по русской и зарубежной литературам (1993, 1994, 1995), автор предисловий и комментариев к многочисленным художественным изданиям.
Автор сборников стихов и переводов «Дождевые слова» (1992), «Осеннее болеро» (1992), «Фантазии» (1995), «Мой Моцарт» (1996).
С 1999 года живет в Иерусалиме. Постоянно публикуется на страницах центральной периодической печати как арткритик. Вместе с художниками Аркадием Лившицем и Иосифом Капеляном издала альбом поэтических и живописных фантазий «Мистический осколок» (2006), участница каталога «Ассоциации профессиональных художников Израиля» (2008, на англ. языке). В мае 2008 года была в составе делегации Израиля в Санкт-Петербурге («Из Израиля – с любовью») как арткритик и куратор выставки израильских художников.
Готовятся к печати книги ее пьес «По лестнице Иакова (Марк Шагал)», «Галилейская Мона Лиза», «Дети радуги».
Как прозаик публиковалась на страницах журналов «22», «Информпространство», «Слово писателя», «Юг», «Средиземноморье», «Литературный Иерусалим», «Настоящее время» (APIA), на литературных сайтах. Персональный сайт: http//:galinapodolsky.ru.
Новая книга Галины Подольской дает целостное представление о творческом лице писателя художественно-географического пространства «Россия–Израиль».

Ole ha-Gardom 118/15, Jerusalem, 93 801
tel. +972-077-626-62-21, +972-0504-581-861
e-mail: galina.podolsky@gmail.com