Сёмга

Сёмга

Сёма проснулся рано и долго не мог сообразить, где он и зачем. Желтоватые подтёки на потолке, казавшиеся поначалу ядовитым туманом, медленно стали принимать знакомые формы, вернув его в потерянные реалии. В сознании Сёмы определилось главное: он в своей квартире и сейчас утро. Первое он заключил, глядя на очень знакомые очертания подтёков, „презентованных“ года два назад соседями сверху, второе – по монотонному шуршанию метлы дворничихи за окном. Не столько сознанием, сколько каким-то внутренним чутьём Сёма определил, что ему сегодня и сейчас никуда не надо. Однако по отработанной годами привычке он решил наметить план действий. Обычно Сёма работал по чужим планам, обходясь без лишних размышлений. Но этих планов давно уже не было.
Процесс обдумывания всегда тяготил Сёму. Когда же без этого было совершенно не обойтись, он с теплотой вспоминал „застойные времена“: тогда он и его сотоварищи особо не думали, а чётко выполняли распоряжения „сверху“. Но эта долбаная перестройка поставила всё с ног на голову. Вот на неё-то, на голову, теперь и приходилась вся нагрузка, а голова у Сёмы всегда была слабым местом. Правда, когда пустоты, оставленные в период обучения и воспитания, заполнялись винными парами или сивушными маслами, голова приобретала определённый вес, но это были именно те минуты жизни, когда думать было не надо. А чего думать, когда есть что выпить!
Сегодня выпить было нечего, впрочем, как и поесть. Сёмин желудок не в пример голове всегда работал чётко. Такое устройство организма Сёме не очень-то нравилось, но с этим приходилось мириться.
– Дурная наследственность, – пробормотал он, вспомнив рассказы матери о том, как отец, бывало, съедал на спор сразу двенадцать яиц вкрутую и запивал крынкой молока. От этих воспоминаний засосало под ложечкой, где как раз и находился тот пустой и беспокойный орган.
Сегодня в доме Сёмы пустотами зияло всё: и чрево старенького холодильника „Саратов“ – единственного бытового прибора, оставшегося в квартире после ухода жены, и поверхность обшарпанного стола, принесённого соседом в качестве компенсации за потолок. И вообще во всей квартире было пустовато. В углу комнаты стоял старенький диван, на котором сейчас располагалось Сёмино тело с остатками когда-то накачанных мускулов; у стола притулились две колченогие табуретки неизвестного года рождения. Под потолком завис насквозь пропитанный пылью абажур неопределённого цвета со спутанной бахромой. Ещё в туалете был прибор общего пользования, который Сёмин друг Вася, бывший сантехник, вчера предлагал оприходовать.
– Слышь, Сём, ты мне скажи, ну зачем он тебе нужен? – приставал Вася, – Соседка моя литр за него обещала поставить. Мужик у неё по пьянке в унитаз молоток уронил. А я хоть и залепил его кое-как, но им и на неделю не хватит, у них питание-то трёхразовое. Вот им без него – никак. А нам он зачем? Да мы и за угол сбегаем, когда прижмёт.
Сёма это предложение отмёл начисто, ведь он ещё надеялся. Может же жизнь круто повернуться, и тогда всё изменится к лучшему, как было…

Вот он, молодой и красивый, после окончания ПТУ пришёл на завод в токарный цех. Уже через неделю Семён понял, что встречные планы, замасленная спецовка и стакан портвейна в день получки – это не его будущее. Тогда он решил брать судьбу в свои руки. Определив, откуда дует ветер, а главное – куда, Семён резво подключился к комсомольской работе. Но активность на общественном фронте отражалась на его производственных показателях. Начальник цеха думал только о плане и всё чаще поглядывал на активиста косо. Потому он поддержал предложение партбюро выдвинуть Семёна в горком ВЛКСМ и выдал отличную характеристику. Не подкачали и внешние данные „выдвиженца“ – рост, крепкое телосложение, честный уверенный взгляд. Это вполне соответствовало представлениям о той золотой молодёжи, которая и приведёт нашу страну к коммунизму. Короче, с Семёна в те годы можно было плакаты рисовать с подписью „Мы придём к победе коммунистического труда“.
В горкоме Семён быстро стал своим и с такими же выдвиженцами горячо и подолгу обсуждал поставленные перед ними задачи. Главным было вовлечение молодёжи в общественно полезные дела с целью ограждения от тлетворного влияния Запада. Но вовлечение это больше смахивало на привлечение в полуобязательном порядке. Механизм, разработанный ещё в тридцатые годы, когда основным „горючим“ был энтузиазм, замешанный на вере в коммунистические идеалы, начал давать сбои. Битломаны, хиппи и прочие отщепенцы не вписывались ни в какие инструкции. Это сильно раздражало Семёна и его товарищей, к тому же борьба с этими перерожденцами даже при поддержке правоохранительных органов не всегда была успешной. Развелось разгильдяев и бездельников! Вот и приходилось ленинскому комсомолу выкорчёвывать все эти сорняки империализма. Труд этот райкомовцы считали тяжёлым и неблагодарным. Часто после своих выступлений в трудовых коллективах они слышали за спиной приглушённый ропот: „Пустобрёхи, прихлебатели!“
Но это была, по тогдашним Сёминым понятиям, чернь. Ну что с них, необразованных, возьмёшь? Сам-то он уже учился заочно в техникуме и постоянно ездил на комсомольскую учёбу. Там с такими же правильными ребятами Семён изучал работы Владимира Ильича „Империализм и эмпириокритицизм“, „Как преобразовать Рабкрин“ и другие. И хотя он мало что в них понимал, но все заковыристые слова и выражения оттуда вызубрил, выговаривал их правильно и удачно вворачивал в свои выступления. И вообще Семён смотрелся на трибуне солидно, чувствовал себя уверенно и говорил убедительно.
Через два года как-то незаметно для других Семён стал человеком номер три в горкоме. До него доходило, что в партийных кабинетах ему пророчили успешную карьеру и высокие должности. Надо сказать, что коллектив у них был хороший, если не учитывать небольшое количество интриг и закладываний, что вполне укладывалось в нормы аппаратной жизни. Все комсомольские вожаки были молоды, веселы и любвеобильны. И пусть несознательная молодёжь за спиной обзывала их комсой, намекая на мелкую рыбёшку хамсу, но в своём кругу они сами себе давали прозвища посолидней.
Первого секретаря все уважительно называли Осетром, второго Балыком – от его фамилии Балыков, Семёна созвучно имени – Сёмгой. Да и девочки были „закодированы“ с кулинарным изыском: смуглую зеленоглазую Олю прозвали Оливкой, пышненькую блондинку Тоню – Булочкой, а стройную длинноногую Марину – Миногой.
После горячих политических и не совсем политических дебатов они часто собирались тесной компашкой и выезжали за город. Для этого в нашей могучей стране было понастроено достаточное количество домов отдыха, пансионатов и туристических баз. И в каждой из этих „кузниц здоровья“ для трудового населения всегда было забронировано местечко для приёма гостей всех мастей, основную массу которых составляла партийная элита.
Нельзя сказать, чтобы руководство „кузниц“ было радо таким приездам. Но ведь кто знает, не выбьется ли какой из этих прощелыг в верхи? Сильно перед ними не расстилались, но никогда не отказывали, а обслуживание было пусть и не по высшему разряду, но вполне приличное. Иногда горкомовцам удавалось заполучить гостевой домик местного партийного руководства на берегу озера, где под выходной они оставались с ночёвкой. Банька с сауной, купание средь лунных бликов, лёгкий флирт, переходящий в прерывистое дыхание, – всё это пронеслось в Сёминой голове сладким дуновением воспоминаний и отозвалось тоской в сердце.

Кроме тоски на сердце и головной боли, Сёме очень досаждала сухость во рту. Мысли вновь переключились на настоящее. До ближайшей пивнухи пять минут ходу… А толку? Во-первых, она ещё закрыта, а во-вторых – не на что.
И вновь нахлынувшие воспоминания перенесли Сёму лет на пятнадцать назад. Тогда он смотрел на эти пивнухи как на пережиток прошлого и был абсолютно уверен, что в светлом будущем их не будет. Недаром главная забегаловка в городе называлась „Раки“. Очень правильное, по мнению Семёна, название, учитывая особенность раков двигаться чуть вправо и назад, а это неправильный политический уклон.
Ещё работая на заводе, Сёма однажды заходил туда, когда по настоянию бригады пришлось обмыть первую получку. Бледно-жёлтое пойло, видом смахивающее на кое-что другое, произвело на него неприятное впечатление. Это уже позже, став завсегдатаем этого заведения, он узнал, кто и как разбавляет пиво, а кто ещё туда добавляет соду для большей пенности. Вообще-то, местные гурманы предпочитали те дни, когда работала Томка, а не Райка или Светка, потому что она всё делала в меру.
Недавно Семён узнал, что место в главной пивнухе в те времена стоило дорого – 1200 рублей. Не сегодняшних деревянных, а устойчивых и платёжеспособных советских. На те деньги с профилем пролетарского вождя можно было купить килограмм колбасы за 2 рубля 20 копеек, буханку хлеба за 16 копеек, плавленый сырок за 7 копеек и бутылку водки за три шестьдесят две. Кружка пива стоила под крышей двадцать шесть копеек, а на улице всего лишь двадцать две. Весь этот набор с учётом трёхразового повтора пива свободно умещался в красненькую десяточку. А здесь – тыща двести! И ещё каждый квартал надо было сдавать „благодетелю“ по триста целковых.
Вот потому Райка, а потом Светка, Катька, Любка и как там её… – да всех не упомнишь – и пытались вернуть всё побыстрее. А тут бац − жалоба! За ней контроль, проверка, ревизия, и у Томки через пару месяцев опять новая сменщица. А начальству что? Ну, пожурят его за недосмотр и текучесть кадров, так ведь это же торговля, где деньги сами к рукам липнут. Честных людей в торговле всегда был недобор, можно сказать, раз-два и обчёлся. Вот и приходилось начальству доказывать, что эти раз-два именно они сами и есть. Потому вырубали это социальное зло нещадно. На место под солнцем замену всегда можно было найти. Система! Не то что сейчас, тогда воровать по-крупному позволялось не каждому… Сёма от этих воспоминаний зашёлся кашлем.
Ну до чего сушит во рту! И выпили-то вчера с Васьком всего ничего, не больше бутылки. Вон она, пластмассовая под столом валяется. Да, этот чёртов „Рояль“ гадость ещё та. Неожиданно вспомнилось, как он по молодости ездил с тремя комсомольцами в Питер, получать на какой-то базе огромный чёрный рояль для заводского ДК. Тяжёлый был инструмент, хоть и красивый. Вот и спирт этот тоже красиво упакован, а назвали его так, сволочи, из-за того, что с утра после него в голове страшная тяжесть. Издеваются, гады!
Сёма всё заграничное не любил, даже больше – ненавидел. Ведь это они, иностранцы, своим шмотьём, жвачкой, музыкой и пропагандой лёгкой жизни загубили страну и сорвали все его планы. Вот и сейчас продолжают травить наших людей своей поганой продукцией. Ох, как бы он сейчас, с каким бы он сейчас… ох, и выпил бы он сейчас бутылочку родного „Жигулёвского“!
Сёма опять попробовал переключиться. Какое же сегодня число?.. А день? Год-то Сёма помнил – 1992. Нет, а число-то какое? Вот балда… сегодня же 7 ноября! Как же он мог забыть?! Точно. Вчера ведь они с Васькой его преддверие отмечали, семьдесят пять лет Великой Октябрьской революции. Да… Вот только как же мы бездарно профукали, если не сказать покрепче, все её завоевания! Расслабились, лопухи. Дураки. Настоящие идиоты!

Сёма соскочил с дивана, выглянул в окно – там уже светало. Утро было хмурым и совершенно непраздничным. Ещё каких-нибудь десять лет назад в эти часы он со своими помощниками уже сновал на центральной площади, где по бокам от трибуны стояли в портретном варианте члены Политбюро. Семён отвечал за техническое обеспечение демонстрации, аппаратуру, подбор песен и маршей. Это только кажется, что всё так просто. Семён каждый раз волновался, как мальчишка. Любая промашка в самый главный партийный праздник могла ему дорого обойтись. Потом он стоял чуть в стороне и с гордостью смотрел на стройные ряды местной войсковой части и не совсем стройные колонны демонстрантов, проходивших мимо трибуны. Цветы, портреты, транспаранты, шары, флаги – как это будоражило кровь! И он, Семён, пусть и не главный здесь, но приближённый к тем, кто руководил всей этой массой людей, кричащих „ура!“. Это „ура“ было адресовано и ему – он был в этом уверен. Особенно Семён это чувствовал, когда его непосредственный шеф, его Осётр, на трибуне подходил к микрофону и выкрикивал лозунги: „Слава советской молодёжи!“, „Слава комсомолу – её передовому отряду борцов за коммунизм!“
Сёма нервно заходил по комнате. Нет, надо что-то делать, надо остановить этот развал в стране, этот надвигающийся хаос! Сегодня митинг – в то же время и на том же месте, только без трибун и портретов. Взгляд его задержался на светлом прямоугольнике на противоположной стены, где раньше висел ковёр. В самом его центре красовался автограф, оставленный прямо на обоях чёрным фломастером, поэтом-революционером Юрой Перьевым, однажды по причине очередной депрессии оказавшимся у него в гостях:

Светит месяц, светит ясный,
Освещает всем в стране
Флаг наш бело-сине-красный,
Весь испачканный в …

На месте слетающего с губ слова было размазанное жирное пятно. Это сам Сёма, проснувшись на следующий день и увидев этот свеженький шедевр, с перепугу стал затирать страшную крамолу. Он тогда лихорадочно пытался вспомнить, кто, кроме Перьева, был у него вчера в гостях. Пальцы, которыми Сёма только что отправил в рот селёдочный хвост, исправно делали своё дело, а вот голова никак не справлялась…
Тьфу ты, вспоминать тошно тот ползучий липкий страх перед государством, перед системой, запрограммированный в Сёминой душе с самого детства. Но того сильного и могущественного государства уже не было. И Сёма заставил себя остановиться. Теперь грязное пятно ещё больше обращало внимание на крик души местного поэта.
Сейчас уже страха не было. Пусть! Пусть донесут, пусть заберут, пусть посадят! Как борца за справедливость, за народ, за… Слова проносились в его мозгу ураганом: за дело Партии, за дело Ленина, за коммунистические идеалы! Пусть дадут пять, десять, пятнадцать лет, пусть! Там хоть будут друзья и соратники. Там будут все наши… И вдруг Сёма запнулся. Где они сейчас – наши?..
Про своих он кое-что знал, но многому не хотелось верить. Осётр переехал в другой город, возглавляет там отделение РНЕ. Балык переметнулся в бизнес, имеет три торговых точки и и тёмно-синюю иномарку. Оливка работает официанткой в привокзальном ресторане. Булочка вышла замуж за какого-то майора и затерялась на просторах необъятной страны. А Минога… Минога, которую вместе с Осетром всегда приглашали на все партийные тусовки, – тьфу ты, сам стал жаргонить по-ихнему – сейчас в Питере входит в пятёрку лучших девочек гостиницы „Прибалтийская“.
По мере прояснения в голове в его душе нарастала буря: „Один я страдаю! Один я не переметнулся. Один не предал идеалов, за что и получаю своё. Потому и пью. Всё, хватит, хватит ныть! Надо собираться на митинг. На площадь Мира к десяти. Потом к памятнику Ленину. Не поднялась рука-то снести, боятся ещё нас, трудового народа“.
Сёма быстро прошёл в дальний угол, где на гвозде под марлевой накидкой на деревянных плечиках висел его последний костюм. Под ним на полу, в коробке из-под чешских полуботинок, лежали галстуки, в прошлом его особая гордость – двадцать штук на все случаи жизни. Торопливо одевшись, Сёма подошёл к треснувшему зеркалу, чтобы поправить любимый парадный галстук, и замер... На него смотрело совершенно незнакомое лицо: небритая опухшая физиономия с застаревшим, уже желтеющим синяком под глазом. Ещё большую красочность портрету придавала ссадина на носу.
– Куда ж я такой? Стыдоба-то какая!
Сёма чуть не взвыл от досады. Ведь ему уже так захотелось влиться в массу людей, пусть бедных, пусть никчемных и убогих, вместе с ними открыто, во всё горло скандировать: „Банду Ельцина под суд! Банду Ельцина под суд!“
Невыразимая тоска накатила на Сёму. С досады он стукнул кулаком по двери, на которой был приклеен шаблон из коричневой пластмассы – писающий мальчик. Дверь с тихим скрипом приоткрылась, и вдруг Сёме бросилась в глаза зияющая пустота с чернеющим раструбом канализационной трубы.
– Васька! Гад! Пока я спал, выкорчевал, зараза. Ну, я тебя достану!
Неожиданно Сёма залился нервным смехом, который так же внезапно прекратился, как и начался.
Всё! Хватит! Решение пришло внезапно, но видимо, из далёкого-далёкого подсознания. Сёма подошёл к окну, сдёрнул пыльную занавеску и начал распутывать шнур. Тот не поддавался. Сёма схватил лежащий на столе нож и срезал его. Голова работала удивительно чётко: „Два метра точно есть, должно хватить. Надо выбрать место. Крюк для люстры может не выдержать. Газовая труба не очень удобна – близко к стене. Антресоль!“ Да, точно. Там, в проходе в кухню, он видел в отбитом бетоне крепкую арматурину. Когда-то Сёма мысленно ругал строителей за этот брак. Теперь он их почти благодарил – не думая, предусмотрели.
Сёма никогда в жизни не вешался, и здесь у него произошла заминка. Он два или три раза перевязывал узел. Мысли его метались, действительность переплеталась с воспоминаниями. Вот так же когда-то он мучился, когда учился завязывать свой первый галстук – пионерский, а этот будет последним… Аналогия Сёме не понравилась, но не убавила его решимости. Пусть праздник, пусть 7 ноября. Да какой это теперь праздник? Поминки по прошлой простой и прекрасной жизни, той, где всё было ясно, как дважды два, где всё было разложено по полочкам. В голове возник последний контраргумент – жена с дочкой.

Сероглазую шатенку, молоденькую учительницу Светлану, приехавшую в райцентр по распределению, Семён встретил на одном из семинаров. Пылкая страсть захватила их обоих. Два месяца до регистрации и месяц после были медовым кварталом, результатом которого стала их дочушка – милая белокурая Катенька. Но возникшие бытовые проблемы быстро погасили чувства. Семёну всё чаще становилось неуютно в своей пусть не новой, но вполне приличной квартире, которую они получили к рождению дочки. Он уже особенно не спешил возвращаться домой, ссылаясь на загруженность по работе. Поначалу Светлана с пониманием относилась к его делам, и поздние возвращения с небольшой „отдушкой“ сходили ему с рук. Но чем дальше в лес – тем больше дров. Особенным успехом Семён пользовался в женских коллективах, которые и сам предпочитал курировать. И как-то само собой к уже привычной алкогольной „отдушке“ добавились ароматы импортного парфюма.
Начались скандалы. Они поначалу были маленькие, можно сказать, скандальчики. Потом росли, росли и выросли в его персональное дело, которому раньше, возможно, и не дали бы хода, но к тому времени уже была объявлена война главному пороку нашего общества – пьянству. И всё! Семён вдруг оказался не у дел, его вывели из состава горкома с волчьим билетом алкаша и дебошира. Взаимные обвинения, безденежье, сомнительные друзья привели к тому, что жена, забрав дочку, уехала к своим родителям в деревню и стала работать в школе, которую сама когда-то закончила. Наверно, сейчас туда и Катюша бегает в первый, а может и второй класс…
У Сёмы задрожали руки, сердце тоскливо сжалось. Что же будет с ними? Но он быстро отогнал эту мысль и сам себя успокоил: проживут! Прожили же они эти семь дурацких лет, не получая от него ни копейки. Да и что с него можно было взять? Если квартиру только, так ведь она им и так достанется, правда, без мебели и этого долбаного унитаза.
Всё! К чёрту сентиментальность!
Но на глаза уже навернулась предательская слеза и протекла в самое сердце, снова пробудив жалость. Жалость была большая и всеобъемлющая. Было жалко себя, жену, дочку, этот дурной народ и всю эту дурацкую страну. Жалко было всё, что его окружало: и эти грязные стены, и убогую обстановку, и выцветший абажур. Жалко было тот прекрасный мир, который непременно где-то существует, только вне его, Сёминого, существования.
Всё! Да и какая разница: сейчас здесь, или позже на этом стареньком обшарпанном диване, или вообще где-то там под чьим-то забором. В прошлое оглядываться не хотелось, думать о будущем – тем более.
Сёма проверил прочность шнура и присел на табуретку, как перед дальней дорогой. За окном, громыхнув бортами, пронёсся большегруз. Дом, стоящий на бывшем болоте, содрогнулся. Жалобно скрипя, вновь приоткрылась дверь туалета. Взгляд Сёмы остановился на зияющем черном раструбе, воплощающем собой пустоту бытия. В сознании чётко оформилась мысль: „Вот она, чёрная дыра, уходящая вниз, в глубину земли, туда, где скоро спрячут и моё бренное тело“.
Глубокая апатия навалилась на Сёму. Он уже действовал бездумно и машинально. Где-то за пределами его сознания скрипнула старенькая табуретка, а шею с неприятным холодком обвил тонкий и крепкий полиэтиленовый шнур. Сёма на мгновение застыл, как перед последним прыжком, прыжком в неизвестность, который будет для него бесконечным… Откуда-то из глубины возникла до боли знакомая мелодия и донёсся тихий женский голос.
Что это? Вопрос был задан как бы никем и никому. Это же колыбельная! Это же мама поёт ему свою колыбельную песню. Сёма стал машинально раскачиваться в такт задушевной мелодии, выплывшей из далёкого детства. Колыбельная незаметно перешла в марш пионерских отрядов: „Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры, дети рабочих!“ В неё вплелась любимая комсомольская – „Наш адрес не дом и не улица, наш адрес – Советский Союз“. Амплитуда его раскачивания всё увеличивалась, табуретка послушно поскрипывала в такт мелодии. Ну, давай ещё, ещё, ещё раз…
– Сёмга! – крик оборвал финальные аккорды симфонии смерти. На пороге с вытаращенными глазами, в обнимку с унитазом стоял Васёк.
– Сёмга, ты что, сдурел?!
Этот конкретный вопрос снова вернул Сёму в мир, с которым он уже успел распрощаться.

Сёма сидел, упёршись локтями в стол, закрыв руками лицо, плечи его слегка подрагивали. Было неясно, то ли он плакал, то ли его била нервная дрожь. На столе уже стояла бутылка, два стакана и нехитрая закусь. Васёк суетился вокруг стола, пытаясь втолковать Сёме ход своих действий:
– Сёмга, как ты мог обо мне такое подумать? Как ты мог? Я ещё вчера всё обмозговал. Ведь праздник же! Я же хотел тебе сюрприз сделать, думал, успею, пока спишь. Нет, ты послушай! Приношу я, значит, утречком унитаз. Соседка вся в счастье! А я в их сортире ковыряюсь, понимаешь, матюгаюсь на чём свет стоит. Потом говорю: – Всё! Хана! Унитаз не той системы, никак не подходит. Завтра, говорю, другой принесу. А соседка, она же в этом деле ни хрена не понимает. Я ей опять старый на место пристроил, не оставлять же людей на праздник без очка. Вот с ним и провозился. А знаешь, у них выпивона и закусона немерено – стол ломится! Ну и мне за мои труды отвалилось немного…
Васёк порезал солёный огурец, кусочек колбасы и полбуханки хлеба, достал из кармана мятый носовой платок и протёр стаканы. Вдруг его лицо осветилось улыбкой:
– Сёмга, смотри, что у меня есть!
Он полез в карман своей замызганной куртки, повешенной на гвозде у входа, и достал оттуда что-то завёрнутое в промасленный тетрадный листок:
– Смотри!
На развёрнутой бумаге лежали два ярко-красных кусочка, отливающих перламутром. Это была сёмга.
– Со стола спёр, пока хозяйка за деньгами ходила, – гордо пояснил Васёк под равномерное бульканье.
– Ну, Сёмга, давай за праздник!
Сёма оторвал руки от лица, посмотрел на стол, поднял глаза на приятеля и хрипло произнёс:
– Я тебе, Вася, не Сёмга, а Семён Николаевич!

Но Семёном Николаевичем Сёма так и не стал. Больше того, всего через полтора месяца он уже был никто, а заодно и нигде. Это была свобода, которую ему предоставила новоявленная демократия.
После того злополучного дня у Сёмы появились новые знакомые, которые полностью разделяли его взгляды на существующий бардак в стране. Две недели Сёму угощали, уважительно слушая его пьяные речи, восхищались преданностью идеалам. Потом пришли незнакомые люди, показали документы на квартиру и вышвырнули его вместе с нехитрым скарбом.
Уже месяц Сёма скитался по городу и спал в подвалах многоэтажек под тёплыми трубами. Поначалу он стыдился своего отталкивающего вида, выискивал знакомые лица, чтобы вовремя отвернуться или перейти на другую сторону улицы. Днём в центре он старался не появляться, дожидался вечера. Но через некоторое время Сёма понял, что его давно не узнают, да и вообще в его сторону стараются не смотреть. Теперь он спокойно заходил в пирожковую, доедал там остатки булочек и допивал из стаканов густой кофейный осадок. Потом у кооперативных ларьков собирал пивные бутылки или, стоя в сторонке, дожидался, когда их ему отдадут. В удачный день Сёме хватало на бутылку портвейна и полбулки хлеба. С местными бомжами он не корешился, ведь говорить ему с ними было не о чем. Пил один. Часто Сёма приходил в городской сквер к памятнику Ленину и мысленно беседовал с вождём, скрытно прихлёбывая из горла портвешок, который хоть ненадолго растворял обиду и боль.

В тот морозный январский день Сёма снова стал Сёмгой, правда, лишь на мгновение. Проходя мимо новенького сверкающего магазина, он вдруг увидел подъехавший к нему тёмно-синий лимузин, из которого в сопровождении рыжего бугая вышел его бывший сподвижник Балыков. Сёма знал, что это его магазин. Ещё неделю назад, перед Новым годом, он видел, как под гром оркестра он, перерезал красную ленточку и гостеприимно приглашал в него первых посетителей. В толпе было много знакомых, и в тот момент Сёма даже в мыслях не держал подойти к Балыкову. Сейчас же всё вышло как-то непроизвольно.
– Балык! – окликнул Сёма, когда тот направился к двери.
Балыков вздрогнул и обернулся, лицо его слегка перекосилось. Вслед за ним Сёму подозрительно обмерил взглядом и телохранитель. Смачно сплюнув, хозяин продолжил движение к двери.
– Балык, это же я, Сёмга.
Балыков, сделав упреждающий жест двинувшемуся следом охраннику, медленно подошёл к нему. Он, видимо и правда с трудом узнал Сёму. В глазах его промелькнуло удивление, смешанное с жалостью, но тут же они стали серо-стальными. Сёма услышал злой приглушённый голос:
– Вот что, пьянь. И ты не Сёмга, и я не Балык. Ещё раз этакое вытворишь, тебя под мостом найдут или хочешь не найдут вообще. А теперь – пшёл!
Сёма, не ждавший такого поворота событий стоял и хлопал глазами, провожая взглядом бывшего сотоварища. Похоже, под этим взглядом у Балыкова что-то колыхнулось в душе. Он вдруг неожиданно вернулся, вынул из дипломата бутылку „Смирновской“ и сунул её Сёме:
– Вот, справь поминки по нашей прошлой жизни, заодно и Рождество отметь. И запомни: я тебя не знаю и ты меня тоже, про последствия больше напоминать не буду.
Сёма ещё постоял, тупо глядя на закрывшуюся стеклянную дверь, потом понуро пошёл, сам не понимая куда.

Вечерело, мороз усиливался. Вернувшись в реальность, Сёма обнаружил себя на своей скамейке у памятника Ленину. На фоне красного закатного неба вождь смотрелся монументально и даже величественно. Он стоял в распахнутом пальто, чуть наклонясь вперёд, – это символизировало, как им когда-то поясняли, стремление к светлому будущему. Почувствовав холод, Сёма вспомнил о подарке, извлёк из внутреннего кармана красивую плоскую бутылку и хлебнул изрядную порцию.
„Вот, Владимир Ильич, – начал он свой мысленный разговор с вождём, – я не только не смог помочь удержать завоевания социализма, но и продался уже весь с потрохами. В церковный праздник пью водку главного поставщика царского двора“.
Сёма посмотрел на этикетку, на которой красовался двуглавый орёл и фамилия производителя с двумя „ф“ на конце. Это его рассердило: „Сбежали, сволочи недобитые, и жируете там, наживаясь на этой туфте“.
Но водка была вполне приличная. Сёма вновь приложился и с удивлением отметил: половины как не бывало. В голове внезапно наступило полное прояснение, мысль заработала, как в те далёкие времена, когда он ещё был фигурой с плаката. Мысли опять устремились в прошлое.
Да что он, собственно, мог сделать? Он был лишь винтиком в той огромной машине, которая называется Государство. Ну хотел он быть не простым, а позолоченным винтиком, хотел. Но машина разладилась, поломалась, и полетели эти все винтики, пружинки, заклёпки, шпинделя и прочая мелочь ко всем чертям. А машину, считай, всю растащили: то что поценнее – прикарманили, а то что похуже – сдали в утиль. Теперь вот новую машину поставили, налаживают. Там этих позолоченных винтиков тоже хватает. Теперь они важно ходят с мобильниками и раскатывают на иномарках. Все как один при галстуках, с лощёными фэйсами и кожаными кейсами. А ну как не заладится работа у машины? И полетят их срезанные позолоченные головки туда же – в утиль, на общую свалку истории.
Сёма удивился этой чётко нарисованной в его мозгу картине. Он сделал ещё один большой глоток, постучал друг о друга замёрзшими ногами, и мысли его снова побежали, как бы отделив Сёму от реалий. Он уже не слышал скрипа шагов редких прохожих, спешивших домой в тепло, не слышал шума машин у себя за спиной. У него вдруг возникла странная ассоциация. Сегодня седьмое января, а тогда было седьмое ноября. Между ними всего два месяца жизни, включившие в себя ох как много всего. Сёма интуитивно почувствовал какую-то связь этих двух дат, некую фатальную нить, прочную, как тот холодный шнур, на его шее.
Но это чувство в мысль не оформилось, потому что, как и тогда, он вдруг услышал музыку. Это был марш, под который к нему приближалась колонна демонстрантов со знамёнами и транспарантами. В душе у Сёмы нарастало чувство праздника. Он видел красные флаги и до боли знакомые портреты вождей, стал всё яснее и яснее различать радостные лица людей, своих бывших заводчан. Он их приветствовал, помахивая рукой с высокой трибуны. Он был молодым, красивым, он был тем самым Сёмгой. Но что это? В знакомые звуки марша вдруг влился колокольный звон, между красными знамёнами и лозунгами он увидел хоругви, портреты последнего царя и его детей, а впереди двое священников несли икону Божьей матери.
– Что они празднуют? Что я здесь делаю?
На эти вопросы Сёма уже никогда не узнает ответа…