Из книги "Современное израильское изобразительное искусство с русскими корнями".

Юлия Сегаль

ПРОСТОТА КАК МОЛИТВА

Разбуженные воспоминания

Я помню дом, в котором прошло мое детство. Под его окнами вечно проезжали инвалиды на деревянных колясках-платформах, напоминающих салазки с дротиками... Это вам не нынешние никелированные кресла-каталки.
На тех ужасающих колясках-салазках, поджав культи ног и отталкиваясь деревянными колодками, как полукруглыми промокательницами из чернильного прибора, передвигались совсем еще не старые фронтовики.
Потом грохот подшипниковых колес утих, и инвалиды с колодками на руках словно куда-то подевались. Я думала, что эти люди умерли. Но как-то услышала от молочницы-татарки, разносившей по домам молоко и всегда знавшей всё на свете, что инвалидов вывезли куда-то на север, но не потому, что те были пьяницами или попрошайками, нет...
Молочница присаживалась у нас на кухне, и они с моей бабой Нюсей пили калмыцкий чай вприкуску с крохотными кусочками колотого сахара. «Люди без увечий смотрят на безногих и страдают, – пригубив чай из пиалы, со знанием дела утверждала молочница. – А жизнь теперь такая, что все должны думать о светлом будущем. Со страданием, что глаза мозолит, коммунизма не построишь. Но на Волге – народ сердобольный. Некоторых страдальцев в семьи взяли под роспись, что никогда из дома не выпустят, даже одежонку какую сняли, чтобы на волю не звала. А к другим молоко приношу, а пальто висит. И знаю, что нет человека, а оно висит».
И никто не в силах заполнить эту пустоту...
Но родившийся не выбирает дату своего рождения – независимо от убеждений. Он просто живет со своим временем, каким бы оно ни было. Так жили и мои близкие в тоталитарном государстве, силясь вытеснить из сердца пустоту и утраты, подменяя их неторопливостью пития калмыцкого чая...

Гиперреализм художественного бытия

Работы Юлии Сегаль, которые мне не раз приходилось видеть в Русской библиотеке в Иерусалиме, потом на выставке «Забытое и найденное» в «Новой галерее» Тэдди в Иерусалиме осенью 2008 года, в виртуальной галерее на сайтах «Дом Корчака в Иерусалиме», «Иерусалимская антология», – все они воплощают инстинктивное желание скульптора воплотить историческую память эпохи, когда не осталось ничего, кроме одиночества лестничного пролета и улиц давящего города, унылых интерьеров послевоенных квартир...
Инсталляционные скульптуры «Теплушка», «Сводка информбюро 1941 года», «Шинель: воспоминания», «Забытый портфель: воспоминания», «Птица в клетке», «Инвалидная коляска», «Оставленный мишка» подобны свидетельствам героического бытия человека в нечеловеческих условиях. Но в этих художественных свидетельствах – экспрессивность хроники, порой сжатой «под дыхало», когда отдельные периоды жизни персонажей сведены к одному жесту. И продолжает стоять «Ребенок у двери», и не находит в себе сил войти в комнату. И «Человек у стены» в ее экзистенциальной близости так и не прорастает тоталитарности давящего бетона.
Не случайно Элина Гончарская на сайте Тарбут.ru заметила: «Юлия Сегаль создает метонимические объекты-“портреты”, ассоциируемые с человеком по их принадлежности: старые пальто, коляска, стулья, гладильная доска, детский стульчик, допотопный телевизор... Портреты без лиц и фигур, хотя в определенной степени они антропоморфны – старые вещи сохраняют форму своего владельца, отражают чувства и настроения людей, чью жизнь они окружали. Оттого духовный мир человека даже энное количество лет раскрывается через предметы его быта, хотя сами предметы, отслужив людям свой предназначенный природой срок, уже закончили или заканчивают свое материальное существование. Юлия Сегаль подробно и скрупулезно реконструирует мельчайшие детали одежды и предметов мебели, тем самым как бы возвращая их себе с течением времени. Но все эти предметы – чужие. Ей, Юлии Сегаль, не принадлежащие... Таким образом скульптор передает ощущение вакуума, образовавшегося во времени и пространстве с чьим-то уходом...».
За каждой деталью – своя жизнь. Иногда это ощущение передается через инсталляционное осмысление автобиографии собственной семьи. Таковы скульптуры «Папа», «Беседа вечером», «Мама и папа», «Семейный портрет», на которых подробно останавливается Бина Смехова в своей публикации «Черная молния на сине-голубом» (сайт «Дом Корчака в Иерусалиме»).
Камерная скульптура – не камерная судьба и не камерная трагедия.
Этим временем под высоким давлением определяется неравномерность биения художественного пульса скульптуры Юлии Сегаль, который то учащается, то замирает – в зависимости от динамичности развития стержневой основы главных образов и отливки их духовного ядра.
Но у меня есть единственный вопрос, не имеющий никакого отношения к гиперреалистическому мастерству скульптора: зачем? Зачем? Зачем? Зачем художественно проживать то, от чего сами бежали? Чему там личностно не смогли противостоять? Зачем бередить те раны, от которых итак невозможно жить? Мало Израилю Холокоста? Нынешней политики?
Но это уже другого рода проблемы и категории, никак не связанные с качеством эстетического воздействия работ Юлии Сегаль на зрителя, и думаю, что в большей степени на русского, за плечами которого знание той нашей России.
Игры памяти – опасная штука. Память помогает нам впитывать реальность, но в то же время определяет, как она будет выглядеть в глазах наших детей. С другой стороны, потеря памяти грозит обернуться потерей самого себя, если в невосполнимой пустоте – ощущение конца. Но в предчувствии конца – всегда начало...

Гиперреализм как эстетический принцип

И это начало, в котором теплится будущее...
Скульптор Юлия Сегаль родилась в 1938-м в Харькове. Долгое время жила в Казахстане, где училась в художественном училище по классу скульптуры, потому что в той жуткой казахской нищете, в которой тогда жили, денег на краски не было, вот и пришлось выбрать скульптуру... Уже позже, в 1971-м Юлия Сегаль закончила Московский государственный художественный институт им. Сурикова, стала членом Союза художников СССР. В 1994-м репатриировалась в Израиль, где оперировали ее тяжело больного отца. Работы Юлии Сегаль находятся в Русском музее, Третьяковской галерее, а также в частных собраниях России, Германии и США. Ныне скульптор проживает в Иерусалиме, хотя со времени репатриации жила и работала в деревне художников Са-Нур.

Пусть твой подрамник пут и не натянут холст,
Но твой мольберт расцвел, как посох Аарона...

Такова жизнеутверждающая концепция Юлии Сегаль, подготовившей проект мемориала в память приехавших из России деятелей искусства, ставших в Израиле жертвами палестинского террора. О работе над макетом мемориала Юлия Сегаль рассказывает:
– Я долго не могла найти решения темы. Делала эскиз за эскизом. И ни один меня не устраивал. Но однажды, когда я вроде бы уже отвлеклась от работы над проектом и занялась благоустройством садика около своего дома, в сознании вдруг сами собой родились стихи: «Твой путь был прям и прост, / И пусть ты не дошел...». А в конце – это четверостишье: «Пусть твой подрамник пуст...». И я сразу поняла: вот то, что нужно... Сделала гипсовый макет мемориала – по сути буквально материализовав в скульптурной форме поэтическое слово. Осиротевший, зияющий пустотой подрамник... Сквозь его пустоту порослью должны прорасти из мольберта ветви с колышущейся листвой, тянуться вширь и ввысь, к Небу.
Мемориальный мольберт и впрямь расцвел! Разработанная Юлией Сегаль мемориальная скульптурная композиция в философском смысле многоуровнева, замечает Шейна Моргенштерн: «Это – рассказ о человеке, о его прерванной судьбе. Это – сожаление о несбывшемся. О том, чему не суждено реализоваться никогда. И – размышление о вечности. О том, что каждый человек, уходя в мир иной, оставляет на земле свой след. О том, что жизнь человека с его уходом от нас – не кончается».
Макет памятника жертвам террора Юлии Сегаль посвящен художнику Мордехаю Липкину, который погиб весной 1993 года. Когда он в своей машине возвращался домой, его застрелил на дороге террорист-палестинец. И композитору Аарону Гурову, тоже застреленному палестинским террористом на той же дороге, на израильской земле – в канун праздника Пурим 2002-го. Мордехаю в момент гибели было 39 лет, Аарону – 46. Их объединяла искренняя и беззаветная любовь к Эрец Исраэль и к своему народу. Оба они, приехав в Израиль, осуществили мечту – жить на своей, израильской земле. Оба поселились в иешувах. Мордехай – в Тэкоа, Аарон – в Нокдим... В макете мемориала их «посох», на который они опирались при жизни – «расцвел». Как посох Аарона в известной истории из Торы о бунте Кораха. Расцвел, олицетворяя надежды нашего народа. Напоминая о том, в чьих руках наши судьбы...

Молитва в железном рубище

Некоторых зрителей коробит простота художественного выражения Юлии Сегаль: мол, сколько можно жить пустыми комнатами с оборванными обоями? Это нимало не смущает скульптора.
– На протяжении всей жизни человека окружают простые предметы, которые сопровождают его, помогают ему и остаются жить после его кончины, – говорит Юлия Сегаль. – Эти предметы хранят память о нем, тепло его тела, прикосновение руки... Может, оттого в жизни я люблю всё простое и не люблю «изящное». Простую одежду, некрашеные заборы, вообще хорошо, когда видна конструкция, когда комнаты пусты, а окна открыты, стол без скатерти, а лампа без абажура.
Это художественная условность с «гиперреалистической» узнаваемостью в пространстве пробуждает очень личные ассоциативные ряды – у каждого свои и философские в целом. Излишние детали уводят от главного, как от молитвы, когда человек один на один с Небом. Эта мысль Юлии Сегаль нашла эстетическое выражение в ее скульптурной композиции «Молитва»: из грубой металлической одежды человека, словно прорастая из горловины и рукавов, тянется ввысь «шумящее» листвой юное деревце, а на его ветках притихли птицы в ожидании слетающих с человеческих губ слов, которые они на своих крыльях должны донести к Небу... И нет проще слов этой Молитвы о любви и согласии. И нет другого такого железного рубища, в котором бы простота Молитвы сохраняла простоту слов, которые живут в каждом из нас. И нет безумнее мира, в котором эту Молитву нужно произносить вновь и вновь...
Многие годы я знаю инсталляционную скульптуру Юлии Сегаль, но вплоть до этой книги не писала о ней по единственной, глубоко личной причине: то, что она делает, слишком совпадает с моими воспоминаниями и судьбой моих близких.
Я помню дом, в котором прошло мое детство, и то, как молилась моя бабушка, но только так, чтобы никто этого не видел...