РУССКОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ЭХО
Литературные проекты
Т.О. «LYRA» (ШТУТГАРТ)
Проза
Поэзия
Публицистика
Дар с Земли Обетованной
Драматургия
Спасибо Вам, тренер
Литературоведение
КИММЕРИЯ Максимилиана ВОЛОШИНА
Литературная критика
Новости литературы
Конкурсы, творческие вечера, встречи
100-летие со дня рождения Григория Окуня

Литературные анонсы

Опросы

Работает ли система вопросов?
0% нет не работает
100% работает, но плохо
0% хорошо работает
0% затрудняюсь ответит, не голосовал

САМОПРОРОЧЕСТВО «КОЛЮЧКИ»

Публицистика Галина Подольская

САМОПРОРОЧЕСТВО «КОЛЮЧКИ»


Альбом от коробейника

Несколько лет назад Украинское землячество устраивало вечер памяти своего земляка художника Ефима Ладыженского. Но как-то не сложилось побывать...
На дворе стоял январь 2008 года. Я находилась в Москве – проездом. Афиша: «В филиале Третьяковской картинной галереи проводится выставка памяти выдающегося художника эпохи Ефима Ладыженского – выставка из израильской коллекции». А у меня – поезд в Астрахань...
Нынче ездить в российских поездах – удовольствие, всё с комфортом, а проверенные веками традиции – неизменны. Так вот, лишь тронулся поезд с места, как пошли «коробейнички» с «полными коробочками» по купе – сначала с вязаными носками и пуховыми платками – «пушинка к пушиночке», с хрусталем и другой какой посудой, ну а потом уж с газетами и книжками. Честно говоря, книжки всю дорогу так и носили, и на любой вкус, молча, без рекламы. Просто у каждого коробейника – «Почерк Леонардо» (видимо, чтобы за время пути овладели). И еще много других достойных всех времен книжек. А еще – всякие старые журналы и издания – те, что многие, заимев компьютеры, аккуратной стопочкой выставили у дома, а кто-то так и выбросил на помойку. Но давно замечено, что именно такие «вынесенные книжки» – самые незаменимые в поездках. Это деловые люди и часа не могут прожить без компа, а нам, творческим, можно и на полке поваляться, книжку почитать, встретиться со своими воспоминаниями или случайно влетевшими судьбами, которые когда-то по жизни прошли мимо, а теперь вдруг захватили своей непредсказуемостью. Так вот, рассматриваю всё то, что принесли. Ну, что там еще? И вдруг... «Город моего детства» Ефима Ладыженского. Издание 1970-х, «Советский художник» – сегодня, можно сказать, раритет! Открываю! Беру!
В те времена издания альбомов удостаивали только официально признанных. Листаю. Одесса двадцатых-тридцатых годов – еврейская Одесса, поданная так, что сам не расскажешь, но чувствуешь, что лучше и не сказать. Манера исполнения, в которой всё – экспрессионизм, фовизм с чертами неожиданного примитива, – в общем, всё то, что задавил-таки соцреализм. Но сделано так, что словно написано вчера.
Потом всю дорогу уже и не отрывалась от «Города моего детства». Вперилась в альбом так, как если бы погрузилась в себя, словно не было у меня ранее возможности посмотреть работы Ладыженского в Израиле или даже, изловчившись, успеть-таки в этот свой приезд на выставку в Третьяковку. Почти двое суток в купе словно и не с тощим альбомом–картинами, а тет-а-тет с жизнью художника...


Татуировка с Ильичом

Ефим Бенционович Ладыженский родился в Одессе в 1911 году. Жил на Базарной улице в доме № 100. Так что слова из «Записных книжек» И. Ильфа: «Я родился в бедной еврейской семье и учился на медные деньги», – можно сказать и о Ладыженском тоже. Но вместе с обучением на медные деньги вырисовывалась и судьба в будущем отменного художника. «Мой город портовый, – вспоминал Е. Ладыженский. – Одним из самых распространенных украшений человека в этом городе была татуировка. Ее накалывали сине-фиолетовыми чернилами, и с ней человек ложился в могилу, так как не было средств удалить ее. Я видел изображение обыкновенного якоря, наколотого на тыльной части кисти руки между большим и указательным пальцами, татуировки на груди, на спине, вдоль рук и даже на ляжках ног.
...Некоторые изображения поражали артистичностью исполнения. Люди шли на эту болезненную операцию, а что же ими руководило: кураж или любовь к изобразительному искусству. В летнее утро двадцать четвертого года мальчишки с нашей улицы, увидев портрет Ленина, нарисованный чернильным карандашом на моей руке, выстроились в очередь, смачивая слюной будущее место “татуировки”. Когда я, сидя на подоконнике, завершал портрет очередного Ленина на руке очередного “любителя прекрасного”, на его руку упала тень. В творческом экстазе я, не глядя, попытался отпихнуть того, кто мешал мне завершить “произведение”, но тень так и не сдвинулась. Тогда я обернулся. Передо мной стоял мужчина во всем черно-кожаном, от фуражки с пятиконечной звездой до краг на ногах. Только портупея и ремень были желто-коричневые.
Кучка моих заказчиков вмиг растаяла, да и я бы сиганул, да он, чекист (только у них была такая униформа), крепко держал меня за руку: “Ну, пошли к твоей маме”.
...Это были годы нэпа. Папа болел, а мама зарабатывала наматыванием ниток с мотка на челнок с помощью колеса. Эти нитки в мотках цвета жженой умбры и сиены натуральной поставлял ловко приспособившийся нэпман. Вот моя мама и крутилась, как это изнуряющее ее колесо. Крутилась между примусом и нашим воспитанием...
...И вот мы стоим у обшарпанной, давно не крашенной двери с ржавым звонком, из которого исходит дребезжащий, уставший звук. “Кто там?” – услышали мы.
Приведший меня мужчина вежливо попросил открыть. При виде чекиста, державшего меня за руку, лицо моей мамы стало белым, как стены передней. Мой “кожаный” доброжелатель спросил маму: ее ли я сын? сколько мне лет и давно ли рисую?
– Советской власти очень нужны талантливые люди! И поэтому этого мальчика нужно начать обучать, как следует!
Он переступил порог, вырвал из блокнота листок, написал на нем что-то, сложил вчетверо. И снова написал, но уже адрес, по которому мы с мамой должны были завтра отправиться. “Талант надо взращивать!” — сказал он и пожал маме руку» (цит. по публикации А. Рапопорта на сайте booknik.ru).


Из биографии признанного советского художника

Е. Ладыженский был художником одаренным, состоявшимся и востребованным еще в той своей жизни. Где-то в 1920-е годы он учился на театральном отделении Одесского художественного института. Еще Ю. Бершадский вел у него рисунок. Потом – Одесский оперный театр, театры в Краснодаре, Ташкенте Ашхабаде, Сталинграде, Москве.
В 1962 году во Всесоюзном театральном обществе состоялась его персональная выставка, подводившая итог тридцатилетней работы. По представленным работам было видно, как менялся авторский стиль художника. От спокойной коричневатой гаммы в жанровой живописи, традиционной для 40–50-х годов, – через обобщение – он продвигался к экспрессии. В работах 60-х уже меньше деталей, цвета становятся чище и контрастней, лица менее фотографичны, но более характерны. «Конармия» и «Одесса» – отказ от объемности, совмещение разных планов и перенос изображения на плоскость, где фигуры застыли в динамичных позах и не отбрасывают тени. Его работа в театре и кино, несомненно, действовала на всю его живопись, выделявшуюся смелостью шага.
Середина шестидесятых для Е. Ладыженского — это уже совсем другая живопись – это циклы «Каркасы», «Растения», «Автопортреты». В 1969 году в Доме художника на Беговой вновь была его выставка – «скандальная», как ее называли... Почему скандальная? Три недели картины висели в закрытых залах, хотя считалось, что выставка открыта. От Е. Ладыженского требовали снять часть работ. Так нет, он добился своего: экспозиция и каталог осуществились в полном объеме. Это, конечно же, характер. Потом вышел его альбом «Город моего детства». Его работы покупали Третьяковка, Русский, Музей имени Пушкина. Особенно был спрос на его «Одесский цикл».
Вообще его творческая биография выглядит биографией состоявшегося советского художника – признанного художника.
Работаю над этой книгой. И вот уже начинает везти. Просматриваю каталог работ Аарона Априля, приуроченный к его выставке в Третьяковке в июле-августе 2008 года. И вдруг – портреты Е. Ладыженского. Встречаюсь с Аароном. Беседуем.


Из воспоминаний художника Аарона Априля

Портрет Е.Ладыженского, выполненный Аароном Априлем– В 1960–1970-е годы была хорошая несанкционированная традиция: кто-то из художников-энтузиастов собирал группу, договаривался с одним из не очень официальных и «строптивых» художников. Ходили в мастерскую – всё «узнавать и познавать». Так в начале 60-х я побывал в мастерских А. Тышлера и у Е. Ладыженского в Измайлово (тогда его мастерская была там).
Спустя много лет, когда я уже обжился в Иерусалиме, у нас дома состоялась наша встреча с Ефимом Бенционовичем и его скромной женой Сарой. Они только что прибыли и пришли к нам в гости. Их глаза горели от любопытства и новизны впечатлений. Мне тогда понравилось, что он совсем не расстроился, когда узнал, что я уже давно не председатель Союза художников Израиля (как ему сказали в Союзе). Пошутили. Развеселились. Просидели допоздна. С тех пор встречались часто. Понятно, что, помимо взаимного интереса, я был ему нужен и практически – съездить за холстами в Тель-Авив и ближе, отвезти-привезти. Ну, как еще бывает в жизни?
Особо мне запомнился случай, когда мы поехали к министру культуры – в основном по поводу его готовящейся выставки, хотя, как оказалось, его занимал еще целый ряд других вопросов. Министром культуры тогда был Звулун Хамер, скажу так – не из бюрократов, представитель религиозной партии, в определенном роде образованный человек. И вот наш художник всерьез начал ему что-то объяснять, что-то требовать, с чем-то не соглашаться. Я был в должности переводчика от «объясняющего товарища». Вспотел я уже с первых минут встречи. Потом увидел страх в глазах почтенного министра – самый примитивный страх... Таков был напор Евгения Бенционовича.
И тем не менее разговаривать с ним можно было и спокойно, особенно о наших художнических делах. Но если он был не согласен, то выдавал свою тираду, в конце которой всегда звучало: «Вот и всё!». Поссориться нам не удалось – сказалась преданность своему делу, которая в нем была такова, что было очень даже естественно оставаться почтительным, как бы он ни «выпускал пары», ни возмущался и ни раздражался. В итоге нам, как правило, удавалось перейти к темам, интересным для обоих, а еще легче, как в Одессе, – включить юмор. «Почему это вы так думаете?» – с иронией спрашивал он обычно, если с чем-либо не хотел соглашаться, и переходил к другой теме. Эта смесь «одесского с московским» искупала всё. Правда, он и шутил, обычно сохраняя серьезное выражение лица. Это выражение менялось только тогда, когда он показывал рисунки внучки, а затем по этим мотивам писал метровые холсты. Вообще работал он всегда много. Вставал рано и – каждый день дотемна. Излюбленный формат для картины – квадрат, чаще всего метр на метр. Было ощущение, что он очень спешит выполнить задуманное. И тогда довольно часто в разговорах звучал мотив смерти – мотив, который явно занимал его уже давно. Его представление о евреях и государстве евреев никак не состыковывалось с тем, что его окружало. Всё чаще я слышал его колючее: «Вот и всё!».
Охотно откликнулся Ефим Бенционович. на мое предложение написать его портрет. Был доволен, что получился таким воинственно-непокорным... Потом как-то ушел в себя, задумался. Я попросил: «Вот так и посидите». Получился портрет «Раздумье».
Ему нравилось показывать мне свои новые картины, даже в процессе работы. Когда появились рисунки голов автора, завернутых в колючую проволоку, посаженных на кол и т. п., некоторые работы выглядели уже явно прокламационными, а его программа завершения жизни стала назойливой, осязаемой, болезненной, даже маниакальной. Единственно возможным и необходимым было – отодвинуться... Наши встречи сошли на нет. А потом уже были похороны на склоне горы Шауля. ВОТ И ВСЁ...


Самосожжение в советском погребе

После разговора с А. Априлем читаю на вебсайте прозу Е. Ладыженского к картине «Зрелище»: «Отнять у человека хлеб – значит обречь его на смерть, а отобрать зрелище – обречь на свинскую жизнь. Я сейчас усиленно раскапываю свою память, пытаясь из нее, как археолог, извлечь какие-нибудь черепки. Вот городской Оперный театр, куда мы с папой направляемся встретить моего старшего брата, Володю, после дневного представления. Нам везет, спектакль еще не окончен, и билетер впускает нас в зрительный зал. Идет опера “Князь Игорь”, в зале как в мрачном погребе, а сцена – на ней как в том солнечном дне, из которого мы только что вошли в театр. Чудесная музыка делает сцену еще живее, еще наряднее, еще привлекательнее. Вот еще черепок, он “облит” моими горькими слезами на спектакле “Хижина дяди Тома”».
Ощущение «зала» и жизни как мрачного погреба со временем в сознании художника перенеслось на окружающий его мир.
В 1978 году Ладыженский решил покинуть Россию. Пробуждалось то, что дремало как лирическая ностальгия по себе – отрешенном от серо-пепельного, свинцового измерения. Осталась запись Е. Ладыженского: «...писал холст “Синагога” и думал, какая толща лет пролегла между мной, сегодняшним, и тем мальчиком с Базарной улицы, дом номер сто, в Одессе. Тот мальчик Фима, ощущавший на ощупь по суете в родительском доме радость наступления еврейских праздников».
Но Октябрьский переворот и трагические события гражданской войны внесли в жизнь эпохи и тех, кто в ней родился, свои коррективы. И эта новая жизнь с ее силой и сечью и неписаными законами была им воспринята ребенком, подростком, юношей романтически и вылилась художническим выплеском в эскизах к спектаклям по И. Бабелю, В. Маяковскому, Э. Багрицкому, В. Катаеву.
Вторая мировая война. Выезды со спектаклями Малого театра. Рождение детей в голодные военные годы. Своих сына и дочь Ладыженские назвали Виктором и Викторией – в честь будущей победы на фашистской Германией.
Это было ощущение себя частью страны, в которой родился, как воздух.
А потом – дыхание – широкое, распевное, питаемое цветами «Вишневого сада», характерами и юмором «Женитьбы» Н. Гоголя, декорации к пьесам А. Арбузова, В. Розова. Активная работа на «Мосфильме».
И вдруг вот такой еврейский выбор...
Как такое случилось?
Как вообще произошло то, что произошло? Там, в России, до рисунков, запечатлевших собственную голову, завернутую колючей проволокой?
Впрочем, был гнойный нарыв – обстоятельство, которое заставляло сердиться и досадовать на творческую судьбу. Е. Ладыженский всегда мыслил себя в одном ряду с А. Тышлером, Н. Альтманом и М. Шагалом. Но действительность распорядилась так, что к 1978 году в его мастерской без движения лежало уже около трех тысяч работ, хотя, например, его «Одесский цикл» был востребован. Только вот художник считал для себя, что это то, что разъединять нельзя, что уж если продаст, то только целиком. А это ни много ни мало полторы сотни картин! Так какой же государственный советский музей в один присест мог купить столько у здравствующего художника? Это было априори невозможно. Но он эмоционально не мог или уже не желал с этим мириться и воспринимал многое по-своему.
«Вероятно, он почувствовал, что в Советском Союзе возможности исчерпаны. Отъезд и вывоз работ представлялись единственным выходом, – замечает в этой связи А. Рапопорт и описывает случившееся так: – Мастерские художников находились в доме 65 по ул. Вавилова, рядом с Черемушкинским рынком. Установился обычай: когда в связи со смертью владельца мастерская освобождалась, не востребованные наследниками работы сжигались во дворе дома. В том дворе Е. Ладыженский перед отъездом собственноручно превратил в пепел около двух тысяч своих работ и пережил собственную смерть».
Но есть и другая истина. Всё то, что сегодня в этих воспоминаниях кажется «выходом за норму» и переносится читающим на личность и неуравновешенность художника, в то время было нормой для тех, кто собирался покинуть Россию. Уже здесь, в Израиле, общаясь со многими художниками, выезжавшими из Советского Союза в то время, узнаю, что ситуация с вывозом собственных работ у всех была такой же.
За вывоз нужно было платить пошлину, на которую, как правило, у выезжающих денег не было. Не все – независимо от реальной ценности работ – хотели оставлять то, с чем срослись. Музеи брали далеко не всё, не у всех и не так, как бы хотелось. Даже раздарить свои работы было не так-то просто. Остающиеся в стране побаивались держать в доме такие подарки, которые могли обернуться минами замедленного действия. Вот и получалось, что кто-то разводил костер во дворе мастерской, кто-то в ванной своей квартиры или просто в баке для белья... А были и те, кто «смалодушничал» и не смог сжечь, но вывез в лес и предал земле-матушке холсты своей жизни. Отступление – отход – бегство от себя... В любом случае это была погребенная частица себя, пепелище души, зола сознания. После такого не каждый мог восстановиться. Об этом невозможно думать, трудно смириться, нужно жить...


Самопророчество в Израиле

В 1978 году Е. Ладыженский прибыл в Израиль. В 1979-м ему, единственному из приехавших художников, устроили персональную выставку в Музее Израиля. Она проходила в течение полутора месяцев. Но Ладыженского это не удовлетворяло, хотя по израильским меркам это было хорошо. Но он мыслил мерками российских просторов. Ему не хватало московского своего круга и ощущения масштаба. Он не чувствовал себя здесь своим. Это ощущение себя чужим мешало нормально воспринимать жизнь и развиваться в новом мире. И тем не менее в мае 1980 года в «Новой галерее» при Хайфском университете прошла его вторая персональная выставка. Третья состоялась в марте 1982 года в Доме художника в Иерусалиме, где экспонировались серии работ «Вечный жид», «Автопортреты». Это были оголенные нервы, звук топора в «Вишневом саде»... Работы, полные подтекстов, напряженных сопоставлений, душевных сил на исходе. И здесь же была его «Колючка» – символ самого жизнеустойчивого растения. Ироническая, безжалостная ботаника художнического сознания! «Колючка» – автопортрет, в котором сюрреализм, как сюрпризный ящик с взрывчаткой, и открытая линия фронта. А потом...

Из воспоминаний писателя Владимира Фромера

– Мне довелось быть немного знакомым с Ефимом Ладыженским. Ефим был человеком мрачным, чувствовал себя обиженным на Израиль, который, по его мнению, недостаточно высоко оценивал его дарование. Он был мрачным даже в день открытия выставки в Музее Израиля и словно оборонялся от всех. Думаю, что с ним трудно было сблизиться, если ты не знал его с России.

То, что случилось потом, в Иерусалиме случается редко. В один из дней 1982 года Ефим Ладыженский повесился... Так сбылось сюрреалистическое самопророчество его «Колючки» в жизни. В этом нехудожническом жесте отчаяния был вызов несовершенству мира. Отчаянное многоточие в России обрело очертания единственно последней точки.


Рюкзаки культуры

Из воспоминаний художника Аарона Априля

-- Много забот и хлопот взяла на себя дочь художника Вика. Полагаю, что благодаря ее стараниям и упорству и осуществлены многие посмертные выставки работ ее отца в разных местах.
Время распределило всё по-своему... Я передал портрет «Раздумье» в Музей Российской академии художеств. Заметно было, насколько Ладыженский сейчас востребован в России. Не так давно его работы выставлялись в Третьяковке. В Бахрушинском музее теперь гордятся, что в их собрании несколько десятков произведений художника. Его отлично поняли в Англии. Многое выставлено в музее университета Нью-Джерси (США). Израильское телевидение сняло документальный фильм о Ефиме Бенционовиче, в котором и мне довелось что-то сказать о нем. В Доме художника в Иерусалиме проходила его выставка. Перечислять можно многое, вспоминать больно...

Вот вам и коробейники в поездах с рюкзаками культуры за плечами... «Город моего детства» – не моего лично, но как своего тоже, потому что за ним теперь, когда я живу в Иерусалиме, – «иерусалимская колючка», цепляющаяся за сердце так, что уже нельзя не вылиться живой строке...
 

Портреты Е.Ладыженского выполнены художником А.Априлем.

ФИО*:
email*:
Отзыв*:
Код*

Связь с редакцией:
Мейл: acaneli@mail.ru
Тел: 054-4402571,
972-54-4402571

Литературные события

Литературная мозаика

Литературная жизнь

Литературные анонсы

  • Афиша Израиля. Продажа билетов на концерты и спектакли
    http://teatron.net/ 

  • Дорогие друзья! Приглашаем вас принять участие во Втором международном конкурсе малой прозы имени Авраама Файнберга. Подробности на сайте. 

  • Внимание! Прием заявок на Седьмой международный конкурс русской поэзии имени Владимира Добина с 1 февраля по 1 сентября 2012 года. 

Официальный сайт израильского литературного журнала "Русское литературное эхо"

При цитировании материалов ссылка на сайт обязательна.